Варвар и/или добрый дикарь: представления о бразильских индейцах во Франции XVI в.

Окунева О.В. Варвар и/или добрый дикарь: представления о бразильских индейцах во Франции XVI в. // Цивилизация и варварство: трансформация понятий и региональный опыт. / Отв. ред. В.П. Буданова, О.В. Воробьёва. – М.: ИВИ РАН, 2012. С. 129–149.

В статье рассмотрена эволюция представлений французских путешественников, поэтов и философов о бразильских индейцах, ставших известными во Франции XVI в. результате частных и королевских экспедиций в Новый Свет. Проанализированы случаи употребления термина «варвар», «варварский» по отношению к индейцам и их образу жизни. Особое внимание уделено тому, каким образом отзывы путешественников о «варварстве» и/или «дикости» коренных жителей Бразилии осмысливались поэтами и философами, у которых «похвала американским варварам» часто использовалась для критики цивилизованных жителей Старого Света.

Ключевые слова: Франция, Бразилия, Новый Свет, индейцы, варвары, дикари.

Настоящая статья посвящена представлению различных оценок французскими авторами XVI в. коренного населения Бразилии и в первую очередь – анализу употребления термина «варвар», «варварский» по отношению к индейцам и их образу жизни. Будут проанализированы оценки как путешественников, непосредственно побывавших в Новом Свете, так и авторов, писавших с их слов, и добавивших новых красок к образу «американского дикаря».

Феномен отождествления Бразилии и Америки, отразившийся в произведениях XVI в., может быть связан с тем, что из всего американского континента раньше всех французы познакомились именно с Бразилией. Уже в первые десятилетия XVI в., невзирая на раздел сфер влияния между Испанией и Португалией по Тордесильясскому договору, формально закреплявшего доступ в Новый Свет лишь за этими двумя странами, за океан отправляются нормандские и бретонские купцы и мореплаватели в поисках ценного красного дерева, давшего название стране. В дальнейшем французское присутствие в Бразилии продолжалось около века; наряду с регулярными, но единовременными экспедициями частных лиц – мореплавателей и купцов из приморских провинций Франции – в Бразилию отправлялись и королевские экспедиции для основания колоний.

«Физическое» присутствие французов в Бразилии оказалось тесно связанным с распространением во Франции сведений об этой далёкой стране, её жителях и их образе жизни. Португалец Перо де Магальяеш Гандаво, автор первой «Истории провинции Святого Креста» (первое официальное название Бразилии, данное португальцами – О.О.), с горечью признавал в 1576 г., что французы «держат эту провинцию в бóльшем почёте и знают о её особенностях больше и лучше нас»[1] (к 1576 г. во Франции уже вышли в свет две достаточно обширные книги о Бразилии: «Особенности Антарктической Франции» Андре Теве (1557) и его же «Всемирная космография» (1575), один из томов которой был посвящен Бразилии; всё это не считая писем путешественников, побывавших в Бразилии, отчётов о плаваниях, комментариев картографов и т.д.)[2]. В достаточно многочисленных произведениях французских авторов, описывавших новые необычные реалии, можно проследить и то, как авторы их оценивали, в том числе – какую характеристику давали обычаям и образу жизни индейцев.

Племена, населявшие атлантическое побережье Бразилии, с которыми французы установили взаимовыгодные торговые отношения, и которых привлекли на свою сторону против португальцев, находились на первобытно-общинном уровне развития. Они жили охотой, рыбной ловлей и собирательством; практиковали подсечно-огневое земледелие, но выращивали непривычные и странные на взгляд европейцев растения; не знали частной собственности, у них не было письменности; их социальная иерархия отличалась от того, что под этим подразумевали европейские наблюдатели, религиозные верования – тем более, и, наконец, самое страшное – эти племена практиковали ритуальный каннибализм по отношению к захваченным в плен врагам. Иными словами, с точки зрения европейского наблюдателя, поводов признать эти народы варварскими (на основании как их дикости, так и видимой чуждости культуре в европейском понимании) было предостаточно (заметим в скобках, что португальские авторы XVI – XVII вв., писавшие о Бразилии, часто так и поступали). Тем удивительней констатировать, что в книгах о путешествиях французских авторов определение «варвар» по частоте употребления в разы уступает эпитету «дикий», и, кроме того, может использоваться там, где общий тон повествования скорее благожелательный или нейтральный по отношению к индейцам, и, напротив, не использоваться там, где речь идёт о весьма отталкивающих сторонах их образа жизни. Это показывает, что определение «варвар», «варварский» по отношению к бразильским индейцам не применяется путешественниками автоматически и заставляет присмотреться к нему повнимательней.

