Угнетение

Глава 18

Первым впечатлением любого чуткого приезжего в Перу в середине XVI века был ужасающе низкий жизненный уровень коренного населения. Еще в 1539 году Висенте де Вальверде написал королю: «Я путешествовал по большей части этой страны и видел на ее земле страшные разрушения. Я уже ви­дел этот край раньше и не мог не почувствовать большую пе­чаль. При виде такого опустошения любое сердце вздрогнуло бы от жалости». Спустя несколько лет Вака де Кастро писал: «Коренное индейское население пребывает в страшном упад­ке, который я видел своими собственными глазами по дороге из Кито в Куско».

Сокращение численности населения было особенно замет­но на прибрежных равнинах. Кристобаль де Молина описал условия жизни в трех долинах в сороковых годах XVI века. «Я расскажу вам о двух провинциях, про которые говорили, что в них население составляло 40 тысяч человек, когда ис­панцы ступили на землю этой страны. Одна из них называ­лась Уаура, расположенная рядом с Уармеем; ее Альмагро за­брал себе во владение из-за ее большого населения и из-за репутации очень богатой провинции. В другой провинции — Чинча, которую взял себе Эрнандо Писарро, также прожива­ло 40 тысяч индейцев. В настоящее время в двух провинциях насчитывается не более 4 тысяч индейцев. В долине этого го­рода [Лимы] и в Пачакамаке, который находится в 5 лигах от­сюда и составляет с ним одно целое, проживало свыше 25 ты­сяч индейцев. Сейчас он почти пуст; население насчитывает едва 2 тысячи человек».

Провинция Чинча, расположенная в сотне миль к югу от Лимы, была когда-то одной из самых населенных долин побе­режья. Сьеса де Леон сообщил, что к 1550 году ее население сократилось в пять раз. А Бартоломе де Вега писал, что к началу шестидесятых годов в Чинче проживало только 1000 че­ловек. Через десять лет, по сообщениям, в Чинче осталось все­го лишь 500 коренных жителей, а в Пачакамаке — всего 100. Сьеса писал и о многих других местах, где царил ужасающий упадок. Особенно это касалось долин рек Сайта, Ика и Наска, а также в Парамонге, где, по его мнению, «совсем не осталось индейцев, чтобы пользоваться ее плодородием». А по словам Гарсиласо де ла Веги, население долин Лунауана и Уарку сократилось с 30 тысяч до 2 тысяч человек к 1600 году.

Некоторые наблюдатели сделали убийственные сравнения. Фернандо де Армельонес писал: «Мы не можем скрывать великий парадокс: варвар Уайна-Капак поддерживал такой великолепный порядок, что в стране царило спокойствие и все были накормлены, тогда как сейчас мы видим только бесконечную череду опустевших деревень, стоящих вдоль всех дорог королевства». Другой отчет включал в себя такую оценку: «Ясно, что раньше управление страной было лучше и полез­шее, так как, когда правили Инки, численность населения постоянно росла».

Другие хронисты были встревожены той перспективой, которая ожидала Перу. Высокопоставленный иезуит Хосе де Акоста писал: «Многие считают, что то немногое индейское насе­ление, которое еще осталось, скоро исчезнет». А доминиканец Санто Томас обратился к королю с просьбой: «Если не будет отдан приказ прекратить неразбериху в управлении этой стра­ной, ее коренное население вымрет; а когда с ним будет по­кончено, закончится и господство Вашего Величества над ней». Диего де Роблес также подчеркивал безотлагательность этой проблемы: «Если вымрет коренное население, стране конец. Я имею в виду ее богатство: ведь все золото и серебро, кото­рое поступает в Испанию, добывается благодаря этим индей­цам». И Родриго де Лрайса писал: «Я должен уведомить Ваше Католическое Величество, что несчастных индейцев истребля­ют и они вымирают. Половина из них уже исчезла, и всех ос­тальных ждет такая же участь в течение восьми лет, если ситу­ацию не исправить».

Эти ужасающие примеры сокращения численности населе­ния относились к тем районам Перу, которые в наибольшей степени подверглись испанской оккупации. Многие индей­цы из прибрежных долин укрылись в горах, а в самой сьерре индейское население уменьшалось не так катастрофически. Испанские чиновники предпринимали попытки оценить, во сколько раз сократилось население в горных долинах вдоль дороги из Лимы в Вилькасуаман. Их оценки разнятся от 3,75 до 1,5 раза. Современные историки попытались подсчитать, каково было население империи инков во время конкисты. Джон Роу взял данные по пяти провинциям, в которых сохра­нились оценки количества населения для того времени, и на основе своего случайного выбора вывел средний коэффици­ент сокращения населения во всей стране в течение пятиде­сяти лет после завоевания Перу испанцами, который составил цифру 4. Джорджу Каблеру показалось, что население сокра­тилось всего лишь вдвое — и все равно эта цифра оглушает. Самой точной оценкой численности населения Перу в конце XVI века является цифра около 1 800 000 человек. Если поль­зоваться критерием Джона Роу, то население Перу во время конкисты составило бы, таким образом, около 7 миллионов человек.

Что вызвало такое устрашающее сокращение численности населения? Наиболее очевидной причиной, вероятно, можно было бы назвать болезни, так как перуанцы, развиваясь в те­чение веков в изоляции, не имели иммунитета к европейским болезням. Любопытно, что источники того времени хранили молчание относительно какой бы то ни было эпидемии в те­чение первого десятилетия после завоевания. Вполне возможно, что причиной могла быть черная оспа, которая пришла с Карибского бассейна и распространилась по территории Перу как раз перед прибытием сюда Писарро. Но следующая эпи­демия была зарегистрирована не раньше 1546 года, когда, по словам Эрреры, эпидемия, быть может, тифа или чумы «рас­пространилась по всей территории Перу, и люди умирали от нее без счету». Современные исследования обнаружили, что в 1549 году «был большой мор и высокая смертность среди индейцев в районе Куско, во всей колья-суйю и других провин­циях Перу». Мигель де Сегура свидетельствовал, что в самом Куско и вокруг него «умерло большое количество индейцев от болезни, которая, говорят, похожа на сенную лихорадку». В том же самом году в документах муниципальных властей Куско была зафиксирована эпизоотия, которая сократила по­головье лам и альпака. Следующая эпидемия, которая была отражена документально, случилась между 1585-м и 1591 годом в то время, когда численность населения начала стаби­лизироваться. Вице-король Вильяр писал, что болезнь, похожая «на оспу и корь... привела к смерти большое количество индейцев» в Кито, где смертность, по оценкам, составила 30 тысяч человек. Эпидемия пронеслась по побережью и вскоре охватила Лиму, где в местной больнице Сайта-Анна регист­рировалось в среднем по 15 смертей в день в течение многих месяцев подряд. Вымерла почти четверть населения города. Тысячи людей умерли также в Куско и Арекипе. Болезнь начиналась, как оспа и корь, с высокой температуры. Ее жертвы становились почти неузнаваемы из-за страшных гнойников. Перед смертью у них начинался бред и часто жестокий кашель или горло покрывалось язвами. Городской совет Уаманги по­становил обрубить подвесной мост через реку Апуримак, пы­таясь остановить распространение болезни, но эпидемия сви­репствовала в течение пяти лет.

Поэтому болезни играли, конечно, важную роль, но не они были главной причиной резкого упадка в течение первых со­рока лет испанского правления. Этот упадок явился результа­том скорее глубокого культурного потрясения и беспорядоч­ного администрирования. Со времени кончины Уайна-Капака народ Перу пережил целый ряд ошеломляющих катастроф. Их спокойное, четко организованное общество было подорвано рядом событий, происшедших в быстрой последовательности: сначала разразилась жестокая гражданская война; затем стра­на была завоевана чужеземцами совершенно другой расы и внешнего вида, что привело население в замешательство; следом были предприняты две мощные попытки оказать захватчикам сопротивление и, наконец, начались опустошительные гражданские войны между самими захватчиками.

В течение четверти века после начала войны между Уаскаром и Атауальпой в стране наступали только короткие затишья, когда перуанские армии не были в военном походе. Тысячи перуанцев погибли в боях, особенно в боях гражданской вой­ны между Атауальпой и Уаскаром. По оценке Висенте де Вальверде, 20 тысяч человек было убито за тот год, когда произош­ло первое восстание Манко.

В такое неспокойное время многие коренные жители Перу были настолько деморализованы, что потеряли волю к жизни. Это и по сей день остается серьезной угрозой для первобыт­ных народов, которые являются свидетелями разрушения их привычного образа жизни. Например, племена Мато Гроссо отдают богу душу, несмотря на усилия защитить их. В семи­десятых годах XVI века была опрошена группа пожилых ин­ков-чиновников, которые описали это трагическое состояние: «Индейцы, видя, что их лишают собственности и грабят... по­зволяют себе умереть; они не занимаются ничем, как это бы­ло во времена правления Инков». Это же моральное разложе­ние привело к резкому упадку рождаемости. Это явление было ускорено благодаря передвижениям масс населения и подры­ву системы браков, принятой у инков. Падение рождаемости, возможно, было самым важным из всех факторов, приведших к сокращению численности населения. Только немногие про­ницательные испанские чиновники, в том числе Андрее де Вега и Луис де Монсон, уловили всю важность этого.

