Восприятие жизни и смерти. Ацтекские мифы и христианство в Мексике

ОКТАВИО ПАС (Мексика) — поэт, прозаик, переводчик, один из выдаю­щихся современных писателей испа­ноязычных стран. Был послом Мек­сики в Индии, преподавал в ряде университетов, в частности в Кем­бриджском (Англия), — профессор по курсу латиноамериканских исследований. Опубликовал несколько поэти­ческих сборников. Наибольшей из­вестностью среди них пользуется книга «Свобода — под честное слово».

---

Любое, пусть даже краткое, со­прикосновение с жизнью мек­сиканского народа показывает, что под западными формами его ны­нешнего бытия по сей день сохраня­ются древние верования и обычаи. Эти древние останки прошлого свиде­тельствуют о великой жизненности культур, существовавших до испан­ского завоевания.

После открытий археологов и ис­ториков эти древние общества уже нельзя рассматривать как племена диких и примитивных дикарей. Они и их прошлое вызывают чувство вос­хищения, будят в нас любопытство, подчас даже вселяют ужас, но мы должны признать, что перед испан­цами, прибывшими в Мексику в те далекие времена, предстали уже сло­жившиеся и высокоразвитые цивили­зации.

Месоамерика — то есть ядро, из которого впоследствии сложилась Но­вая Испания, — включала централь­ные и южные области современной Мексики и часть Центральной Аме­рики.

Последние века можно в целом охарактеризовать как историю непре­рывных столкновений между охотни­ками, приходившими с севера (поч­ти все они были из племени науата), и местным населением.

Последними в долину Мехико при­шли ацтеки. Культурная эрозия, явившаяся результатом нашествия их предшественников, и утрата сти­мулов к развитию древних культур позволили им создать то, что Арнолд Тойнби называет «универсальной им­перией», основанной на наследии бо­лее древних культур.

Согласно Тойнби, испанцы только заменили ацтеков и путем политиче­ского синтеза устранили тенденции, несшие в себе угрозу распада месоамериканского мира.

Мелодии одиночества

«Все люди рождаются обездоленными, и истинное их состояние — сиротство, но особенно справедливо это для индейцев и бедняков Мексики», — говорит писатель Октавио Пае. Искусство мексиканских индейцев проникнуто глубоким чувством одиночества, и корни этого лежат в их ацтекском прошлом.

Фото – М. Бенци. Изд-во Шен, Париж.

 

По имеющимся описаниям, Месоамерика была однородной историче­ской областью, для которой были ха­рактерны постоянные факторы, об­щие для всех имевшихся там культур: сельское хозяйство, базиро­вавшееся на выращивании кукурузы, ритуальный календарь, ритуальная игра в мяч, человеческие жертвопри­ношения, мифы о солнце и растениях и т. п. Считается, что все эти факто­ры имеют южное происхождение и восприняты в разное время пришель­цами с севера.

Если допустить, что это так, то месоамериканская культура — это ре­зультат слияния различных воспри­нятых культур, в дальнейшем разви­тых и систематизированных кочевы­ми племенами.

Однако при всем своеобразии каждой из этих культур очевидно, что все они, в результате их упадка или ослабления, стояли на грани погло­щения культурой империи ацтеков, которая в свою очередь была насле­дием цивилизаций Центрального Плато.

Вся жизнь этих обществ была на­сыщена религией. Государство ацте­ков было одновременно военным и теократическим. Поэтому политиче­скому объединению предшествовало объединение религиозное.

До испанского завоевания каждый город поклонялся богам, которые ста­новились все более одинаковыми; имена этих богов были разными, но форма поклонения им была почти идентичной.

Боги земли, растений и плодородия, как, например, бог Тлалок, и бо­ги — воины небесные, подобные Тескатлипоке, Уицилопочтли и Мексоатлю, принадлежали к одному и тому же культу.