Интересно, что до середины 1550-х гг. в описаниях Бразилии и её жителей термин «варвар» встречается достаточно редко; главенствует определение «дикарь», «дикари», при том, что речь может идти об описании как раз непривычных и от того пугающих реалий жизни бразильских племён. В качестве примера приведём карту мира аббата Деселье 1546 г. с достаточно подробной легендой в картуше «Америка или Бразилия»[3]. Речь там идёт и о воинственности индейцев, и об их антропофагии, и о наготе, и многоженстве, и даже о проявлениях «скверности» их характера, но ни разу не говорится об их варварстве. То же в «Космографии» нормандского картографа и мореплавателя Гийома Ле Тестю, совершившего плавание в Новый Свет в начале 1550-х гг. и выпустившего свой картографический атлас в 1556 г. Описания, сопровождающие карты Бразилии в целом и северной её части, упоминают все вышеперечисленные явления, но оценивают их больше в практическом ключе: при отсутствии термина «варвар» даются такие определения индейцев, как «более / менее послушные, способные на контакт с европейцами («traitables»), при том, что, например, племена северной Бразилии описаны как «хитроумно-злокозненные», «лукавые» (« malins ») по отношению к иностранцам[4].

Термин «варвары», «варварский» начинает чаще появляться в корпусе текстов, связанных с историей основания первой французской колонии на территории Бразилии – уже упоминавшейся «Антарктической Франции», просуществовавшей всего пять лет, но оставившей значительное количество нарративных источников, представляющих не только историческую, но и этнографическую ценность (следует отметить, что ценность эта признаётся всеми бразильскими историками и антропологами; свидетельства французских путешественников об образе жизни, обычаях и верованиях племён атлантического побережья тем более интересны, что не всегда подчинены сверхзадаче описания обращения индейцев в христианство, в отличие от информации, исходившей от португальских иезуитов, которые действовали на территории Бразилии с 1549 г.[5]).

Что же подразумевали под «варварством» индейцев французские авторы 1550-х- 1570-х гг.? Для начала сравним два сравнительно небольших текста, один из которых написан штурманом Николя Барре, непосредственно побывавшим в Бразилии, а другой – католическим священником Клодом Атоном, описывающим ту же экспедицию несколько лет спустя, но лично в ней не участвовавшим. Вот что пишет Атон: «[Глава экспедиции] отправился в одну варварскую* страну, которую многие называют страной дикарей или же страной красного дерева, откуда приходит красное дерево, из которого делают краситель для тканей... [Жителей этой страны] называют дикарями, потому что у них нет истинной религии, ни знания о вечном Боге, но при этом они не поросли шерстью, как другие дикари, которые как раз и отличаются косматой шкурой, как звери. Они [индейцы] являются варварами, поедающими друг друга, особенно врагов»[6]. Таким образом, эпитет «варварский» сначала возникает как синоним для определения «страны дикарей», а затем связывается с антропофагией. Отсутствие же религии закрепляется за понятием «дикари».

А вот что об этом пишет Николя Барре: «Этот народ, по моему мнению, самый варварский и чуждый любым приличиям изо всех народов, какие только есть на земле. Ведь [он] живёт без знания какого-либо божества..., без закона и какой бы то ни было религии...»[7]. Напротив, упоминание антропофагии не сопровождается у Барре оценкой «варвары».

Таким образом, из приведённых отрывков следует, что одно и то же явление (отсутствие религии) объясняется то как «дикость», то как «варварство». Сравнение с другими французскими сочинениями о Бразилии – а именно, «Особенностями Антарктической Франции» Андре Теве[8] и «Историей одного путешествия в Бразилию» Жана де Лери[9] позволяет предположить причины такого расхождения. Как представляется, это связано с тем, что люди книжной культуры в рассуждении о непривычных верованиях других народов отталкиваются – прямо или косвенно – от суждения Цицерона из его сочинения «О природе богов», где утверждается, что не существует на земле настолько диких или варварских народов, которым бы хоть в малейшей степени ни было свойственно понятие божественного. И Теве, и Лери примерно схожим образом воспроизводят его сентенцию[10]. Напротив, у Николя Барре и Клода Атона эта цитата представлена в скрытом и неполном виде, отсюда и выбор эпитета «по вкусу» при описании одного и того же явления[11].