Испанцы редко без причины убивали коренных жителей, не считая военных действий, но, тем не менее, на них лежит немалая доля ответственности за этот упадок. При инках до­лины в Андах и реки, протекающие по прибрежной пустыне, были распланированы так, чтобы приносить пользу населению страны. Испанцы, озабоченные своим личным обогащением и вовлеченные в бурные гражданские войны, пренебрегали об­щественными работами, которые существовали во время прав­ления инков. Бесценным ирригационным каналам было по­зволено прийти в ветхость, сельскохозяйственные террасы, ко­торые раньше взбирались ровными рядами по склонам Анд, осыпались и заросли сорняками, дороги и мосты, которые были построены для гонцов, покрылись рытвинами от копыт лошадей и колесного транспорта. Инки содержали огромные склады в качестве страховки на случай неурожая. Их содержи­мое было растащено и разграблено в начале конкисты, а об­ширные стада лам, которых разводили инки, были перебиты, разогнаны и так и не восполнены. Один чиновник писал: «Го­ворят, что [первые конкистадоры] убивали большое количе­ство лам, чтобы просто съесть костный мозг, а остальное мясо пропадало». Гутьерес де Сайта Клара описывал огромные ста­да, собранные в долине Хаухи президентом Гаской. Каждый солдат в его армии получал одну ламу каждые две недели, и «таким образом все продовольствие: овощи, ламы и альпаки, которые находились в той долине и районе, были полностью съедены».

Сьеса де Леон, чьи труды также относятся к середине XVI ве­ка, писал, что, «когда местные жители прятали свои стада, ис­панцы пытали их при помощи шнуров до тех пор, пока они не выдавали их местонахождение. Они угоняли большие стада в Лиму и продавали их там чуть ли не за гроши. Когда несчаст­ные жители приходили просить справедливости у маркиза [Писарро], он прогонял их, говоря, что они лгут. И так они хо­дили по горам, жалуясь на плохое с ними обращение». Такое жестокое разграбление неизбежно вело к голоду в отдельных районах. Паскуаль де Андагойя, пытавшийся приплыть в Перу даже раньше Писарро, в июле 1539 года написал императо­ру отчет. В нем говорилось, что шайки испанских мародеров бродят по Перу, пользуясь неразберихой, которая наступила после смерти Альмагро. «Но что еще хуже, происходит полное уничтожение индейцев. Кто-то — один из чиновников Вашего Величества — сказал мне здесь, что вовсе не в бою за ту или иную сторону погибло 50 тысяч душ в Куско. С крестом в ру­ках они умоляли дать им пищу ради всего святого; когда же им ничего не дали, они бросили крест на землю. Один человек в Куско собрал с индейцев 200 тысяч фанега кукурузы и прода­вал ее на местном рынке. Солдаты и горожане забрали у ин­дейцев всю одежду и пищу и продавали их на площади по та­ким низким ценам, что овцу можно было купить за половину веса. Они убивали столько лам, сколько хотели, всего-навсего для того, чтобы получить сало для свечей... У индейцев не ос­талось семян для посева, а раз у них нет скота и они никогда не смогут обзавестись им, нет сомнения в том, что они умрут от голода».

Хотя с юридической точки зрения индейцы были свободны­ми людьми, их заставляли чрезвычайно много работать, пла­тить непомерные налоги, и при этом им недоплачивали. При инках они жили в патриархальном обществе, не зная денег, личной собственности и грамоты. Они были не способны по­нять, что теперь власти рассматривают их как свободных лю­дей, от которых ожидают, что они начнут зарабатывать деньги, конкурировать и в случае необходимости отстаивать свои права согласно испанским законам. Все, что они знали, состоя­ло в том, что их страна завоевана и поделена на части меж­ду завоевателями. После того как восстания под руководством Инки Манко потерпели поражение, коренные жители страны пассивно приняли свой жребий. Диего де Роблес жаловался, что «индейцы этой страны по своей природе очень зависимые, робкие люди, которые побоятся жаловаться на оскорбления, получаемые ими от своих энкомендеро».

Очень многие хронисты описывали трудности индейцев с глубоким состраданием. Франсиско де Моралес, францискан­ский архиепископ Перу, сообщал королю: «Оскорбления и не­справедливости, которые испанцы причинили и продолжают причинять несчастным покорным индейцам, невозможно пе­речесть. Все с самого начала — ущемление их прав. У них ото­брали свободу; люди знатного происхождения потеряли свои титулы, власть и все формы отправления правосудия; [испан­цы] отобрали у них пастбища и много прекрасных земель и налагают на них чрезмерные подати». По словам судьи Фран­сиско Фалькона, «все они, вообще говоря, платят непомерные подати — значительно большие, чем они в состоянии заплатить или чем стоят их поместья... Они никогда не давали словес­ного или молчаливого согласия на такие подати» и ничего не получали взамен. С этим перекликается мнение Валтасара Рамиреса: «Подати и налоги, которые они платят, <...> они вы­держивают с огромным трудом. У них не остается ничего для себя... для воспитания детей, на случай болезни или «на чер­ный день», как это бывает у нас, испанцев. Они живут в ни­щете, у них отсутствуют предметы первой необходимости, они никогда не успевают рассчитаться с долгами или остатками по­датей. Видно, что они очень быстро вымирают и истребляют­ся». Бартоломе де Вега начал свой выдающийся «Мемориал 1562 года» так: «Эксплуатация индейцев Перу начинается, во-первых, с определения размера податей, которые, по утверж­дению энкомендерос, им повелел уплатить его величество ко­роль... Они заставляют индейцев платить непомерные подати в виде натуральных продуктов. И эти подати с некоторых уго­дий просто невозможно заплатить. Из-за этого индейцы убе­гают в необжитые края и бродят, потерянные, вдали от своих родных краев».

Эрнандо де Сантильян, чиновник, присланный из Испании в Аудиенсию Лимы, оставил душераздирающий отчет о нище­те индейцев. «Даже если их зерно и другие продукты погибли от мороза или высохли и испортились, они вынуждены платить свой оброк полностью. Им не остается ничего из того, что они могут произвести. Они живут в самых бедных и жалких жили­щах, в каких только могут жить люди на земле. Пока они здо­ровы, они полностью заняты только работой для уплаты обро­ка. Даже когда они заболевают, они не получают отсрочки, и немногие выздоравливают после своей первой болезни, какой бы легкой она ни была, из-за ужасающих условий, в которых они живут. Они спят на земле, <...> а рацион их питания со­ставляет кукуруза, чили и овощи: они никогда не едят мяса и тому подобного, за исключением рыбы, если они живут на по­бережье. Единственную обстановку их жилищ составляют кув­шины, горшки, веретена, ткацкие станки и другие приспособ­ления для работы. Ночью они спят в одежде, в которой ходят днем. Им редко когда удается одеть своих детей: большинство из них ходят голыми... Они глубоко придавлены своей нище­той и непосильной работой. <...> И они стали верить, что дол­жны работать на испанцев, пока они, их сыновья и потомки живы, не имея никаких радостей в жизни. От этого они при­ходят в отчаяние; ведь они просят для себя всего лишь хлеба насущного и не могут получить даже этого... На земле нет на­рода, работающего столь же усердно, такого непритязательно­го и благонравного».

К концу восстания под руководством Гонсало Писарро страна пришла в совершеннейший хаос. Не существовало кри­териев для измерения количества продукции, которую должно было давать каждое поместье или каждый отдельный индеец. Франсиско Писарро роздал своим конкистадорам огромные участки земли, и они выжимали из вверенных им индейцев столько, сколько могли. «При христианах стало действовать одно правило: использовать и эксплуатировать индейцев в за­висимости от степени алчности каждого энкомендеро». Все признавали, что первым шагом к смягчению такой ситуации должно стать справедливое налогообложение, основанное на учете количества населения и плодородности каждого земель­ного участка. В июле 1536 года король уже отдавал приказ Пи­сарро и Вальверде осуществить этот шаг, но этому помешало восстание Манко. Вака де Кастро получил такое же указание в июне 1540 года, но началось восстание Альмагро-младшего. Это повеление еще раз прозвучало в 34-й главе «Новых зако­нов» в 1542 году и в письме от 14 августа 1543 года к вице-королю Бласко Нуньесу Вела; но тут поднял мятеж Гонсало Писарро. Когда Педро де ла Гаска восстановил контроль над Перу, он провел полную и тщательную ревизию всех энкомьенд: разделил на части самые крупные, отнял земли у мятежников и наградил ими своих сподвижников. Гаска уединил­ся с архиепископом Лимским Херонимо де Лоайсой в тамбо Уайнарима, расположенном на высоком берегу реки Апуримак. Они продолжили выделение земельных наделов, о кото­рых биограф Гаски Хуан Кальвете де Эстрелья хвастливо пи­сал, что они дают в год 1 041 000 песо ренты — почти столько же, сколько стоило золото из выкупа Атауальпы. После сезо­на дождей в 1549 году Гаска отправил 72 инспекторов, чтобы они попытались определить величину налога, который долж­ны платить индейцы различных репартимьенто (энкомьенд). «Он надеялся, что это станет спасением для индейцев: посред­ством этой меры страну можно было бы привести к порядку и справедливости, и указы, которые никто не отменял, стали бы выполняться».

