ВОЗДВИЖЕНИЕ «ВЕЛИКОГО КАМНЯ»
Глава одиннадцатая
Двадцатилетие II владыки, в начале его в Кинколош‑Петен воздвигнут камень. В это же двадцатилетие умер «Приносящий жертву воде».
«Хроника III»
После игры в мяч царевна на несколько дней отлучилась из дворца – об этом Хун‑Ахау сказал Цуль. Куда она отправилась, вряд ли знал и сам старый раб, да юноша и не допытывался. С Эк‑Лоль исчез управитель, две рабыни (Иш‑Кук и старуха) и четверо рабов‑носилыциков. Так у Хун‑Ахау появились свободные, ничем не заполненные дни. Никто им не интересовался, ничего не поручал и не следил за ним. Цуль, теперь явно расположенный к юноше, не мешал ему уходить на несколько часов из дворца.
Хун‑Ахау пытался разыскать товарищей. Первоначально, захваченный водоворотом событий, он меньше думал о них, теперь же, в дни относительной свободы, голос дружбы, сочувствия к ним и стыда за себя заговорил в нем с новой силой.
После нескольких тщетных попыток юноша нашел тот участок дороги, где он расстался со своими спутниками по несчастью. Но стелы, которую они тогда тащили, здесь, конечно, уже не было. По следам выбоин в дороге и раздавленных в щепки катков Хун‑Ахау отправился дальше. В глубине души он надеялся, что где‑то впереди, сравнительно недалеко, он обнаружит группу рабов, по‑прежнему надрывающихся над тяжелым куском камня, который станет когда‑то стелой.
Юноша с удивлением заметил, что дорога поворачивала по направлению к дворцу. Значит, его товарищи работали где‑то близко от него. Они по‑прежнему мучились под палящим солнцем и бичами надсмотрщиков, а он в это время вел такую беззаботную жизнь! Кровь тяжело хлынула к щекам. Хун‑Ахау невольно ускорил шаги. Но надежде на скорую встречу не суждено было оправдаться.
Еще поворот и – перед взором внезапно открылась площадь. В ее левом углу перед величественным зданием стояла прочно вкопанная в землю стела. Хун‑Ахау сразу узнал ее – слишком много мучительного труда и боли было вложено в этот проклятый камень. Мускулы рук, спины и ног мгновенно одеревенели, словно он только что, напрягаясь, тащил его. Наверное, если собрать весь пролитый на долгом пути пот и кровь, то в образовавшемся озере можно было бы утопить тяжкую ношу. Юноша вспомнил, как умело хлестали надсмотрщики: кровь всегда брызгала на дорогу, а не на стелу – ее белизну ничто не должно было запятнать!
Площадь была пуста. Вокруг стелы теснились легкие деревянные подмостки. Назначение их было непонятно. На нижнем помосте виднелись какие‑то молотки, кувалды, клинья, рядом стояла большая глиняная чаша с чистой водой.
Только теперь юноша заметил, что вся лицевая поверхность камня была густо исчерчена тонкими черными полосами. Они то сплетались, образуя сеть, похожую на паутину, то шли параллельно, как струи летнего ливня. Хун‑Ахау тщетно пытался понять, что это такое.
– Ну как, нравится? – неожиданно услышал он веселый голос за спиной.
Хун‑Ахау резко повернулся. Перед ним стояли два юноши, немного старше его, одетые в скромные белые одежды.
– Нет, – откровенно признался он.
– Почему же? – удивился спрашивавший.
– Здесь что‑то изображено, но я ничего не могу понять!
– Неужели? Вот что значит неопытный глаз! А я все вижу совершенно ясно!
В разговор вмешался второй.
– Неужели ты не понимаешь, Кануль, что тренированный глаз ваятеля видит все, в том числе и подготовительный рисунок, совершенно иначе, чем человек, занимающийся другой работой. Кто ты, юноша?
– Я Хун‑Ахау, раб и старший опахалоносец царевны Эк‑Лоль, – ответил немного смущенно Хун‑Ахау.
Юноши учтиво поклонились.