Сравнительно небольшой по объёму текст Николя Барре о пребывании в Бразилии весьма интересен для анализа границ применения термина «варвары» по отношению к бразильским индейцам. Позиция автора раскрывается не через прямое утверждение, а через перечисление фактов, каждый из которых на первый взгляд лишён авторской оценки. Заявив один-единственный раз, что индейцы, по его мнению, являются самым варварским и чуждым приличиям народом, Барре в дальнейшем искусно поддерживает у читателя мысль о том, что варварство – это как раз «чуждость приличиям», отсутствие «вежества», перевёрнутая система ценностей. Индейцы презирают золото, серебро и драгоценные камни, которые так ценят европейцы. Индейцы употребляют в пищу ящериц, крокодилов и змей с таким же аппетитом, как французы – каплунов, зайцев и кроликов. Наконец, они утверждают, что тела врагов для них амброзия и нектар[12].

Схожей логикой, как представляется, руководствуется и Андре Теве, когда называет индейцев «варварами» при описании добывания ими огня: хотя результат этого процесса схож с европейским, способ его достижения отличен – не высекание, а трение. В 1557 г. Теве не скрывал, что для него такая манера получения огня совершенно незнакома; почти два десятилетия спустя, в 1575 г., возвращаясь в своей «Всемирной космографии» к особенностям добывания огня трением, он особо подчёркивает: индейцам нужен огонь, так же как и европейцам, но вот способ получения его полностью различен. Показательно, что и в первом, и во втором своём сочинении о Бразилии в эпизоде с получением огня Теве называет индейцев «варварами» [13].

Иногда французские авторы, которые пишут о Бразилии со слов путешественников, но сами в ней никогда не бывали, могут добавлять эпитет «варвары» там, где он отсутствовал в изначальном тексте. Тот же Лери упоминал, что среди колонистов «Антарктической Франции» было несколько женщин, которых затем выдали замуж, и для «дикарей» вид одетых европейских женщин стало бóльшим удивлением, чем зрелище неизвестного им религиозного обряда[14]. Опиравшийся на книгу Лери французский историк Ланселот Вуазен де Ла Поплиньер добавляет от себя: «...это были первые француженки, которых когда-либо видели варвары, и одеждой которых они больше всего восхитились»[15].

Итак, варварство может трактоваться французскими авторами как незнание или отступление от европейских культурных установок. Это способно вызывать неприятие наблюдателей. Так, основатель «Антарктической Франции» Николя Дюран де Вильганьон жаловался в письме к Жану Кальвину:

[Здесь были] люди свирепые и дикие, далёкие от любой куртуазности и человечности, во всём отличные от нас в образе действий и воспитании, без религии и какого-либо знания о приличиях или о добродетели, о том, что правильно, а что несправедливо; мне даже приходило на ум, не попали ли мы к зверям в человеческом обличье[16]

Порой констатация «странности и отсутствия малейших приличий» может подаваться без видимой авторской оценки, как в приведённом выше высказывании Николя Барре. Однако в пространных описаниях Бразилии у Теве и Лери можно, напротив, встретить и упоминания «приличий», «вежества», «пристойности» (« honnêteté », « civilité », « police civile ») даже среди индейцев; примечательно, что в этих случая термин «варвары» не употребляется. Андре Теве в «Особенностях Антарктической Франции» говорит о «приличиях» среди индейцев всерьёз: возникает даже чувство, что он рад обнаружить среди «дикарей» те добродетели, которые являются таковыми и для европейцев. Так, он отмечает внимание индейцев к старшим по возрасту и «такое приличие, которое заключается в том, что тот, кто первый добыл какую-нибудь крупную дичь, разделит её на всех»[17]. «Благопристойным» для Теве является и обычай хоронить покойников, умерших собственной смертью, а не сжигать их тела[18]. Наконец, даже декларируя отсутствие «приличных манер» в той или иной сфере повседневной жизни, Теве опровергает дальнейшим повествованием собственную посылку[19]. Лери же позволяет себе отнестись к вопросу «приличий» с улыбкой – как к «воистину дикарским приличиям». К примеру, он описывает ситуацию, при которой индейцы, получив в подарок европейскую одежду, бесхитростно задирают рубашки, не желая их помять, и обнажают тем самым то, что рубашки как раз призваны скрывать[20]. Впрочем, он же сообщает, что отсутствие «законов приличия» не мешает индейцам жить в ладу друг с другом и проявлять милосердие и участие к странникам и иностранцам[21] (что не может не служить укором тем, кто наделён и законами, и приличиями, но не спешит им следовать).