Это спасение так и не пришло, так как те, кто проводил такую оценку по приказу Гаски, были, как правило, местны­ми энкомендеро, и их изыскания почти не повредили дохо­дам их друзей. Некоторые энкомьенды, которые Гаска роздал в качестве награды, уцелели, и они явились наглядными сви­детельствами угнетения коренного населения. Ежегодный на­лог, поступавший из провинции Кончукос, отдаленного регио­на между Кордильера-Бланкой и верхним течением реки Мараньон, включал в себя 2500 песо золота и серебра; 400 фанега (640 бушелей) пшеницы; 800 фанега ячменя; 200 фанега кукурузы и 100 фанега картофеля; 30 лам; 3 арроба (76 фун­тов) свечного сала; 30 свиней не моложе полутора лет; 300 го­лов домашней птицы, половина из которой должны быть ку­ры; 45 силков на куропатку; 1040 яиц — «двадцать из них долж­ны доставляться каждую пятницу»; 25 «грузов» соли; 20 иво­вых или ольховых бревен длиной 20—25 футов и 100 агавовых кольев; 25 небольших бочонков, 25 тарелок, 25 деревянных мисок, 6 сёдел и 20 колод для рубки мяса; 120 пар сандалий с завязками вокруг лодыжки; 20 кокосовых пальм для арканов; 10 мешков и 4 полости для прикрытия ног в открытых эки­пажах и 30 веревок по 30 футов длиной каждая — все это из сизаля (волокон агавы). Весь этот огромный набор продук­ции индейцы должны были доставлять в городской дом энко­мендеро в Уануко, находившийся на расстоянии многих дней пути. Помимо этой продукции, владельцу должны были пре­доставляться 80 человек для работы пастухами, сельскохозяй­ственными рабочими и слугами. А что же требовалось от эн­комендеро в обмен на этот щедрый дар? Официальное реше­ние на этот счет гласило: «А чтобы ты, энкомендеро, прини­мал эту дань без тревог или угрызений совести, мы вменяем тебе в обязанность обучать вышеупомянутых индейцев догма­там нашей святой католической веры...»

Тревожным аспектом такого налогообложения было тре­бование драгоценных металлов и европейской продукции или перуанских продуктов питания из других климатических зон. «Они требуют золота и серебра от тех, у кого нет золотых руд­ников, <...> свиней — от тех, кто не выращивает их, а куры вообще не существуют в этой местности, <...> кукурузу, пше­ницу и ахи [чили] они требуют от тех, у кого нет подходящей земли для их возделывания; древесину и хворост — от тех, на чьей земле этого нет; ткань из хлопка они хотят получить от индейцев, живущих в горах, которые не собирают его, а индей­цев-пахарей и слуг — от людей, не привычных к такому тру­ду...» По словам Веги, индейцам приходилось уходить далеко за пределы своих репартимьенто, чтобы найти необходимые товары, а Родриго де Лоайса указывал, как трудно было ин­дейцам добыть достаточное количество драгоценных металлов. Диего де Роблес просто рекомендовал, чтобы «индейцам не при­казывали платить подати такой продукцией, которую они не имеют или которую нельзя вырастить на этой земле».

Индейцев заставляли приносить свои подати в городской дом энкомендеро, которому было строго запрещено жить на тер­ритории своего репартимьенто. Такая изоляция первоначально имела целью защитить индейцев от жестокого обращения и по­селить членов испанских общин вместе для большей безопас­ности. Но она превратила энкомендеро в жестоких, постоянно отсутствующих хозяев. А перевозка груза зачастую создавала ог­ромные проблемы для коренного населения. Бартоломе де Вега, будучи здравомыслящим человеком, сообщал, что индейцы из Паринакочи вынуждены были покрывать расстояние свыше 200 миль, чтобы доставить свои подати в Куско. «Иногда им при­ходится переносить 500 фанега (800 бушелей) кукурузы. Пятнадцать тысяч индейцев нужно для ее транспортировки: три индейца на 1 фанега... Они несут на себе все, что требуется, согласно установленному налогу: пшеницу, кукурузу, ткани, слитки серебра и т. д. Все это нагружают на мужчин, а также на женщин, даже на беременных со вздутыми животами и тех, которые только что родили — при этом их младенцы лежат сверху груза... Из-за того, что Перу очень гористая страна, эти люди карабкаются со своим грузом вверх по таким склонам, по которым не смог бы взобраться конь. Они поднимаются по горам со своим грузом все в поту, это душераздирающее зрелище. У индейцев часто уходит два месяца, чтобы доставить налог своему энкомендеро, включая дорогу туда, обратно и пребывание в испанском городе».

Такое путешествие с целью доставить подати в дом энкомендеро часто являлось единственным соприкосновением индейца с жизнью испанцев. Многие индейцы предпочитали остаться в лачугах на краю города, чтобы выполнять неквалифицирован­ный труд. Любое сельскохозяйственное бедствие давало толчок для этой печальной миграции, которая продолжается и по сей день.

Власть энкомендеро не заканчивалась с получением огром­ных податей. Теоретически они не обладали ни гражданской, ни уголовной юрисдикцией. Но на практике они осуществляли не оспариваемый никем контроль за своими индейцами. В отдален­ных сельских районах ничто, кроме совести и закона Божьего, не ограничивало поведения энкомендеро в отношении своих подо­печных. Эрнандо де Сантильян описывал, как они заполняли тот вакуум, который образовался после свержения власти Инки и его аппарата управления.

«Каждый энкомендеро сам стал Инкой. Таким образом, бла­годаря своим энкомьендам они пользовались всеми правами, податями и услугами, которые каждый край предоставлял Ин­ке, плюс те, которые они добавили к ним». Хотя сами энко­мендеро и не проживали постоянно в своих энкомьендах, они неизменно нанимали одного или нескольких управляющих или дворецких, чтобы надзирать за процессом сбора податей. Эти управляющие были бедствием для индейцев. Будучи обычно низкого происхождения, они видели свою задачу в том, чтобы максимально увеличить размер податей, получаемых с энкомьенды. Они организовывали сельскохозяйственные работы ин­дейцев, основывали мастерские на местах, вели торговлю с ис­панскими купцами и внедряли европейскую культуру и агро­технику. Управляющие часто были грамотными и компетент­ными людьми, и, естественно, они рассчитывали получить для себя дополнительную прибыль. Более низкое положение зани­мал испанец-эстансьеро, крестьянин, который жил среди ин­дейцев и присматривал за их стадами и плантациями. Те эн­комендеро, которые оказались настолько удачливыми, что в их собственности оказались рудники, также нанимали испанских рудокопов для их эксплуатации. Эти рудокопы имели квали­фикацию, и труд их высоко оплачивался.

 Постановление испанской короны вселило надежду, что индейцы будут платить меньший налог, чем они платили при инках, и некоторые испанцы верили, что так оно и будет. Но Франсиско Фалькон был уверен, что «индейцы вынуждены платить значительно больший налог, чем во время правления Инков», и он подчеркнул важные отличия испанской системы налогообложения от системы инков. Большая часть податей, получаемых во времена инков, хранилась на складах для блага народа, особенно в периоды кризисов. Пока индейцы работа­ли, их обеспечивало государство, и они знали точно, сколько дней в году они должны работать. При испанцах за весь свой труд индейцы не получали ничего, и единственной пользой от этого было освобождение от воинской службы, во время меж­племенных или экспансионистских войн. Перуанцы оказались выдернутыми из-под крыла великодушной, почти социалисти­ческой, абсолютной монархии и брошенными в жестокий мир феодальной Европы. Из-за языкового, образовательного и расового барьера они остались в самом низу феодальной струк­туры, и только крошечная горстка инкской и племенной знати смогла оценить более утонченные стороны европейской цивилизации постренессансной эпохи. Основная масса перуанцев (атунруна) видела, что их владык инков заменили испанцы; но при этом обмене они сильно проиграли.