Самым характерным для религии ацтеков эпохи конкисты были посто­янные теологические споры, рефор­мировавшие, систематизировавшие и объединявшие различные верования как свои собственные, так и других племен.

Эта систематизация, адаптация и реформы, проводимые кастой жре­цов, отражают процесс наслоений, ха­рактерный также для религиозной архитектуры. Подобно тому как пи­рамиды ацтеков часто скрывают под собой более древние строения, эта теологическая унификация только по­верхностно повлияла на сознание ацтеков, не затрагивая глубокие пла­сты первоначальных верований.

Такая ситуация как бы предвосхи­щала введение католицизма, который также является религией, «наложен­ной» на первоначальную и все еще существующую религиозную основу. Таким образом, все было подготовле­но для испанского господства.

Завоевание Мексики было бы не­объяснимым без этих предшествовав­ших явлений. В приходе испанцев народы, жившие под властью ацтеков, как бы увидели свое освобождение. Различные города-государства объ­единялись с конкистадорами и с без­различием, если не сказать с ра­достью, наблюдали за падением своих соперников, особенно самого силь­ного — Теночтитлана.

Но ни политические таланты ис­панского завоевателя Кортеса, ни превосходящая техника испанцев и предательство вассалов и союзников не смогли бы погубить империю ац­теков, если бы неожиданно не про­явились присущие ей внутренняя сла­бость и неуверенность, которые заста­вили ацтеков отступить и сдаться.

Когда император ацтеков Монтесума открыл ворота Теночтитлана перед испанцами и приветствовал Кортеса подарками, ацтеки уже проиграли битву. Их последнее сопротивление было чем-то вроде самоубийства, о чем мы можем судить по имеющимся описаниям этого грандиозного и ис­ключительного по своему характеру события.

Почему сдался Монтесума? Почему он был под таким сильным впечат­лением от испанцев, что испытал нечто вроде головокружительного оза­рения, которое без преувеличения можно назвать священным трепетом? Было ли это эйфорией самоубийцы, стоящего на краю пропасти? Так или иначе, но боги покинули его.

То великое предательство, с ко­торого начинается история Мексики, было совершено не индейцами Тласкалана или Монтесумой и его сторон­никами, оно было совершено богами. Ни один народ не чувствовал себя столь беспомощным перед лицом зло­вещих предзнаменований, пророчеств и предупреждений о приближающем­ся конце.

Индейский облик христианства

В Мексике испанский католицизм столь неразрывно слился с местными религиозными верованиями, что ныне подчас просто невозможно отделить языческих богов от христианских святых, а ритуалы доколумбовой эпохи — от католических обрядов. Мексиканские изображения Христа, например, напоминают как некоторых ацтекских богов, так и страдающего Христа в произведениях испанского религиозного искусства (4). Такое же смешение языческих и христианских элементов обнаруживается и в отправлении некоторых религиозных культов, например, у индейцев яки, живущих на северо-западе Мексики (их история прослеживается далеко в глубь веков — к доколумбовым временам). Во время страстной недели эти индейцы разыгрывают сцены из «страстей господних», в которых в то же время оживают обряды, восходящие к языческому прошлому. Любопытная особенность таких представлений — славословие Иуды (этот обряд совершается ряжеными, которые называются «чапайекас», то есть «длинноносые»). На этих страницах показаны сцены из празднеств страстной недели у индейцев яки: по улицам селения проносят украшенные цветами «носилки Христа» (1), внутри них — деревянные фетиши и чучела животных; ритуальные маски «чапайекас», водруженные на деревянные мечи (2); два индейца-яки, вооруженные луками, в почетном караул у статуи Христа (3); «шествие воинов» по церковной площади воскрешает в памяти длительную и ожесточенную борьбу этого индейского племени за независимость (5).

Фото – М. Бенци. Изд-во Шен, Париж.