Если у индейцев, называемых подчас «варварами», можно найти примеры благопристойности, то существуют ли в Бразилии племена, признаваемые бóльшими варварами и занимающими низшую ступень лестницы развития? Французские авторы XVI в. не единодушны в этом вопросе. Свидетельства «иерархии варварства» мы встречаем у Теве и Лери, отчасти у Гийома Ле Тестю; напротив, Барре и Вильганьон, не признающие «приличий» среди индейцев в целом, о ней не упоминают. Выше уже приводился пример «Космографии» Гийома Ле Тестю, в которой племена северной Бразилии признавались более «коварными» и дикими (что, впрочем, не мешало французам с ними торговать и выменивать у них ценные товары). Наиболее полно идея иерархии варваров выражена у Лери в описании племени уэтака (в современном написании – «вайтака»). Это «свирепые и странные дикари», воюющие со всеми своими соседями, пожирающими сырое мясо подобно волкам и собакам, говорящим на непонятном соседям наречии: «их следует признать одним из самых варварских, жестоких и внушающих страх народов, какие только сыщутся в Вест-Индии и Бразилии», – заключает французский путешественник[22]. Отличия от знакомых Лери индейцев налицо: у одних есть не только враги, но и союзники, другие воюют против всех; одни говорят на языке, понятном и соседям, другие – на неведомом никому наречии; наконец, одни используют огонь – как для бытовых нужд, так и в ритуальных целях (даже если речь идёт об обряде антропофагии), другие пожирают сырое мясо. Интересно, что характеристика уэтака в качестве варваров у Лери весьма напоминает формулировку Николя Барре по отношению ко всем бразильским индейцам: варварство здесь смыкается с «чуждостью» и «странностью»[23]. Что же касается Андре Теве, он тоже упоминает о других племенах к северу французской колонии: они представлены совершеннейшими дикарями и жестокими каннибалами, которые ко всему прочему ещё и находят удовольствие в следовании своим извращённым вкусам; им нет равных по дикости ни в Африке, ни в Азии. Однако вместо напрашивающегося эпитета «варвары» Теве несколько развязно дважды называет их «канальями»[24].

Другое обширное семантическое поле, связанное с понятием «варварство» – это жестокость. В частности, такая сфера жизни индейцев, как война и связанная с ней ритуальная антропофагия, аккумулирует в себе наибольшую частоту употребления термина «варвар», «варварский». Два автора, оставивших наиболее полные описания Бразилии и её жителей – Андре Теве и Жан де Лери – немного разнятся в подходах к употреблению данного термина.

Теве в «Особенностях Антарктической Франции» использует эпитет «варвар» значительно реже, чем Лери: он появляется в замечании о манере вести военные действия («Верно и то, что Америки [т.е. американцы – О.).] и другие варвары обычно используют в своих атаках и битвах весьма устрашающие крики и вопли»[25]), в названии главы («О том, как эти варвары предают смерти своих врагов, которых они захватили на войне, а потом их съедают»[26]) и ещё в одном замечании («В исторических сочинениях нет народа, каким бы варварским он ни был, который использовал бы столь избыточную жестокость, если не считать того, что писал Иосиф Флавий... и [рассказов о скифах]»[27]).

Впрочем, Теве не всегда последователен. Так, говоря об открытии Рио-де-Ла-Платы испанцами (в первый раз индейцы заставили их отступить, многих захватили в плен и съели*; второй раз испанцы взяли верх над местными племенами), Теве пишет, что испанцы не стали наступать открытым фронтом на «этих варваров», а вместо этого применили хитрость. Эпитет «варвар» почему-то не относится к описанию захвата в плен и съедения испанцев, но появляется позже в нейтральном по тону замечании.

В отличие от Теве Лери более последователен в употреблении слова «варвар». Так, в описании войны у индейцев он называет их варварами, т.к. ими движет одна лишь жажда мести и нанесённое однажды оскорбление полагается обязательно смыть кровью; прощение обидчика недопустимо. Это обстоятельство приводит автору на ум Макиавелли и его суждение о том, что новые услуги не должны затмевать старых обид. Лери обрушивается на последователей этого мнения, несколько раз называя их «подлинными имитаторами варварских жестокостей»[28]. Варварство здесь заключается для него в полном противоречии христианской доктрине о прощении ближнего.