Во время завоевания инки внедряли систему управляющих, назначаемых центральной властью. Эти имперские чиновники, входящие в знаменитую ступенчатую десятичную систему управляющих, занимали места привычных вождей ассимилированных племен. Эти вожди — инки называли их «курака», а испанцы дали им название «касики», которое пришло из стран Карибского бассейна, — были низведены до положения почет­ных подставных лиц, отвечавших, как правило, за сбор пода­тей и формирование групп рекрутов из своих племен для от­бытия трудовой повинности. После свержения власти инков и их унижения хрупкое соотношение сил в их административной системе рухнуло, и Манко не смог восстановить его в течение двух лет перед своим восстанием. В смятении индейцы обрати­лись за руководством к своим традиционным племенным вож­дям. Именно потому, что курака индейцев-чачапояс, индейцев-уанка в Хаухе и племен Чаркаса отказались пойти за Инкой, второе восстание 1538—1539 годов потерпело поражение. Вожди ухватились за завоевательный поход испанцев как за возможность восстановить свое полновластие над своими племенами. В это же самое время самые предприимчивые ин­ки-чиновники в центре пытались остаться у власти в качестве региональных курака. И те и другие пытались утвердиться в ка­честве вождей, чья власть передается из поколения в поколе­ние. Дамиан де ла Бандера писал о традиционных вождях пле­мен: «При инках они обладали очень небольшой юрисдикцией или властью над индейцами. С приходом испанцев и падени­ем правления инков они поднялись и присвоили себе всю соб­ственность и привилегии, которые принадлежали Инке, вклю­чая гражданскую и уголовную юрисдикцию, которой до этого они не обладали. Каждый из них на своей навозной куче стал тем, кем был Инка во всем королевстве». Сьеса де Леон писал о втором типе курака: «Когда пришли испанцы, многие из [ме­стных правителей] сохранили в своих руках постоянную власть в определенных провинциях. Я знаю некоторых из них, и их власть была так прочна, что их сыновья унаследовали собствен­ность других». Руминьяви в Кито и Иллья Тупак в Уануко яв­лялись примерами таких правителей-инков, которые старались сохранить навсегда свое господство. Поло де Ондегардо сказал об обоих типах: «С тех пор как христиане ступили на эту зем­лю, <...> курака и их сыновья захватили более полную и ши­рокую свободу действий, чем им была дана раньше. Каждый стал Инкой в своем крае». Фелипе Гуаман Пома де Аяла, ко­торый, будучи метисом, испытал на себе страдания коренного населения, писал, что с падением империи инков «существо­вавшая иерархия исчезла. Вместо этого индейцы, занимающие низкое положение, воспользовались сумятицей и создали для себя маленькие королевства или стали курака, не имея на это права по рождению».

Захвату власти со стороны курака способствовало дробле­ние страны, вызванное системой энкомьенд и гористым ре­льефом, который весьма эффективно отделял одну долину от другой. На самом деле при передаче в дар большей части эн­комьенд назывались имена конкретных курака, а район репартимьенто был обозначен как находящийся под управлением этих курака. Но во многих случаях границы энкомьенд нару­шали границы провинций империи инков, давая главам кро­хотных общин возможность заявить о себе как о независимых владыках.

В самом начале завоевательного похода курака вынесли на себе основную тяжесть жестокости испанцев. Испанцы дума­ли, что у тех есть ключи от спрятанных сокровищ, и обраща­лись с ними как с заложниками, чтобы подвластные им ин­дейцы правильно себя вели. Диего де Вара рассказал, как энкомендеро Бамбамарки неподалеку от Кахамарки «убил двух касиков при помощи огня и собаки, требуя от них сокровищ». А Антонио Куадрадо сообщал Гонсало Писарро, что курака из Уамбачо умер в результате порки. Педро де ла Гаска казнил Хуана де ла Торре, который пытал вождя племени каньяри, чтобы добиться сокровищ, а затем повесил и четвертовал его. Диего де Альмагро-младший заявил, что вождь Луис де Леон из Арекипы сам повесился, чтобы избежать преследования со стороны Эрнандо Писарро. Бесстрастный Сьеса де Леон писал о зверствах, совершенных в отношении многих курака Гонсало де лос Нидосом и Алонсо де Ориуэлой, «который еще жив в нынешнем 1550 году». «Они получили в награду неко­торых вождей и индейцев. После того как они отняли у них все, что те имели, они закопали вождей в ямы по пояс и по­требовали золота. Те уже отдали им все, что они имели, и не могли дать больше. Тогда испанцы выпороли их кнутами, а затем принесли еще земли и закопали их по плечи и, нако­нец, по самые рты... Я даже верю, что большое количество индейцев было сожжено на кострах». Многие курака также погибли во время резни в Кахамарке или возглавляя свои вой­ска в боях, которые происходили в ходе восстаний Манко. Других казнили Морговехо, Франсиско Писарро и другие ис­панцы, проводя ответные акции.

Но когда бои и охота за сокровищами прекратились, ис­панцы стали рассматривать курака как ценных помощников. Так как самим энкомендеро не разрешалось жить в своих по­местьях, за сбор податей стали отвечать курака, которые сами были освобождены от их уплаты. Многие курака воспользо­вались своим новым положением, чтобы присоединиться к испанцам в эксплуатации индейцев. Епископ Висенте де Вальверде, очень чуткий защитник индейцев, — несмотря на свою зловещую роль во время похищения Атауальпы, — стал пер­вым сетовать на жестокость курака по отношению к своим индейцам. Многие более поздние хронисты описывали схожие случаи произвола. В 1556 году вице-король маркиз Каньете жаловался: «Касики — это люди, которые отбирают у них все. Индейцы так подчиняются им, как ни один раб не служит своему хозяину. Это происходит оттого, что они еще не нача­ли осознавать, что они свободны, по крайней мере от своих касиков». Гаска в это же самое время писал: «Курака не толь­ко сурово наказывают их, они также взыскивают с них непо­мерную трудовую повинность и подати». А по мнению Сантильяна, «касики самым вопиющим образом грабят и обманы­вают индейцев». Даже Доминго де Санто Томас писал своему наставнику Лас Касасу: «Индейцы этого края подчиняются и слушаются своих касиков». А яростный оппонент Лас Касаса сказал: «У индейцев нет главнее бога, чем их собственные ку­рака, которые держат их в величайшем страхе. Курака не ос­тавляют им собственности, дочерей, жен или свободы, они отнимают все. Ни один человек не осмеливается пожаловать­ся на них в суд. Но если кто-то все же пожаловался — бу­дет проклят. Ведь у них есть тысяча способов убивать и гра­бить безнаказанно». Хуан де Матьенсо писал об индейцах как о больших рабах, чем его собственные негры, а вот мнение Мигеля Ахия: «Я считаю, что собственные касики туземцев являются более жестокими тиранами, чем самый жестокий ис­панский тиран в мире».

Самым обычным обвинением, предъявляемым курака, было вымогательство значительно больших податей, чем требовалось энкомендеро. «Курака рады, если налогов много, потому что там, где надо взимать десять, они взимают пятнадцать, а раз­ницу оставляют себе; а все бремя несут бедняки». По словам Бартоломе де Веги, ни один индеец «не оставляет себе боль­ше, чем ему позволяет курака, а касик забирает себе все, что он хочет или может изъять у индейцев под видом их основных податей».

При инках курака отвечали за формирование трудовых отря­дов для «миты», то есть труда на Инку или общественных работ. Некоторые курака продолжили эту практику и стали злоупотреб­лять ею. Дамиан де ла Бандера утверждал, что «они сами исполь­зуют индейцев и сдают их внаем, как животных, а плату забира­ют себе». В эту торговлю иногда включали и женщин. Родриго де Лоайса заявлял, что они «забирают их жен и дочерей. А индейцы настолько беспомощны, что не смеют жаловаться». Возму­щенный доминиканец Диего де Вара говорил: «Я часто видел, как энкомендеро и касики отнимают у индейцев сыновей и до­черей. Нет сомнений в том, что переселение индейских девушек в дом энкомендеро или любого испанца равносильно отправке их в публичный дом».

Курака были разные, как и энкомендеро. Многие, возмож­но, большинство, хорошо заботились о своих индейцах. Сантильян знал некоторых курака, которые «делают запасы про­довольствия, чтобы раздавать его беднякам или заплатить по­дати, когда больше нечем платить их». Испанские энкомен­деро имели обыкновение нанимать для своих поместий очень жестоких управляющих, которые назывались «сайяпайя» и кон­тролировали сбор податей. Эти управляющие иногда вставали на место умершего курака и становились самыми ужасными угнетателями.

Вполне возможно, что рассказы о жестокости курака были преувеличены, так как, очевидно, испанцы освобождались от угрызений совести, получая возможность написать: «Эти дья­волы вышли из среды самих индейцев, но <...> они обраща­лись со своими собственными согражданами с большей жес­токостью, чем любой испанец». Франсиско Фалькон сказал, что испанцы использовали рассказы об эксплуатации индейцев со стороны курака в качестве предлога для того, чтобы грабить курака. Сбор и транспортировка податей были далеко не си­некурой, это могло быть и неблагодарной задачей. Диего де Вара рассказывал, как самые лучшие курака пытались защи­щать своих индейцев от притеснений испанцев, а Антонио де Суньига писал о том, как к нему пришел рыдающий курака и сказал: «Отец, я не понимаю эту вашу справедливость. Соглас­но размеру налога я плачу своему энкомендеро так много песо золота и даю так много кусков материи каждый год. Но неко­торые индейцы уходят из моей деревни, чтобы не прясть и не ткать: они уходят в другие районы и становятся бродягами. Из-за этого их доля работы падает на тех немногих, кто остается в деревне». Лицензиат Эрнандо де Сантильян, один из высших испанских должностных лиц, утверждал, что, когда курака жа­ловались на чрезмерные налоги, испанцы «поджигали некото­рых из них и опаляли или совершенно зажаривали их... Они заключали других в темные тюрьмы и держали там до тех пор, пока они не вешались от отчаяния... И они держали их без еды, пока те не посылали за недостающей частью податей».