– Привет старшему опахалоносцу царевны! Мы – ученики великого ваятеля Тикаля Ах‑Цииса, Кануль и Ак. – Говоривший указал на себя. – Наш учитель сделал этот набросок на камне, а мы будем высекать по нему рельефные изображения. Ты, конечно, уже видел готовые стелы, стоящие около дворца?
Хун‑Ахау ответил утвердительно.
– Если ты вспомнишь их, то легко поймешь и набросок, сделанный нашим учителем. Смотри, – Ак показал на центр стелы, – вот фигура трижды великого правителя: вот его лицо, а это – перья головного убора. В руках его – священный двухголовый дракон. Здесь и здесь, – он указал на левый верхний и правый нижний углы, – а также на обороте стелы будут высечены надписи. Вот их образцы…
Ак вытащил из‑за пазухи небольшой лист бумаги. На нем Хун‑Ахау увидел тщательно вырисованные красной и черной красками узкие столбцы иероглифов.
– Вы можете читать их? – спросил Хун‑Ахау.
Кануль засмеялся, Ак покачал головой.
– Знанием письмен обладает далеко не каждый. Надо много лет упорно заниматься, чтобы научиться понимать все разновидности «красного и черного»[32], ведь есть очень редко употребляемые знаки. Я могу читать только простые и священные цифры[33], названия дней, месяцев и имена божеств.
– А я не знаю и этого, – беззаботно сказал Кануль.
Хун‑Ахау очень понравились оба молодых скульптора. Кануль так и излучал веселье, словно его распирал постоянный смех. Ак, наоборот, держался очень степенно и спокойно, но был приветлив и не горд.
– Можно ли узнать, какое дело привело тебя сюда, Хун‑Ахау? – спросил Ак. – Не сможем ли мы быть тебе в чем‑либо полезными?
– Мне было нужно увидеть рабов, тащивших эту стелу, – ответил уклончиво Хун‑Ахау. Полученный горький опыт мешал ему говорить с юношами вполне откровенно.
– Рабов? – удивился Кануль. – Да их давно перегнали на строительство северной дороги. Здесь им теперь делать уже нечего!
– А это далеко отсюда?
– Да! Северная дорога в противоположном конце города, – ответил Ак, внимательно посмотрев на Хун‑Ахау. – Ты разве плохо знаешь Тикаль?
– Я сравнительно недавно в великом городе, – ответил Хун‑Ахау, стараясь говорить спокойно, но голос его невольно задрожал. – Прощайте, Ак и Кануль, мне надо торопиться!
– Прощай, Хун‑Ахау, – ответили скульпторы, а когда тот отошел, Кануль крикнул вдогонку ему:
– Приходи смотреть на нашу работу, опахалоносец! Мы здесь будем каждый день!
Огорченный юноша медленно побрел во дворец.
Итак, совсем недавно его товарищи были почти рядом с ним, а он не знал этого. Да если бы и знал, что он мог сделать? Даже повидать их ему все равно бы не удалось – уйти из дворца, пока царевна жила в нем, означало для ее раба жестокое наказание, а может быть, и нечто худшее. И все же юноше никак не удавалось справиться с отчаянием. Только на следующее утро он немного успокоился, и его потянуло к молодым скульпторам.
Внутренне он оправдывался перед собой, что, может быть, ему удастся разузнать поподробнее о судьбе товарищей по плену. Он предупредил Цуля, что пойдет смотреть на новую стелу, и старик обещал прибежать за ним в случае необходимости.
Оба ваятеля сидели на лесах и усердно обрабатывали поверхность стелы. Ак, очевидно более опытный мастер, трудился над надписями, а Кануль – над изображением. Больше никого вокруг не было. Юноши радостно приветствовали Хун‑Ахау, а он признался, что ему очень захотелось посмотреть, как продвигается их работа.
– Откуда ты родом, Хун‑Ахау? – спросил Ак.
– Я из маленького селения около города Ололтуна.
– О, так ты издалека. А стелы в Ололтуне такие же красивые, как и наши, тикальские?
– Я был в Ололтуне только один раз, – отвечал Хун‑Ахау, – и не знаю города, но там, где я был, стел не видел.
– Не может этого быть, – вмешался Кануль, – просто ты не попал в центральную часть Ололтуна. Если бы ты был на площади у дворца, то наверняка увидел бы стелы.