Варварство, естественно, – это и умерщвление пленника, а затем употребление его тела в пищу; в соответствующих описаниях Лери неоднократно используется термин «варвары». Но одновременно с этим возникает и новый важный мотив – признание того, что варварство (точнее, варварская жестокость) – удел вовсе не одного лишь Нового Света. Лери обращается к читателям: «Пусть те, кто прочитает о столь ужасных вещах, ежедневно практикуемых варварскими народами Бразилии, подумают также и о том, что делается у нас»[29]. В Старом же Свете (и конкретно во Франции) тоже возможны проявления варварства, самым явным из которых для протестанта Лери стала Варфоломеевская ночь[30]. Эту мысль в дальнейшем разовьёт Монтень в главе «О каннибалах» первой книги «Опытов».

Иногда употребление французскими авторами термина «варвар» в описаниях бразильских индейцев вызывает затруднение в толковании. Например, Андре Теве в «Особенностях Антарктической Франции» утверждает, что «дикари на реке Мараньян» [т.е. в бассейне Амазонки] питаются в основном мёдом с некоторыми варёными кореньями и «это служит этим варварам очень хорошим питанием». В употреблении в пищу мёда нет нечего специфически варварского, тем более, что Теве тут же упоминает вскармливание мёдом Зевса дочерьми критского царя, а также высокую ценность мёда в Афинах, откуда его запретил вывозить Солон[31]. Тот же Теве может говорить о «наших Америках и других варварских народах» при констатации у них натурального обмена и отсутствия денег, утверждая тут же, что древние тоже прибегали к такому обмену, о чём много пишут античные авторы[32]. Возможно – но это лишь предположение – что речь идёт о более или менее «исторической» аналогии с эпохой дикости самой Европы, хотя, с другой стороны, приводимые Теве примеры из античной истории не всегда полностью укладываются в такую трактовку.

После рассмотрения основных случаев употребления французскими путешественниками эпитета «варвар» по отношению к бразильским индейцам хотелось бы ещё раз подчеркнуть, что частота употребления этого термина в разы уступает обозначению «дикари», оно же, в свою очередь, зачастую не носит эмоциональной окраски. На фоне преобладания таких определений индейцев, как «дикари», «американцы / бразильцы», «тупинамба / тупиникины / маргажеа» [названия племён] и, наконец, просто «они», эпитет «варвар» может отражать некое отступление от общей тональности повествования – чаще всего в сторону негативной оценки. С другой стороны, по отношению к эпитету «варвар» возможно (хоть и редко) применение притяжательного местоимения «наш, наше» для обозначения близости автора к предмету описания, подчёркиванию его осведомлённости в описываемых делах. «Наши дикари», «наши тупинамба», «наши американцы» достаточно часто встречаются на страницах книг Теве и Лери; необычным в этой ситуации было встретить в «Особенностях Антарктической Франции» «наших варваров»[33].

Кроме того, из приведённых выше примеров видно, что и «варвар», и «дикарь» подчас могут выступать как синонимы. Тем интереснее обратить внимание на произведение, в котором понятия «житель Бразилии», «варвар» и «дикарь» отделены друг от друга, причём сведения, относящиеся к Бразилии, почерпнуты из записок путешественников, а не из собственного опыта автора. Речь идёт об иллюстрированном сборнике Франсуа Депрэ «Сборник разнообразных нарядов, используемых как в Европе, Азии, Африке, так и на островах дикарей…»[34]. На каждой странице этого издания размещён парный «портрет» (мужской и женский) представителей той или иной национальности с краткой характеристикой в стихах (одно четверостишие). На гравюре «Житель Бразилии» изображён почти полностью обнажённый индеец с луком и стрелами, представленный согласно античным канонам; подпись гласит:

Человек из мест, где растёт красное дерево,

Таков, как он предстаёт здесь взору.

Их природным занятием является

Заготовка красного дерева и его продажа.

Парная гравюра «Жительница Бразилии» изображает не менее легко одетую женщину со следующей подписью:

Женщины этой страны таковы,

Как их представляет этот портрет.

Они продают иностранцам

Попугаев и обезьян.

Тот факт, что и «бразилец», и «бразильянка» практически не одеты (т.е. их наряд заключается скорее в отсутствии такового) никоим образом не даёт основания назвать их дикарями или варварами, хотя отступление от европейских приличий налицо. Что же касается дикарей и варваров, для них предусмотрены собственные парные изображения. «Дикий человек» изображен покрытым шерстью и обнажённым, с дубиной и щитом в руках; четверостишие под картинкой восхваляет разум, дарованный человеку Создателем, и утверждает, что настоящий дикий человек космат в любое время года. Гравюра под названием «Дикая женщина» представляет собой обнажённую женщину, кутающуюся в плащ из шкур; в подписи подчёркивается, что именно так дикарка и выглядит в своём природном месте обитания. В отличие от дикарей, варвары из «Сборника разнообразных нарядов…» отличаются пышностью одежд; «Женщина из рода варваров» закутана в богатые меха (причём подчёркивается, что это её парадный наряд, который она надевает, чтобы предстать во всём блеске), а в облике «Варвара»–мужчины сочетаются античные и древнегерманские черты, что отсылает зрителя к варвару европейскому, но не американскому / бразильскому.