У притесняемых индейцев был еще и третий хозяин вдоба­вок к их энкомендеро и курака. Самым главным испанцем, с которым у них была прямая связь и которому было-позволено жить среди них, был священник. Обращение индейцев в хри­стианство было единственнрй обязанностью энкомендеро, ко­торый — подразумевалось — должен был платить священнику. Наиболее деспотичные энкомендеро, естественно, старались назначать таких же по характеру священников, и вскоре такие священники уже выдаивали из индейцев дополнительные по­дати. Бартоломе де Вега докладывал королю, как такое нало­гообложение получило официальное признание. «Каждое репартимьенто Перу платит налог священнику, который обучает индейцев, в добавление к тем основным податям, которые они платят энкомендеро. Те же самые чиновники, которые опре­деляли размер основного налога, установили и размер этого. Репартимьенто в Илабае [недалеко от Арекипы] платит своему священнику следующие подати: 25 фанега кукурузы [40 буше­лей] и 12 фанега пшеницы ежегодно; одну овцу [ламу] в ме­сяц; свинью или вместо нее овцу каждые три месяца; курицу в каждый мясной день; два аррельде [восемь фунтов] рыбы в каждый рыбный день; шесть яиц ежедневно, а также дрова, воду, соль, фураж для его лошади или мула и все необходимые услуги. Такую дань получает от индейцев священник, которо­му энкомендеро платит 300 или 400 песо за наставление своих индейцев на путь истинный». Некоторые беспутные священ­ники держали дома индианок. Первый церковный собор Ли­мы постановил, что у них не должно быть «никаких женщин для приготовления пищи, только мужчины». По словам Фелипе Гуамана Пома де Аялы, дети начинали получать религиоз­ное образование с четырехлетнего возраста. «Викарии и при­ходские священники пользовались этим, чтобы иметь в своем распоряжении наложниц: в результате они произвели на свет не одну дюжину детишек, увеличивая тем самым число мети­сов. <...> Есть священники, у которых имеется до двадцати де­тей». У других религиозных фанатиков были свои тюрьмы, где при помощи колодок, цепей и кнутов наказывали грешников: богохульников или обращенных индейцев-вероотступников де­сять дней держали в колодках, затем им полагалось сто пле­тей прилюдно, и у них сбривали волосы на голове. В противо­вес этому в Перу было много прекрасных, добросовестных свя­щенников, а из монашеских орденов вышли гуманисты, кото­рые без устали радели за благо индейцев. Перуанцы изначально были восприимчивы к христианству, и священники и мона­хи ходили по стране, обращая индейцев в христиан, совершая обряды крещения, уничтожая гробницы и мумии доконкистских времен и пытаясь сделать из индейцев усердных христиан.

Многие церковные ограничения отталкивали индейцев, не подходили им. Но в XVI веке, как и теперь, единственным по­сторонним человеком, который заботился об индейцах и по­свящал им свою жизнь, зачастую был священник.

Бедствия перуанских индейцев не заканчивались с выплатой податей в виде сельскохозяйственной и ремесленной продукции своему энкомендеро, курака и священнику. Испанцы нуждались в слугах и работниках так же, как и в произведен­ной продукции. В какой-то степени такой род услуг выпол­нял класс индейцев, которых называли янакона. При инках некоторые янакона были ремесленниками или другими спе­циалистами, избавленными от необходимости платить обыч­ные подати и отбывать миту. Другие были просто неквалифи­цированными рабочими, не имевшими корней в племенных сельскохозяйственных общинах. Янакона выдвинулись с при­ходом завоевателей-испанцев. Они влились в быт испанцев в качестве не получающих жалованья домашних слуг, имея при этом право не платить подати и пользуясь некоторыми удоб­ствами жизни вместе со своими испанскими хозяевами. Их верность подверглась испытанию во время восстаний Манко, и большинство из них остались верны захватчикам из эгоис­тических соображений. Их число так раздулось, а статус так вырос, что некоторые стали уважаемыми старыми слугами в испанских домах, другие выучились у испанцев ремеслам: портного, сапожника, кузнеца, брадобрея или серебряных дел мастера. Родриго Лоайса с восхищением говорил, что «эти янакона выучились нашим ремеслам и великолепно преуспели в них... демонстрируя свои природные способности и со­образительность».

Таким образом, янакона поднялись над самым простым сельскохозяйственным и тяжелым ручным трудом. А испанцы обратились к покорным атунруна, которые должны были обеспечивать такой труд в добавление к обязанности платить подати. Они использовали индейцев, чтобы «подносить фураж лошадям; приносить воду, дрова и т. д.; работать в огороде и на кухне. Они держали в домах много индианок для выполнения домашней работы, приготовления еды, ухода за детьми, сопровождения и прислуживания дамам и их дочерям. Многие индейцы были заняты уходом за крупным рогатым скотом, овцами, козами и т. п., так как большинство городских жителей стали разводить крупный рогатый скот на землях индейцев». Индейцам, конечно, платили за такой труд, но плата была чрезвычайно несоразмерна — какие-то 6 песо и 10 бушелей кукурузы за год работы. «Такая манера оплаты значительно хуже, чем если бы им не платили совсем, а содержали бы их в своих домах как клейменых рабов, потому что хозяин дает сво­ему рабу пищу и одежду и лечит его, когда тот заболеет. Но они же заставляют индейца работать как раба и не дают ему ни пищи, ни одежды, ни лечения: ведь этой кукурузы недостаточ­но, чтобы ему прокормиться, а жалованья недостаточно, что­бы одеться».

По словам Диего де Роблеса, «за восемнадцать лет свыше половины индейцев во многих репартимьенто на прибрежной равнине испустили свой последний вздох из-за чрезмерной работы, которую их заставляли делать их энкомендеро и люди, которые нанимают их для работы на своей земле и в других местах, им принадлежащих. Следовало бы приказать, чтобы ни один курака не сдавал внаем ни одного индейца без его на то воли кому бы то ни было...» Антонио де Суньига описы­вал безразличие властей, которые, «кажется, хотят, когда речь идет о работе, чтобы индейцы были телами без души, кото­рые могут работать как животные; но когда речь идет о пище, то им следовало бы быть бесплотными душами, не нуждаю­щимися в еде». Мигель Ахия дал горькое определение личной повинности индейцев: «Это пожизненная служба, которую не­сут индейцы подле испанцев, которым они вверены энкомьендой... труд без оплаты или различия пола и возраста, навя­занный силой меча ради удовлетворения нужд отдельных лич­ностей. Во многих энкомьендах [индейцы] были не свободны­ми людьми, а рабами». Ахия провел расследование в одной энкомьенде, в которой 140 из 180 обязанных платить дань ин­дейцев работали со своими женами и детьми, выполняя ши­рокий спектр «личных повинностей» для своего энкомендеро. Даже в королевском указе, в котором была предпринята по­пытка искоренить злоупотребления в сфере личного служения энкомендеро, содержалось признание того факта, что ежед­невное жалованье «кажется такой мизерной платой, что оно почти не отличается от работы задаром».

Личная повинность могла принимать различные формы. Она простиралась значительно дальше простых работ на ферме или на пастбищах, которые для индейцев оказались вполне прием­лемыми. С самого начала завоевания испанские армии и экс­педиции принудительно забирали множество индейцев для пе­реноски грузов, и в результате такие злоупотребления внесли свой прямой вклад в сокращение численности населения стра­ны. Предпринимались дюжины попыток открыть в лесах Ама­зонки Эльдорадо. Сотни испанцев расстались с жизнями в этих отчаянных авантюрах, но их туземцы-носильщики умирали значительно раньше своих хозяев-европейцев. «В такую экспе­дицию отправляются 200 или 300 испанцев. Они берут с собой 2 или 3 тысячи индейцев, чтобы те обслуживали их и несли их провиант и фураж; и то и другое переносят на своих спинах несчастные индейцы. Выживают лишь немногие или вообще никто из индейцев из-за недостатка пищи, огромных трудно­стей во время долгого пути по бесплодным землям и из-за са­мих грузов». «В наши дни их уводят в кандалах, с тяжелыми грузами на плечах, умирающих от голода. Не было ни одной экспедиции, которая бы не стоила жизни нескольким тысячам индейцев. Вот так их уводят, и они все там и остаются, мерт­вые». О некоторых экспедициях была дурная слава. Диего де Альмагро обвинил Педро де Альварадо в том, что тот убил не­поддающееся исчислению количество индейцев во время сво­его похода на Кито. Кристобаль де Молина и Эрнандо де Сантильян обвинили Альмагро в таких же зверствах во время его экспедиции в Чили, «когда на сотни лиг пустыня была усеяна телами мертвых индейцев». А сын Альмагро впоследствии об­винил Эрнандо Писарро в том, что тот позволил своим людям «заковывать индейцев в цепи, чтобы те несли поклажу... Ког­да индейцы совсем изнемогали, им отрубали головы с величай­шей жестокостью, не освободив от цепей, так что на дорогах было полно мертвых тел». Лицензиат Саласар де Вильясанге обвинил своего врага Мельчора Васкеса де Авилу в том, что тот разрешил своим солдатам захватить мирных индейцев из рай­она, прилегающего к Кито, и увести их с собой на завоевание в леса Кихоса. «Они насильно увели около тысячи индейцев и индианок в Кихос и держат их там по сей день в отрыве от своих мужей, жен и семей. Многие из них уже умерли там от плохого обращения, тяжелого труда и недоедания; других зат­равили собаками, а третьи покончили жизнь самоубийством, чтобы не быть пленниками». Эрнандо де Сантильян обвинил злосчастного Педро де Урсуа в том, что тот явился причиной смерти всех индейцев-носильщиков, что он «свел в могилу на­селение всей провинции и истребил население христианского города».