– Но я был на этой площади! – возразил Хун‑Ахау. – Более того, я даже входил во дворец – мы с отцом принесли туда подать – и не видел ни одной стелы ни у дворца, ни у больших храмов!
– Очень странно, – сказал в раздумье Ак, даже приостановив работу. – Как же правители Ололтуна могут обходиться без стел? Я верю тебе, Хун‑Ахау, но все это никак не укладывается у меня в голове. Столица государства – и без стел! Как тогда праздновать обряд двадцатилетия? Может быть, у вас нет достаточно умелых скульпторов? Создание стелы – дело очень трудное!
– Нет! – горячо возразил задетый Хун‑Ахау. – Ололтунские скульпторы не хуже, а лучше тикальских!
– Повтори, повтори, что ты сказал! – угрожающе закричал Кануль. – И подойди поближе, чтобы мне было удобнее разбить молотком твою глупую голову…
– Подожди, Кануль, – сказал спокойный Ак, – пусть Хун‑Ахау расскажет нам, что же именно получается лучше у ваятелей Ололтуна. Тогда мы все сообща разберемся, прав он или нет.
– Во‑первых, – начал уже менее уверенно Хун‑Ахау, – в ололтунском дворце на стенах есть чудесные росписи. А в здешнем я не видел ни одной…
– Ах, росписи! – взорвался снова Кануль. – Деревенщина! Да ты понимаешь, что говоришь? Это же другой, совершенно другой вид искусства! Живописец передает замысел линией и красками, а мы, ваятели, прежде всего – рельефом, соотношением выпуклых и углубленных частей.
– Ты не дал мне досказать, о ваятель Кануль, – возразил опахалоносец. – Во дворце ололтунского повелителя очень много рельефов. На них изображены и божества, и правители. Но они выглядят живее, чем на ваших стелах… Кажется, что они движутся и говорят. На одном большом рельефе богиня или правительница протягивает задумавшемуся повелителю корону, а рядом сидит их сын. Если бы ты видел, как живо это изображено…
Сзади Хун‑Ахау послышалось легкое покашливание. Он обернулся. Небольшого роста старик с чахлой седой бородкой смотрел на него. Легкая усмешка тронула углы подвижного рта. Кануль и Ак подняли головы от работы, вскочили, согнулись в низком поклоне. В молчании протекла минута.
– У тебя хороший глаз, юноша, – наконец произнес старик, – ты многое заметил правильно, я с удовольствием слушал твой рассказ. Но у тикальских мастеров есть свои достижения, и не надо так строго относиться к ним. А главное, – он поднял палец, – у нас, ваятелей Тикаля, совсем другие принципы. Вы, ололтунцы, гордитесь живостью изображения. Но это – второстепенная задача. Прежде всего надо передать величие и всемогущество повелителя – вот что главное! Если этого нет, то скульптуре не поможет никакая живость!
– Учитель, – робко спросил Ак, – неужели в Ололтуне действительно нет ни одной стелы? Как же тогда их правитель совершает обряд двадцатилетия?
– Обряд у них совершается, но не перед стелами, а внутри дворца, – ответил старик, – об этом мне рассказывал мой отец, живший в Ололтуне. А стел у ололтунцев нет по очень простой причине. Тамошний известняк слишком хрупок и не выдерживает ударов молотка. Поэтому скульпторы твоего города, – обратился Ах‑Циис к Хун‑Ахау, – лепят рельефы из гипса, а не высекают из камня. Разгадка, как видите, проста! Впрочем, в Ололтуне все же есть одна стела. Ее изготовили из привезенного издалека большого камня.
– Я ее не видел, – сказал опахалоносец царевны.
– Она находится в небольшом храме у холма Бакальчен, а ты, вероятно, не был в нем. Но что же вы прекратили работу? – Ваятель заметил, что заслушавшиеся ученики стоят без дела. – Немедленно продолжайте, а ты, юноша, ступай по своим делам… Какие же вы все бездельники! Стоит только отвернуться…
Смущенный Хун‑Ахау быстрыми шагами удалился от разгневанного старика, продолжавшего ворчать на Кануля и Ака.