(1)	(2)	(3)
(4)		(5)

Мы не сможем понять значения этих предзнаменований и предсказа­ний для индейцев, если оставим без внимания их циклическую концеп­цию времени. Так же как и для многих других народов и цивилизаций, время для ацтеков не было пустой, абстрактной мерой, оно было скорее чем-то конкретным — силой или веществом или жидкостью, постоянно находящейся в обращении. Отсюда возникала необходимость ритуалов и жертв, чтобы утвердить значение того или иного года или века.

Однако время, или, выражаясь бо­лее точно, каждый период времени, не было только чем-то живущим, что родилось, выросло, склонилось к за­кату и снова возродилось. Оно явля­ло собой повторяющуюся последова­тельность: кончался один период вре­мени и возвращался другой.

Прибытие испанцев, по крайней мере поначалу, было понято Монтесумой не столько как внешняя угроза, сколько как внутреннее завершение одного космического периода и нача­ло другого. Боги ушли, так как их время истекло, но вместе с этим воз­вратилось и другое время, другие бо­ги и другая эра.

Завоевание Мексики является ис­торическим событием, связанным со многими весьма различными обстоя­тельствами. Но то, что мне представ­ляется наиболее значимым — само­убийство народа ацтеков, — часто за­бывается.

Часть ацтекского народа отчаялась и попыталась ужиться с захватчика­ми, другая часть, которую все преда­ли, не видела надежды на спасение и предпочла смерть. Само по себе присутствие испанцев вызвало раскол общества ацтеков, раскол, согласую­щийся с дуализмом их богов, их ре­лигиозной системой и их высшими кастами.

Религия ацтеков, как и у всех народов-завоевателей, была религией солнца. Все религиозные чаяния и воинственные цели ацтеков были со­средоточены вокруг культа солнца, ибо бог солнца был источником жиз­ни, он был богом-птицей, проникаю­щим через все туманы и утверждаю­щим себя в центре неба, подобно то­му как армия завоевателей останав­ливается в центре поля сражения.

Но боги не были простым вопло­щением природы. Они также вопло­щали волю и устремления общества, которое обожествляло самое себя в этих богах.

То, что желание умереть востор­жествовало, свидетельствует о том, что ацтеки неожиданно утратили ви­дение своего предназначения. Послед­ний император ацтеков, Куаухтемок, сражался, понимая, что будет побеж­ден. Трагичность его борьбы заклю­чается в этом смелом внутреннем приятии поражения.

Представляется, что драматизм сознания того, что все вокруг — даже боги — погибло, преобладает в мекси­канской истории. Куаухтемок и его народ погибли в одиночестве, покину­тые своими друзьями, своими союз­никами, своими вассалами и своими богами. Они умерли как бы осиро­тевшими.

Падение общества ацтеков ускори­ло распад всего мира индейцев. Все составлявшие его народы охватил тот же ужас, который почти всегда вы­ражался в том, что они как зачаро­ванные смирялись со смертью. Не­многие документы производят такое драматическое впечатление, как неко­торые дошедшие до нас свидетельства об этой катастрофе. Вот цитата из книги «Чилам Балам де Чумайель», описывающая страдания народа майя: «Пришли светлобородые и бледнолицые люди, сыновья солнца. О, как мы опечалились, когда они пришли!.. С высока разит палка бе­лого человека, и она будет разить по­всюду... Слова нашего бога Хунаб-Ку будут словами скорби, когда слова бога Неба снизойдут и распро­странятся по земле». И далее: «Людей будут вешать, а из рук белого чело­века будут сверкать молнии. Бедствия войны сокрушат наших братьев, и после великого пришествия христи­анства от нас потребуют дани, и бу­дут установлены семь заповедей, и тяжелый труд и нищета будут царить на земле».

Мексиканец глубоко религиозен и по-настоящему чувствует божествен­ное. Но кто его бог? Древние боги зем­ли или Христос?