Хуже всего дела обстояли во время гражданских войн, ког­да каждая армия, роялистов или повстанцев, перемещаясь по территории Перу, загоняла индейцев к себе на службу. Один из командиров Гонсало Писарро по имени Франсиско де Альмендра нашел в 1543 году в Уаманге артиллерию, «нагрузил ее на спины варваров и отправил по дороге в Куско» — путь со­ставлял более 200 миль по труднодоступной местности. Позже Гонсало Писарро перевез эту артиллерию в Лиму. В Паркосе он придушил, а затем сжег заживо двух вождей. Оставшиеся в живых вожди собрали 6 тысяч мужчин, женщин и девушек, чтобы перевезти армейское имущество и артиллерию в Лиму. Противник Писарро Педро де ла Гаска описывал это в 1549 го­ду: «Огромная масса индейцев погибла в результате перенос­ки тяжестей. Их уводят, тяжело нагрузив; их истощает солн­це и изматывают каменистые дороги. Они сковывают их днем цепью и держат в колодках ночью, чтобы они не убежали. Так они и идут со своими ношами, по 15—20 человек, скованных одной цепью, в железных ошейниках. Если падает один, пада­ют все». Хотя индейцы и не участвовали в боях, «вся тяжесть войны падает на них».

Даже когда не было никаких армий, отдельные испанцы, купцы и энкомендеро заставляли индейцев заниматься пере­ноской грузов во время этих лет беззакония. Франсиско де Моралес жаловался: «Одной из причин разорения этой стра­ны является использование индейцев в качестве средства для переноски грузов. Необходимо, чтобы Вы, Ваше Величество, приняли жесткий закон о том, чтобы <...> ни при каких об­стоятельствах никто не мог бы заставить ни одного индейца переносить грузы». Городской совет Хаухи в 1534 году при­знал, что чрезмерное использование индейцев для транспор­тировки грузов «наносит ущерб повелениям его величества и свободе индейского населения. Многие из них уже погибли от переноски тяжестей или покинули свои города и убежали в горы». Городской совет в Кито запретил выводить индейцев за пределы городов, даже с завоевательными или исследова­тельскими целями. Доминго де Санто Томас написал, что «ин­дейцев обременяют насильно», а архиепископ Херонимо де Лоайса сказал, что «с ними всегда обращаются как с наняты­ми мулами; если им и дают что-то поесть, то только для того, чтобы они прошли еще несколько лиг». Президент Педро де ла Гаска писал королю, что перевозку грузов на индейцах сле­дует запретить. «Сейчас в этой стране нет такого уголка, куда не смогли бы проникнуть вьючные животные, и уже давно пора избавить несчастных туземцев от этого тяжкого бреме­ни». С этим перекликается мнение Мигеля Ахия: «Грузы дол­жны перевозить животные, а не люди на своих хрупких пле­чах». Власти поощряли импорт мулов для горных районов, и в 1552 году левантиец Себриан де Каритате даже получил раз­решение ввозить верблюдов для районов прибрежной пусты­ни. Но с верблюдами ничего не получилось, и спустя двадцать лет вице-король все еще жаловался, что туземцев заставляют работать носильщиками даже на равнинной местности.

Теоретически индейцы-носильщики должны были получать плату за свои услуги. Но туземцы в основном были непривыч­ны и равнодушны к деньгам. Поэтому их следовало принуж­дать к работе. Предлогом для того, чтобы требовать такую ра­боту от сопротивляющихся, «ленивых» туземцев, было некое продолжение инкской системы мита. Мита инков представля­ла собой систему принудительных общественных работ на раз­личных объектах, на землях Инки или землях, принадлежащих храмам официальной религии инков. Эти совместные усилия предпринимались общинниками, которые жили в обществе, не знавшем денег, с достаточной охотой. Теперь испанцы заяви­ли, что во времена Инков «все подати взимались в виде трудо­вой повинности», и попытались захватить эту систему и ис­пользовать ее в своих корыстных целях.

Как всегда, нашлись испанцы-гуманисты, которые привлек­ли внимание короля Испании к этим злоупотреблениям. Со­гласно одному из «Новых законов», индейцев не должны были заставлять переносить чрезмерные тяжести, и ни при каких обстоятельствах их нельзя было заставлять делать это против их воли или без соответствующей платы, даже в отдаленных рай­онах, где не было вьючных животных. «Всякий, кто нарушит этот закон, должен быть подвергнут самому суровому наказа­нию, невзирая на личность». Этот закон не был отменен; еще раз он прозвучал в июне 1549 года после поражения Гонсало Писарро. Король пошел дальше. 22 февраля 1549 года он издал указ, запрещающий личную повинность индейцев или труд, включающий элемент принуждения. Подразумевалось, что индейцы — свободные подданные и должны получать надле­жащую плату, если работают на других. Этот указ вышел вско­ре после восстания Гонсало Писарро. Когда он достиг Перу, президент Гаска написал королю, что он слишком взрывоопас­ный, чтобы его обнародовать. Король повторно прислал этот указ второму вице-королю Антонио де Мендосе, который при­был в Лиму в сентябре 1551 года. Он также посчитал благора­зумным отложить его публикацию, но, наконец, в июне 1552 го­да он был опубликован, когда Мендоса, уже старик, лежал на смертном одре. «Все были сильно возмущены этим... пришли в негодование и устраивали собрания, чтобы обсудить это». Судьи Аудиенсии Лимы опубликовали этот указ с различными несанкционированными оговорками. Они позволили испанцам нанимать индейцев при условии, что их труд будет оплачивать­ся по расценкам, установленным коррехидором. Они предпри­няли попытку ввести метод для установления этих расценок, и он был обнародован в Лиме в сентябре 1553 года и в Куско в ноябре. Это совпало с определением новых размеров пода­тей в каждой энкомьенде. Эта работа была проделана проиндейски настроенным известным судьей Сантильяном и доми­никанцем Санто Томасом. В результате этой работы сократи­лось, местами почти наполовину, количество податей с ряда энкомьенд. А их самих обвинили в том, что они сделали это, не посетив сами земельные владения и не посоветовавшись с их владельцами.

И снова правительство издало слишком либеральные за­коны в пользу коренного населения. Поселенцы отнеслись к указу о личной повинности, даже с такими оговорками, как к недопустимому ограничению их свободы. Они восприняли его достаточно серьезно, чтобы поднять мятеж, совершить преда­тельство и начать военные действия. Горожане Куско начали восстание под руководством уважаемого лидера Франсиско Эрнандеса Хирона в ноябре 1553 года. К ним присоединились города Уаманга и Арекипа. В течение года мятежные испан­цы в южной части Анд, заявляя о своей преданности королю Испании, требовали себе большей свободы действий в экс­плуатации коренного населения. В конце концов, в октябре 1554 года Хирону было нанесено поражение в Пукаре, скали­стой местности к северу от озера Титикака. Сам он был взят в плен в ноябре в Уаманге и в декабре обезглавлен. Запрет короля на личную повинность остался в силе и вновь прозву­чал в 1563 году.

Поселенцы не стали прибегать ко второму безнадежному восстанию просто для того, чтобы заставить индейцев быть платными носильщиками. На кону были значительно более крупные финансовые проекты. С ввозом в страну все боль­шего числа вьючных животных переноска тяжестей перестала быть важной по сравнению с двумя такими чрезвычайно при­быльными отраслями, начавшими развиваться в Перу, как до­быча коки и серебра. Добыча и того и другого происходила в ужасающих условиях, и индейцы никогда не стали бы этим заниматься без принуждения. Испанские поселенцы снова подняли восстание, чтобы добиться возможности заставить их выполнять этот труд.

Кока — это кустарник, который растет на восточных скло­нах Анд. Его листья, напоминающие мирт или лавр, перуанс­кие индейцы смешивают с лимоном и жуют, чтобы получилось крошечное количество кокаина; этот слабый наркотик приглу­шает чувство голода и усталости. При инках кока была одной из привилегий членов королевской фамилии и жрецов. С па­дением империи всякий мог купить листья коки, и эта привычка охватила коренное население Перу. Сейчас она менее рас­пространена, хотя в настоящее время каждый путешественник, стоящий слишком близко к местному автобусу, рискует стать мишенью для плевка комком пережеванной коки.