Больше он уже не решался приходить на площадь, чтобы не мешать работающим. А через два дня вернулась царевна, и юноша снова погрузился в ставший уже привычным ему круг занятий и обязанностей.
Прошел месяц, и Хун‑Ахау снова увидел ту стелу при совершенно необычных обстоятельствах. Этот день запомнился ему навсегда.
Как и при игре в мяч, во дворце поднялись очень рано. Но повелитель Тикаля на этот раз не появился на террасе, там было пусто и тихо. Хун‑Ахау не знал, что предшествовавшие трое суток правитель провел в храме, где постился и готовился к торжественному обряду. Шумно было лишь в крыльях здания, занимаемых ахау‑ах‑камха и царевной. Блестящий рой придворных помогал им облачаться в парадные одеяния.
Велико было удивление опахалоносца, когда он, следуя за Эк‑Лоль, вступил на ту самую площадь, где недавно был почти один. Сегодня она была полностью запружена народом, и воины, прокладывавшие путь детям правителя, с трудом сдерживали натиск толпы.
Стела была уже освобождена от лесов, но тщательно закрыта длинными мягкими циновками. Увидеть на ней что‑нибудь было невозможно. У ее подножия виднелась небольшая яма. Ближе к толпе, на гладком штуке[34] площади, был разостлан большой цветастый ковер. С трех сторон его окружали придворные; након, царевна и Кантуль разместились на самых почетных местах. И лишь там, где была вырыта яма, не было ни одного человека.
Тянулись в торжественном молчании минуты. Солнце заметно поднялось над углом старого дворца. Хун‑Ахау усердно работал опахалом, стараясь освежить юную владычицу.
Раздалось медленное тихое пение. Постепенно оно становилось все громче и мощнее, вступали новые голоса певцов, начали подпевать и зрители. Как по команде, головы повернулись к левому храму: на ступеньках его появилась группа жрецов со статуей бога. Из дверей выходила другая группа – с богом Мамом, восседавшем на носилках.
– Уходит! Уходит бог катуна Болон‑Ахау! Его провожает старый бог Мам, – зашептались в толпе. – Да будет счастлив уход его! Да будет счастлив приход нового!
Процессия медленно двинулась к храму около стелы. Как только жрецы скрылись внутри него, пение смолкло. Но теперь собравшиеся уже смотрели на храм в правой части площади.
Снова грянул хор, на этот раз громко и весело. Бурные крики радости приветствовали появление божества на площадке правого храма. Владыка Вук‑Ахау шествовал в центральный храм, чтобы принять на двадцать лет бремя власти от уходящего собрата. Жители Тикаля молитвенно поднимали руки, распростирались ниц, когда мимо них проплывала высоко поднятая статуя.
Солнце было в зените, когда Вук‑Ахау скрылся в центральном храме. Стало жарко. Затылок накона покраснел. Но ни есть, ни пить до завершения обряда не полагалось. Все терпеливо ждали главного события.
Хор опять смолк, стояла мертвая тишина. Хун‑Ахау вспомнил, что отец ему рассказывал о подобной церемонии у них на родине. Это было еще до рождения юноши. Двадцать лет – срок не малый!
Протяжное песнопение встретило появившегося на площади центрального храма Болон‑Ахау. Процедура передачи власти была окончена, и теперь он уходил в правый храм – свой новый дом. За ним неотступно следовал старый Мам, распорядитель богов. За уходящим надо было следить, чтобы прежний властитель самовольно не остался на троне лишний срок. И Мам следил. Только устроив Болон‑Ахау на новом месте, он мог возвратиться на покой в свой храм.
Зрители заволновались: приближалась главная часть празднества. Из центрального храма вышел повелитель Тикаля. На этот раз он был одет очень просто. Полоса ягуаровой шкуры вокруг бедер, единственное перо в волосах, небольшие браслеты на руках и щиток из перьев на правой голени составляли все его убранство. Непривычно выглядели и босые, без сандалий, ноги. Зато блистал великолепием украшений верховный жрец, шедший за правителем, не уступали ему в этом и остальные жрецы.