---

...могила героя, ставшая колыбелью народа

---

Во многих случаях католицизм лишь наслаивается на древние кос­могонические верования. В следую­щем отрывке, написанном Хуаном Пересом Холоте, индейцем из племе­ни чамула в Южной Мексике, дается описание образа Христа в церкви его деревни и объясняется, что значит Христос для него и его народа:

«В этом гробу лежит сеньор Сан-Мануэль; его также называют сеньором Сан-Сальвадором или сеньором Сан-Матео. Он помогает людям и жи­вотным. Мы молимся ему и просим его, чтобы он оберегал нас дома, на дорогах и в полях. Другое тело на кресте — это также сеньор Сан-Ма­тео; он показывает нам, как он умер на кресте, чтобы научить нас уважать бога... До того как родился Сан-Мануэль, солнце было холодным, как луна, а на земле жили пукухес, которые пожирали людей. Только после рождения бога-ребенка, сеньора Сан-Сальвадора, сына Мадонны, стало теплеть солнце».

Этот рассказ, взятый из книги «Хуан Перес Холоте, автобиография индейца из племени чамула» и запи­санный с его слов антропологом Ри­кардо Посасом, свидетельствует как о победе одной религии над другой, так и о неискоренимости туземных мифов. До рождения Христа Солн­це - Око божие — не давало тепла. Солнце — атрибут божества.

В основе жизненной силы докортесовских мифов лежит различие между христианскими и туземными концепциями. Христос спас мир, так как искупил грехи мексиканцев и смыл пятно первородного греха. Бог же ацтеков Кецалькоатль был не столько искупителем, сколько возродителем.

Среди индейцев понятие греха до сих пор связывается со здоровьем или болезнью, личными, обществен­ными и космическими. Христианин стремится спасти «индивидуальную» душу, не связанную с обществом и телом. Христианство осуждает

этот мир, в то время как индеец считает личное спасение частью спа­сения общества и мироздания.

В современной Мексике отсутству­ет особое поклонение богу-отцу в троице. Это в лучшем случае весьма неопределенный образ. С другой сто­роны, глубоко почитается Христос как сын господень, молодой бог и прежде всего как искупитель, при­несший себя в жертву.

В деревенских церквах много изо­бражений Иисуса — на кресте или с телом покрытым терниями и рана­ми, — в которых откровенный реа­лизм испанцев сочетается с трагиче­ским символизмом индейцев. С одной стороны, раны — это цветы, обещающие воскрешение, а с другой —они вещают о том, что жизнь — это пе­чальная маска смерти.

На первый взгляд представляется, что постоянство культа бога-сына можно объяснить как наследие доиспанских религий.

Когда прибыли испанцы, почти все великие мужские божества, за исклю­чением древнего бога Тлалока, кото­рого изображали одновременно как ребенка и как старца, были сыновья­ми божьими, подобно Ксипе, богу мо­лодого зерна, и Уицилопочтли, «вои­ну с юга».

Может быть, уместно вспомнить, что легенда о рождений Уицилопочт­ли имеет много общего с рождением Христа: он также был зачат непороч­но, божественным вестником также была птица (уронившая перо на ко­лени богине Земли Коатликуэ); мла­денец Уицилопочтли тоже вынужден был скрываться от преследований мифического Ирода.

Вместе с тем было бы ошибочным объяснять приверженность мекси­канцев культу Христа этими анало­гиями, так же как и считать эту при­верженность простым пережитком культа сыновей-богов.

Мексиканец поклоняется истекаю­щему кровью и униженному Христу, подвергшемуся избиению солдата­ми и осужденному судьями, ибо он видит в нем свой собственный образ.

И здесь невольно вспоминается Куа­ухтемок, свергнутый молодой импе­ратор ацтеков, преданный пыткам и убитый Кортесом.

Имя Куаухтемок означает «падаю­щий орел». Этот молодой мексикан­ский вождь пришел к власти в начале осады Мехико-Теночтитлана, когда ацтеков покинули их боги, вассалы и союзники.