К середине XVI века кока широко использовалась в язы­ческих ритуалах, ей чуть ли не поклонялись за ее магическую стимулирующую силу. Она привязала к себе индейцев и яви­лась серьезным препятствием в распространении христиан­ства. Из-за этого церковники страстно осуждали и подверга­ли нападкам использование коки. Диего де Роблес заявил, что «кока — это растение, которое изобрел дьявол для полного уничтожения индейцев». Хуан Поло де Ондегардо, Мартин де Муруа, Кристобаль де Молина и первые миссионеры-авгус­тинцы — все они описывали использование коки для жерт­воприношений или в качестве фетиша во время языческих ри­туалов, что было осуждено на Первом церковном соборе Ли­мы в 1551 году.

Плантации коки располагаются по краю влажных лесов, на тысячи футов ниже естественного обитания индейцев в Андах. Это не стало препятствием для испанских плантаторов и тор­говцев, которые получали огромные прибыли от торговли ко­кой. Они заставляли индейцев, живущих высоко в горах, по­кидать свои энкомьенды и работать на жарких плантациях. Смена климата действовала истощающе на индейцев, у кото­рых легкие в ходе эволюции приобрели больший объем, что­бы дышать разреженным воздухом. Антонио де Суньига пи­сал королю: «Каждый год на этих плантациях гибнет большое количество вассалов Вашего Величества». На плантациях были также распространены опасные болезни. Крошечное двукры­лое насекомое, похожее на комара, которое обитает в предго­рьях Анд на высоте от 2500 до 9500 футов, является разносчи­ком пагубной верруги, или бородавочной болезни, во время которой ее жертвы умирают от лопающихся нарывов и жес­токой анемии. Добытчики коки также заболевали страшной «болезнью Анд», или «утой», от которой разрушается нос, гу­бы и горло и человек умирает мучительной смертью. Бартоломе де Вега описывал больницу для индейцев в Куско, «где обычно бывает до 200 туземцев, у которых носы съедены ра­ком». Те, которым удалось избежать болезней, возвращались в свои горные деревушки, истощенные от жары и недоеда­ния. Таких легко было узнать по бледным лицам, слабости и апатии. Авторитетные источники того времени подсчитали, что после пяти месяцев работы на плантациях коки погиба­ло от одной трети до половины рабочих, и «все, кто живет в Куско, прекрасно знают об индейцах, которые умирают в Ан­дах, и о невыносимых трудностях, которые они переживают там». Даже в королевском указе короля Филиппа прозвучало, что кока — «дьявольское наваждение», выращивая которую «умирает неисчислимое количество индейцев от жары и болез­ней, распространенных там, где она растет. Придя туда из хо­лодного климата, многие погибают, а другие выходят такими больными и слабыми, что так и не могут поправиться».

Но торговля кокой приносила слишком большие барыши. Когда Сьеса де Леон достиг Куско после поражения Гонсало Писарро, все говорили об этом чудесном растении. «Никогда еще во всем мире не было такого растения, как это, которое приносит плоды каждый год... и которое так высоко ценилось бы». Некоторые плантации коки давали до 80 тысяч песо в год, а Акоста подсчитал, что ежегодный товарооборот коки в Потоси составлял полмиллиона песо. Такое богатство вызы­вало появление могущественного клана защитников произ­водств и торговли кокой, которая была единственным това­ром, высоко ценившимся среди индейцев. Они доказывали, что одна только кока может побудить индейцев работать за вознаграждение и участвовать в денежных отношениях. А так­же они говорили, что эта торговля слишком широко развер­нулась, чтобы ее запрещать, и является слишком важной час­тью перуанской экономики. Ряд серьезных авторов считали, что употребление коки может оказаться полезным: они виде­ли, как повышается выносливость индейцев, чье чувство голо­да и боли было заглушено кокаином. Но лучше всех эту проб­лему подытожил Эрнандо де Сантильян: «Здесь [на плантаци­ях коки] есть одна болезнь, которая хуже всех остальных, — это безграничная жадность испанцев».

Вице-король маркиз де Каньете терпеливо относился к тор­говле кокой, но пытался уменьшить трудности, связанные с ее производством. Он издал указ, чтобы рабочие на плантациях коки работали только двадцать четыре дня и получали соответ­ствующую плату. Они также должны были получать дневной рацион кукурузы, даже по воскресеньям, праздничным дням и во время пути на плантацию и обратно. Королевские указы от 1560-го и 1563 годов запрещали принудительный труд на план­тациях коки, а закон от 1569 года повелевал вице-королям за­щищать здоровье рабочих на плантациях коки и стараться пре­дотвращать использование коки в колдовских ритуалах. Таким образом, кока осталась частью перуанского пейзажа, хотя ее употребление в конечном счете несколько снизилось с улучше­нием питания туземцев.

Другой крупной отраслью, в которой требовался труд коренного населения — добровольный или принудительный — была горнодобывающая промышленность. В самом разгаре восстания Гонсало Писарро в апреле 1545 года один индеец-янакона по имени Диего Гуальпа обнаружил серебряные месторождения в Потоси, в юго-восточной части высокогорного плато Чаркас. В поисках одной из индейских усыпальниц Гуальпа вскарабкался на остроконечный холм и был сброшен на землю сильным ветром. Он обнаружил, что в руках у него зажата руда серебра, и сообщил о находке разным скептически настроенным испанцам из близлежащего горняцкого городка Порко. Он уговорил Диего де Вильяроэля, управляющего своего хозяина, изучить находку. Были открыты пять сказочно богатых серебром жил, и вскоре началась серебряная лихорадка. В течение пяти лет местные энкомендеро имели возможность разрабатывать эти жилы при помощи индейцев из этого района. Серебро располагалось близко к поверхности холма, и индейцы получали хорошее жалованье, и им даже разрешалось проводить за свой счет собственные изыскания в выходные дни. Руду очищали в индейских плавильных печах, в которых использовалась сильная струя воздуха для раздувания жара до необходимой температуры. Потоси привлекало индейцев с альтиплано (плато) возможностью добыть серебро для уплаты податей, а также потому, что ходили слухи, будто на этой высокой безлюдной горе нельзя было заразиться никакими болезнями.

Но Потоси ненадолго сохранил свою привлекательность. К 1550 году управляющие рудником должны были нанимать рабочую силу уже значительно дальше от него, в районе озера Титикака. Уговоры вскоре уступили место принуждению. Доминго де Санто Томас был одним из первых, кто привлек внимание к ужасным условиям работы на этом удаленном руднике. В 1550 году он написал в Совет по делам Индий: «Около четырех лет назад в довершение погибели этого края здесь были обнаружены врата ада, через которые проходит каждый год великое множество людей, кои приносятся жадностью испанцев в жертву их «богу». Это есть Ваш серебряный рудник под названием Потоси. Чтобы Ваше Высочество могло понять, что это действительно врата ада... я опишу их сейчас. Это гора, расположенная на чрезвычайно холодной пустоши; вокруг нее в радиусе 6 лиг [25 миль] не растет трава даже для скота и нет деревьев для костра. Им приходится поставлять сюда пищу на спинах индейцев или лам. <...> Несчастных индейцев отправляют на эту гору изо всех репартимьенто — 50 из одного, 60 из другого, 100, 200 и даже боль­ше. Всякий, кто знает, что такое свобода, не может не видеть, что здесь попирают здравый смысл и законную свободу. Ибо быть брошенным насильно в эти рудники есть удел рабов или людей, осужденных на суровое наказание за тяжкие преступ­ления. Закон не может поступать так со свободными людьми, какими Ваше Высочество считает этих бедных людей в своих постановлениях и указах». Далее в письме шло описание тя­гот, переносимых индейцами и их семьями во время долгого, безостановочного перехода к Потоси и после того, как они достигнут этого безрадостного места.

Королевской властью был издан 25 декабря 1551 года хан­жеский указ, согласно которому индейцы могли быть назна­чены на работу в рудники при условии, что они идут на это добровольно, привлеченные хорошей платой. Но индейцы не­навидели работу, а особенно они стали ненавидеть тяжелую работу под землей в рудниках. Они хотели жить простой жиз­нью и просили только, чтобы у них было достаточно пищи и немного самодельной выпивки. Они были нечестолюбивы и равнодушны к деньгам. Но разрабатывать рудники было боль­ше некому: негры не могли выжить на такой высоте над уров­нем моря в Потоси, а примитивные условия горнодобываю­щей промышленности в XVI веке требовали сотен рабочих рук. Королевские благие намерения по отношению к не же­лающим работать на рудниках индейцам сильно ослабли под давлением требований экономики. В Потоси регулярно до­бывалось от 150 до 200 тысяч песо серебра в неделю, а при­читающаяся королю пятая часть доходила до полутора мил­лионов песо в год. Караваны мулов, нагруженных серебром, медленно шли по альтиплано через Анды и далее к Тихо­океанскому побережью, чтобы заполнить флотилии испанских кораблей сокровищами, которые являлись источниками фи­нансирования грандиозных амбиций Испании в Европе.