Спустившиеся сгруппировались вокруг стелы таким образом, чтобы владыка Тикаля и верховный жрец были видны стоявшим на площади.
– Отдадим драгоценную влагу жизни великому камню! – возгласил верховный жрец. Могучий низкий голос не вязался с его изможденным обликом. – Приступайте!
Правитель острым обсидиановым ножом рассек мочку правого уха, затем левого. Закапала кровь. Он наклонялся то одной, то другой стороной, стараясь, чтобы кровь попадала в яму. Туда же был брошен и нож.
Затем, схватив поданные ему три иглы огромного ската, повелитель проколол ими высунутый язык. Бежавшую узким ручейком кровь он собирал в составленные чашей ладони. Быстрым движением он плеснул ее на циновки, закрывавшие стелу, – один… другой… третий раз… Иглы были брошены в яму, и владыка Тикаля отошел в сторону. Кровь еще струилась у него изо рта и ушей, но он ее уже не собирал, а размазывал по груди.
К жертвенному месту, строго соблюдая иерархию, потянулись другие участники церемонии. Совершали обряд по‑разному. Царевич надрезал мочки ушей, Ах‑Меш‑Кук привычным жестом проколол себе язык, старый скульптор исцарапал иглой ската все щеки, чтобы получить несколько капель, полнокровный Ах‑Печ надрезал вену на левой руке и, выпустив целый фонтан крови, гордо огляделся. Не принимала участия в этом лишь Эк‑Лоль. С бесстрастным видом царевна глядела на происходившее, и только один раз ее глаза горячо блеснули – когда к стеле подошел наследник тикальского престола.
Хун‑Ахау, увлеченный церемонией, не заметил, что правитель куда‑то исчез. Вот последний из придворных отошел в сторону, и по мановению руки верховного жреца к яме один за другим потянулись прислужники. Осторожно опускались на влажную от крови землю расписные сосуды, падали нефритовые бусы, зеленые перья кецаля и красные перья попугаев. Поверх всех богатств был насыпан толстый слой мелких осколков светлого кремня.
Пришла очередь каменщиков. Быстро падали с причмокивающим звуком одна за другой пригоршни полужидкой известки. Белая масса проворно разравнивалась деревянными лощилами и разглаживалась… Еще два слоя – и все было кончено: только по цвету место, где была жертвенная яма, можно было отличить от остального покрытия площади.
Приближался заключительный и самый важный момент церемонии. Зрители вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть происходящее. Жрецы подбросили в жаровни новые горсти курений – густые извилистые струи черного жирного дыма потянулись вверх.
Вибрирующий голос певца зазвенел над площадью. Мелодия была простой – несколько высоких звуков и возвращение к нижней ноте, – но медленный вначале темп песнопения постепенно убыстрялся. Вступил хор, могучими вздохами поддерживая ускоряющийся ритм.
Перед стелой снова появился правитель. На этот раз он был увешан драгоценностями – солнечные лучи, попадая на них, ослепительно сверкали. Темные потеки засохшей крови на груди и руках еще более подчеркивали белизну перламутровых дисков в ожерелье и браслетах.
Широко раскинув в стороны руки, владыка Тикаля завертелся волчком, повинуясь звукам музыки и все убыстряя движение. Разлетались кецалевые перья на высоком головном уборе, плыли поднявшиеся вверх концы набедренной повязки.
Все быстрее и быстрее становился темп, все быстрее и быстрее вращалась перед стелой одинокая фигура. Правитель начал уставать, пот струйками полз по лицу, смывая краску, уставшие легкие шумно втягивали воздух…
– Все старания бесполезны! Он не доживет до конца следующего двадцатилетия! – пробурчал Ах‑Печ на ухо Ах‑Меш‑Куку.
– Все в руках богов! – как всегда тихим голосом отвечал тот.
Резкий вскрик флейт, вопль труб и глухой гул барабанов возвестили о конце священного танца. Правитель застыл неподвижно; в руках у него уже была эмблема верховной власти – доска с изображением двухголового дракона. Позади этой живой статуи бесшумно упала циновка, скрывавшая стелу. Все присутствующие склонились в глубоком поклоне. В этот момент повелитель как бы снова восходил на престол Тикаля, получая от богов право на новое двадцатилетие царствования.