Даже его отношения с женщиной соответствуют прототипу молодого героя, который одновременно являет­ся сыном и любовником богини. Лопес Веларде написал, что Куаухтемок вы­шел навстречу Кортесу, чтобы при­нести последнюю жертву, символиче­ски отрешенный от богини — извая­ния тела императрицы. Он описыва­ется и как ребенок, и в то же время как воин.

Ступени времени

Величественная пирамида в Теотиуакане (к северу от столицы Мексики) до недавнего времени была скрыта нагромождениями каменных глыб, землей и растительностью. Крупный религиозный центр древней Мексики, Теотиуакан пришел в упадок задолго до появления конкистадоров в Америке.

Фото – Ж. Фрон, Париж.

 

Однако героический цикл не за­вершается смертью: павшего героя ожидает воскрешение. Не удивитель­но поэтому, что для большинства мек­сиканцев Куаухтемок предстает в об­разе «молодого старца» и имя его свя­зывается с основанием Мехико — мо­гилой героя, ставшей колыбелью на­рода. В этом заключается диалектика мифа, и Куаухтемок — скорее мифо­логический образ, чем историческое лицо.

Здесь возникает и новый элемент — аналогия, которая превращает к историю в подлинную поэму, ждущую своего завершения: место захороне­ния Куаухтемока неизвестно. Тайна места его захоронения глубоко вол­нует нас, мексиканцев. Обнаружить ее означало бы вернуться к истокам нашего происхождения, духовно вос­соединиться с нашими предками, вырваться из одиночества. Это было бы подлинным воскрешением.

Если же задать вопрос об отноше­нии мексиканцев к третьей фигуре этой триады — об отношении к бого­матери, то ответ будет не однознач­ным. Известно, что центральным мо­ментом мексиканского католицизма является культ святой Девы Гвадалупанской. Она прежде всего индей­ская богиня-девственница. Далее, местом ее явления индейцу Хуану Диего был холм, на котором ранее помещалось святилище, посвященное святой Тонайцин, «святой матери», богине плодородия ацтеков.

«Донья Малинче» и святая Дева Гвадалупанская

Образ доньи Малинче (или, как ее еще называют, доньи Марины), индианки, ставшей любовницей предводителя конкистадоров Кортеса, часто используется как символ насильственного покорения Мексики испанцами. На рисунке внизу, который взят из рукописного «Кодекса Ацкатитлан», относящегося к первым годам испанского завоевания, она изображена справа от Кортеса, сопровождаемого испанскими солдатами и индейцами-носильщиками.

Культ святой Девы Гвадалупанской, распространенный по всей Мексике, включает и ряд элементов, сохранившихся еще с доиспанских времен. Связанное с этим культом предание говорит, например, что святая Дева явилась индейцу Хуану Диего на холме неподалеку от Мехико, который некогда был местом поклонения ацтекской богине плодородия Тонанцин. Индейцы и сейчас нередко называют святую Деву «Гвадалупанской Тонанцин». Внизу: верующие у переносной иконы святой Девы Гвадалупанской.

Фото – Национальная библиотека, Париж.

Фото – М. Бенци. Изд-во Шен, Париж.

 

Нам известно также, что испанское завоевание хронологически совпало с апогеем культа двух мужских бо­жеств: Кецалькоатля, бога, приносив­шего себя в жертву, и Уицилопочтли, молодого бога-воина. Падение этих богов, которое для индейского мира олицетворяло конкисту, ибо это было концом их вселенского цикла и появ­лением новых божеств и царств, за­ставило верующих вернуться к древ­ним женским божествам.

Это явление — возврат в лоно ма­тери, — так хорошо известное психо­логам, без сомнения, является одной из главных причин быстрого распро­странения популярности культа свя­той Девы. Индейские богини были бо­гинями плодородия, что связывалось с космическими ритмами, циклами развития растений, сельскохозяйст­венными ритуалами. Католическая мадонна — это и мать (некоторые ин­дейские паломники до сих пор назы­вают ее Гвадалупанской Тонанцин), но ее основное предназначение — не обеспечивать плодородие земли, а да­вать приют обездоленным.