Руду из Потоси можно было переплавить только в индей­ских плавильных печах с поддувом, которые могли действо­вать только при наличии свежего ветра. Поэтому испанцам повезло, когда в 1559 году португалец по имени Энрике Гарсес обратил внимание на то, что индейцы добывают киноварь, и пришел к заключению, что поблизости, должны быть зале­жи ртути. Он открыл ртутный рудник в Уанкавелике, высоко в горах между Уамангой и побережьем. В 1563 году местные индейцы обнаружили еще одно сказочно богатое месторожде­ние ртути — Амадор де Кабрера. До этого все надеялись, что в Перу, возможно, будет найдена ртуть, так как эксперименты в Мексике показывали, как ее можно использовать в очи­стке серебра. Сенсационное открытие таких обширных зале­жей ртути вызвало ликование. В течение некоторого времени руда из Потоси не поддавалась очистке при помощи ртути, но в 1571 году Фернандес де Веласко, наконец, усовершенство­вал метод использования ртути из Уанкавелики в Потоси. Ви­це-король Франсиско де Толедо сам убедился, что этот метод работает. В возбуждении он сказал, что сделает из Уанкаве­лики и Потоси величайший союз в мире.

С трудом индейцев в Уанкавелике дела обстояли так же, как и в Потоси. В течение некоторого времени рудник разрабаты­вали рабочие-добровольцы из близлежащей местности. Но по мере того, как выработки расширялись, а условия труда ухуд­шались, власти стали прибегать к принуждению. По словам Гарсии де Кастро, прилегающие к руднику районы должны предоставлять небольшие группы рабочих даже насильно, если надо. Специальная комиссия выяснила, что управляющие руд­ником готовы хорошо платить и обеспечивать разумные усло­вия. Но когда были выслушаны показания самих индейцев, она пришла к заключению, что только принуждение может заста­вить их работать.

Почему индейцы так отчаянно старались избежать работы в рудниках? Немногие испанские хронисты, которые жили сре­ди них, ужаснулись тому, чему они были свидетелями. Чтобы попасть на рудник Серро-Рико в Уанкавелике, который при­нес состояние его владельцам, нужно было пройти через ог­ромные ворота, вырезанные в поверхности горы и увенчанные королевским гербом Испании. За ними тянулся длинный ко­ридор, который постепенно превращался в лабиринт узких из­вивающихся проходов. Не делалось никаких попыток сделать вентиляционные шахты для того, чтобы работать можно было на большей глубине, или для соблюдения элементарных мер предосторожности при прорубании новых проходов. Перекры­тия подпирали тонкими сырыми балками, которые легко ло­мались. Чтобы достичь поверхности земли, рудокопам прихо­дилось преодолевать лестницы, пещеры, трудные проходы и низкие туннели. Освещения не было, кроме сальной свечи, ко­торую каждый горняк держал в руке и от которой шел густой черный дым. Антонио Васкес де Эспиноза пришел в ужас от шума, неразберихи и невыносимого дыма и запаха, когда ра­бочие скапливались в узких местах и в концах туннеля.

Но от ртутного рудника в Уанкавелике исходила и более непосредственная угроза, нежели отсутствие удобств или риск обвала. Когда индейцы пробивали твердую, сухую руду своими ломами, на них обрушивалась густая токсичная пыль, которая содержала не менее чем четыре яда: киноварь (суль­фид ртути), мышьяк, ангидрид мышьяка и пары ртути. Это вызывало сильное поражение носоглотки и легких индейцев, уже ослабленных жарой, усталостью и плохим питанием, и приводило к сухому кашлю и лихорадке. Многие из тех, кто добровольно вызвался работать дольше минимального срока, умерли от неизлечимой болезни «маль де мина», во время ко­торой они кашляли смесью крови и ртути. Горняки работа­ли под землей целый день; было очень жарко; на них были надеты только тонкие рубашки и штаны. Они выходили на поверхность вечером, когда на высоте 12 тысяч футов над уровнем моря было уже холодно, и их жены давали им холод­ное питье. Это быстро приводило к воспалению легких. По словам Мигеля Ахия, который посетил Уанкавелику, «опыт показал, что, отправляя их на такую работу, мы отправляем их на смерть».

В Потоси условия были не лучше. Здесь также за входом находился достаточно просторный туннель, а далее шел спуск в центральную шахту. Она постепенно делалась все глубже, и к концу века достигала уже глубины около 750 футов. В нее надо было спускаться по трем лестницам, сделанным из кожи, ременные ступени которых находились друг от друга на рас­стоянии 22 дюйма. Одна цепочка индейцев спускалась по од­ной стороне, в то время как другая, как вереница муравьев, с трудом ползла наверх. Родриго де Лоайса описал одну обыч­ную недельную смену работы. «Индейцы попадают в эти адс­кие копи, спускаясь по кожаным ремням, похожим на лест­ницы. У них уходит весь понедельник на то, чтобы спустить вниз мешки с жареной кукурузой для своего пропитания. Ока­завшись внизу, они остаются там на всю неделю и не подни­маются наверх, работая при свете сальных свечей. Там они подвергаются большой опасности, так как один даже очень маленький камушек, который падает [сверху шахты], ранит или убивает всякого, в кого попадает. Если в понедельник в шахту входят 20 здоровых индейцев, половина из них может выйти из шахты покалеченными в субботу». А Альфонсо Мес­сия описал, как горняки спускались на глубину 700 футов, «где вечно царит ночь. Здесь всегда нужно работать при све­чах, а воздух в недрах земли тяжелый и спертый. Подъем и спуск чрезвычайно опасен, и на это уходит четыре-пять часов. Индейцы идут шаг за шагом, неся мешки с рудой на спинах. Если кто-то оступится, то может упасть с высоты 700 футов. Когда они, задыхающиеся, достигают поверхности, их с упреками встречает владелец рудника, потому что они не шли достаточно быстро или не принесли достаточно руды, и за­ставляет их вновь спускаться вниз по малейшему поводу». Ре­менные лестницы часто рвутся от постоянного использования, гниения и большого срока службы. Подразумевается, что ин­дейцы, карабкающиеся по ним, несут стандартные поддоны по 50 фунтов руды. Количество руды увеличилось до 25 под­донов в день, что составило 12 500 фунтов руды в неделю. Рудники Потоси и Уанкавелики достигли полного объема своей продукции только после шестидесятых годов XVI века. Когда в 1548 году закончилось восстание Гонсало Писарро, все эти ужасы только еще начинали затрагивать индейцев. В течение первых пятнадцати лет испанской оккупации, в период неограниченной власти поселенцев, источником всех тягот жизни индейцев были энкомьенды и произвол отдель­но взятых испанцев. Но когда власти взялись исправлять эти злоупотребления, большая угроза стала исходить от рудников.

Многое еще нужно сказать о смягчении поведения испан­цев. Все цитаты, приведенные в этой главе, принадлежали перу испанцев, проживавших в Перу. Не было недостатка в побор­никах прав индейцев, их протесты были красноречивы и уди­вительно эффективны. Все высшие испанские власти, начи­ная от короля, были озабочены проблемой защиты коренного населения Перу от самого жестокого произвола. О некоторых средствах, которые применялись с этой целью, будет еще рас­сказано в последующих главах. По сравнению с другими коло­ниальными режимами испанцы выделялись своими успехами в этой области; индейцы не страдали от сексуальных или ра­совых предрассудков, которые ослабляли достижения некото­рых стран Северной Европы в своих колониях. Большинство жителей современного Перу — это говорящие на языке кечуа потомки индейцев империи инков, а также есть преуспеваю­щая прослойка метисов.

Любое современное правительство требует себе большую часть плодов труда своих подданных. Это возможно проиллю­стрировать следующим образом: срок, в течение которого и перуанский крестьянин, и человек современной индустриаль­ной эпохи работали на себя, одинаков, хотя нельзя даже от­даленно сравнивать их жизненный уровень. К тому же боль­шая часть податей перуанцев шла скорее на обогащение от­дельных лиц, нежели на общее благо. Размышляя над ужасами работы на серебряных и ртутных рудниках, стоит вспомнить, что все рудники в XVI веке, как в Европе, так и в обеих Аме­риках, разрабатывались при схожих условиях труда. XVI век был тяжелым периодом, и его жестокости ни в коем случае не были свойственны исключительно колониальной Америке.

Многие проблемы колониального Перу явились результа­том полной несовместимости его коренного населения и ис­панцев-завоевателей. Мигель Ахия дал отличное сравнение, которое применимо к перуанским индейцам и по сей день. «Испанец и индеец диаметрально противоположны. Индеец по своей природе не жаден, а испанец чрезвычайно алчен; ин­деец флегматичен, а испанец легковозбудим; индеец скромен, а испанец заносчив; индеец осмотрителен во всем, что он де­лает, а испанец быстр в своих желаниях; один любит прика­зывать, а другой ненавидит подчиняться».