На рельефе, блестевшем свежими яркими красками, Хун‑Ахау увидел портрет правителя. Юноша теперь понял, что поза человека, стоявшего перед стелой, сознательно повторяла изображение на скульптуре. Тот же поворот головы вправо, так же расставленные ноги, те же украшения и знаки достоинства. Но отец царевны был значительно старше, чем изображенный. И когда они оказались рядом, это особенно бросалось в глаза.
Строго соблюдая порядок, придворные подходили к царю с поздравлениями. Он уже сменил позу на более свободную, но напряжение и усталость еще явственно проступали на его лице. Он равнодушно выслушивал цветистые выражения преданности, радости и счастья, которые щедро лились из уст поздравлявших. Только один раз его глаза блеснули неожиданным теплом – когда к нему приблизилась Эк‑Лоль. Но и ей правитель не сказал ни слова; может быть, потому что кругом было слишком много чужих ушей. Когда поздравления закончились и повелитель отбыл, собравшиеся начали быстро расходиться. Придворные спешили домой, чтобы обмыться и переменить одежды – вечером во дворце должен был состояться пир. Простой люд торопился к ужину и сну – завтра снова работать!
Царевне подали носилки, хотя до дворца было недалеко. Хун‑Ахау шел сбоку, медленно помахивая опахалом. Он уже предвкушал отдых – даже ему, молодому и сильному, неподвижное стояние целый день под солнцем далось с трудом. Но он не знал, что вскоре ему предстояло показать свою быстроту и ловкость.
Сойдя с носилок перед дворцом, Эк‑Лоль приказала:
– Хун, иди со мной, ты мне нужен!
Сунув опахало в руки подоспевшего Цуля, юноша поспешил вслед за царевной.
Они прошли галереей нижнего этажа, поднялись на второй. Эк‑Лоль шла быстро, словно стремясь быстрее достигнуть своих покоев. Внутри здания было сумрачно и прохладно. Почти никто не встречался: вся жизнь сегодня была сосредоточена в другом крыле дворца.
Царевна вошла в первую комнату своей половины; Хун‑Ахау задержался на пороге. Заходящее солнце через проем галереи заливало гладкий белый пол красноватым ровным светом. И вдруг юноша увидел, как из угла по алому полу к ноге девушки стремительно и бесшумно метнулась длинная серая лента. Хун‑Ахау рванулся вперед, схватил змею за хвост и резким взмахом размозжил ей голову о стену.
Увидев тень юноши перед собой, Эк‑Лоль обернулась.
– Что ты делаешь? – гневно спросила она, и в этот момент ее взгляд упал на змею.
– Она бросилась на тебя, владычица, – тихо произнес опахалоносец.
Лицо царевны побелело – только сейчас она вспомнила мимолетное холодное прикосновение к ноге.
– Канти![35] – с трудом произнесла она. – Хун, ты спас мне жизнь! Но как змея попала сюда?
Тень поползла по ее лицу, захватила лоб, спустилась на шею, глаза вспыхнули. Царевна порывисто приблизилась к юноше, схватила его за руку.
– Смотри, никому об этом ни слова! Слышишь, никому!
Хун‑Ахау покорно опустил голову.
– А теперь принеси мне теплой воды, – сказала уже обычным голосом Эк‑Лоль. – Я не забуду твоей преданности!
В комнату вошла Иш‑Кук.
– Кто‑нибудь входил сюда, пока я отсутствовала? – спросила царевна девушку.
– Никто, владычица! – испуганно отозвалась служанка.
– Хорошо! Приготовь мне зеленое платье. Хун, ты можешь идти!
Юноша торопливо вышел.
[32] Название письменности у древних майя, так как иероглифы писались красными и черными чернилами.
[33] В иероглифическом письме майя было две системы для обозначения чисел: одна – линейная, состоявшая из комбинаций точек и тире (= 10; – 5), и другая, где они передавались головами божеств.
[34] Плотная мелкозернистая штукатурка, которой майя покрывали стены зданий, площади, дороги. Окрашивалась в различные цвета.
[35] Рогатая гадюка; укус этой змеи смертелен.