Все изменилось: верующие уже не думают о своих урожаях, а ищут уте­шение в объятиях матери. Дева Ма­рия утешает бедных, поддерживает слабых, помогает отверженным, сло­вом, это Мать сирот. Все люди рож­даются обездоленными, и истинное их состояние — сиротство, но особен­но справедливо это для индейцев и бедняков Мексики.

Образ Чингады. — матери, подверг­шейся насилию, — возможно, восхо­дит к испанскому завоеванию, кото­рое, в сущности, также явилось на­силием не только в историческом смысле, но и в физическом, так как испанцы не щадили индианок.

Символ этого насилия — донья Малинче, любовница Кортеса. Правда, она отдалась конкистадору доброволь­но, но он забыл и покинул ее, как только она прискучила ему. Донья Марина, как ее называли испанцы, стала воплощением индианок, кото­рых завлекли и соблазнили испанцы. И как ребенок не может простить свою мать, которая бросает его, пус­тившись на поиски отца, мексикан­ский народ не может простить Ла Малинче ее предательства. Для на­шего замкнутого, стоического и бес­страстного индейца она является воп­лощением распущенности (чингадо).

Куаухтемок и донья Марина яв­ляются поэтому двумя антагонистиче­скими и в то же время дополняющи­ми друг друга фигурами, и нет ни­чего удивительного в том, что мы преклоняемся перед молодым импе­ратором, сыном, принесенным в жертву, и проклинаем Ла Малинче. Вот почему так широко распространена презрительная кличка «малинчист» в отношении людей, развра­щенных иностранным влиянием.

Когда мы восклицаем «Да здрав­ствует Мехико, дети чингады!», мы выражаем наше желание жить в сто­роне от внешнего мира и прежде всего без связи с нашим прошлым. Этим возгласом мы проклинаем наше происхождение и отвергаем наш гибридизм. Удивительное постоянство образов Кортеса и Ла Малинче в во­ображении мексиканцев означает, что они — нечто большее, чем просто ис­торические личности: они — символы внутреннего конфликта, который до сих пор не разрешен нами.

Отвергая Ла Малинче — мексикан­скую Еву, — мексиканец отказывает­ся от связи с прошлым, от своего про­исхождения и стремится жить в изо­ляции и одиночестве.

Мексиканец отвергает все свои традиции, все те нормы поведения, связи и тенденции, которые делают трудным разграничение между ис­панским и индейским. По этой причи­не испанский тезис о том, что все мы, за исключением Ла Малинче, проис­ходим от Кортеса, признан лишь не­многими экстремистами.

То же можно сказать и о пропа­ганде самобытности, поддерживаемой фанатиками-креолами и метисами, в то время как индейцы никогда не об­ращали на это ни малейшего внима­ния. Мексиканец не хочет быть ни индейцем, ни испанцем. Не хочет он быть и их потомком. Он отвергает их. Он утверждает себя не как человек смешанной крови, а скорее как нечто абстрактное: он просто человек. Он сын Несуществующего. Его начало лежит в нем самом.

Противопоставление жизни и смер­ти для древних мексиканцев не было таким абсолютным, как для нас. Жизнь переходила в смерть и наобо­рот. Смерть была не естественным концом жизни, а лишь одной из фаз бесконечного цикла. Жизнь, смерть и воскрешение были стадиями космиче­ского процесса, который продолжа­ется постоянно.

У жизни не было более высокого предназначения, нежели переход в смерть, ее противоположность и до­полнение, а смерть в свою очередь сама по себе не была концом: своей смертью человек утолял ненасытную жажду жизни. Жертвоприношения имели двойное предназначение: с од­ной стороны, человек участвовал в процессе сотворения, отдавая одно­временно дань богам; с другой сторо­ны, он был частью космической и со­циальной жизни, проистекавшей из первой.

Может быть, наиболее характерной чертой этой концепции является без­личная сущность жертвоприношения. Поскольку жизнь не принадлежала самим людям, их смерть не имела личного значения.

Наши туземные предки не верили, что они сами распоряжаются своей смертью — так же как и своей жизнью в христианском понимании. Жизнь и смерть каждого человека были предначертаны от рождения; предначертаны были и его социаль­ное положение, год, день и час его смерти. Ацтек не отвечал за свои действия, так же как и за свою смерть.

Пространство и время составляли единое целое. Для каждой точки про­странства существовало особое «вре­мя», так же как и для всех наиваж­нейших явлений существовал некий центр, в котором все это становилось неподвижным и замыкалось. Для нас время и пространство лишь фон, на котором осуществляется наша жизне­деятельность, для ацтеков существо­вало столько же «временно-простран­ственных» отрезков, сколько возмож­ных комбинаций в жреческом кален­даре, каждой из которых приписыва­лось определенное качественное значение, стоящее над волей чело­века.

Религия и судьба руководили их жизнью, подобно тому как наша жизнь находится в зависимости от морали и свободы. Мы живем под знаком свободы, и все, даже греческий фатализм и учение теологов о милос­ти божьей, для нас неизменно пред­полагает выбор и борьбу, для них же проблема сводилась лишь к постиже­нию неопределенной воли богов.

Появление католицизма в корне изменило это положение. Жертвопри­ношение и понятие спасения стали не коллективными, а личными. Воп­лощаясь в человеке, свобода приоб­рела черты гуманности. Для древних ацтеков самое важное было обеспе­чить непрерывность творения: жерт­воприношение приносило не спасение в другом мире, а благо мирозданию. Кровью и смертью людей жизнь да­валась не индивидууму, а всей все­ленной. Для христиан же всегда ва­жен индивидуум.

Оба мировосприятия, какими бы разными они ни были, имели общие черты: жизнь, будь то коллективная или индивидуальная, — это ожидание смерти, которая предвещает некую новую жизнь. Жизнь только тогда оп­равдывает себя и переходит из одной формы в другую, когда она перехо­дит в смерть, сама же смерть — это переход к новой жизни.

Для христиан смерть — переход от одной жизни к другой; от земной к небесной. Для ацтеков — смерть наи­более полное участие в мироздании, в постоянном регенерировании твор­ческих сил, которым угрожало угаса­ние, если в жертву не будет принесе­на священная пища — кровь. Пред­ставляется, что в этих двух концеп­циях жизнь и смерть — это не что-то самостоятельное, а две стороны одной и той же реальности.

Мексиканцам, пожалуй, в большей мере, чем любому другому народу, присуще особое отношение к смерти: ее считают чем-то близким, знакомым, над ней подшучивают, ей поют серенады и вообще воспринимают ее с юмором, подчас даже несколько грубоватым. На этих страницах — несколько примеров такого свойственного мексиканцам своеобразно-юмористического отношения к смерти ( кое-кому подобный юмор может показаться мрачноватым, но сами мексиканцы воспринимают его вполне естественно): (2) ухмыляющаяся «маска смерти» на карнавале; (1 и 4) две группы скелетов-музыкантов; (3) череп из сахара (такими черепами мексиканцы угощают друг друга в день поминания всех святых; на лбу его пишут имя либо дарителя, либо одариваемого); (5) смерть — одна из излюбленных тем в творчестве известного мексиканского художника Хосе Гваделупе Посады (1851—1913). На этой гравюре скелет Дон-Кихота, восседающий на скелете Россинанта, хохоча, крушит скелеты былых врагов «благородного идальго».

(1) Фото – Альмази, Париж.	(2) Фото – М. Бенци. Изд-во Шен, Париж.	(3) Фото – Музей Человека, Париж.
(4) Фото – Альмази, Париж.		(5)