Анализ употребления эпитета «варвар», «варварский» по отношению к бразильским индейцам во французских сочинениях XVI в. был бы неполным без обращения к поэтическим произведениям, в которых упоминаются Бразилия, Новый Свет и его жители. Многие стихотворения подобного рода являются своеобразными «отзывами» на книги Теве и Лери (оба этих автора позаботились о том, чтобы включить такие оды или сонеты под одну обложку с собственным текстом; в случае с «Историей одного путешествия…» Лери, выдержавшего пять изданий с 1578 по 1611 гг., состав «сопутствующих» стихотворений менялся от издания к изданию).

Обращение к таким стихотворениям весьма интересно, т.к. позволяет проследить особенности художественного осмысления бразильских реалий и их восприятия авторами, не бывавшими в Новом Свете, но узнавшими о нём с чужих слов. Какие же собственные слова они выбрали для упоминания Бразилии, и в каком контексте появляются эпитеты «варвар» / «варварский»?

Сразу же отметим, что данные эпитеты почти всегда эмоционально окрашены; лишь изредка они носят более или менее нейтральный характер. Примером здесь может служить поэма поэта и врача Рене Бретонео, в которой «варвары» – всего лишь обитатели далёких земель (в данном случае – Нового Света), у которых автор в ходе своего воображаемого путешествия намеревается приобрести редкие – а потому и необычайно ценные – специи. Определение «gent Barbare» соотносится здесь с «американским народом», жителями нового континента[35]. Впрочем, и в этом описании возможно найти подтекст: автор утверждает, что намерен «любой ценой» получить у варваров «самые редкие специи»; можно предположить, что в этом случае «варвары» как обладатели сокровищ ревностно их охраняют и, соответственно, отличаются скупостью и нежеланием делиться своими сокровищами. В пользу такого толкования свидетельствует стихотворное описание гравюры с аллегорией четырёх континентов, помещённое во французское издание известного атласа А. Ортелия «Театр вселенной» (1572): в отрывке, посвящённом Америке, нимфа, олицетворяющая новый континент, названа «скупой», а непосредственно следующая за этим определением строка содержит интересующий нас эпитет «варварская»: оба слова по-французски обладают схожими окончаниями (« avare » – « barbare ») и рифмуются между собой[36].

Впрочем, более частой ассоциацией со словом «варвар» для поэтов является дикость и / или жестокость, воплощением которой служит ритуальная антропофагия бразильских индейцев. Всё это не может не приводить в трепет поэтов: один из них заявляет о том, что хотел бы, подобно Лери, отправиться в новые земли и увидеть их своими глазами, но его пугает варварство жителей этих мест. Лери-рассказчик становится проводником в далёкую страну, и с ним поэта уже не страшит жестокость каннибалов[37].

Порой в описании варварства жителей Бразилии поэты, утверждающие, что вдохновляются описаниями Жана де Лери, могут зайти гораздо дальше источника: так, протестантский автор, «давая рецензию» на книгу Лери, представляет её содержание следующим образом: «[В ней] мы видим некогда неведомые народы, весьма удалённые от нашего мира, людей-чудовищ, варваров, чей язык напоминает звучанием свист, и чьё нечестивое чрево насыщается человеческой плотью»[38]. Общая тональность этого утверждения противоречит книге Лери, которая в целом отмечена симпатией к индейцам[39] и весьма последовательна в использовании эпитета «варвар». Впрочем, как показано выше, описания у Лери ритуальной антропофагии действительно аккумулируют большинство эпитетов «варвар», «варварский», встречающихся в книге.

Иногда авторы «сонетов-рецензий» сравнивают варваров Бразилии с лестригонами – народом великанов-людоедов, от которых пострадали спутники Одиссея[40]. В упоминавшейся выше аллегории четырёх континентов «бесчеловечная и варварская» Америка иронично названа «лакомкой». Она охотится на людей как на дичь, а затем отдыхает, утолив свой голод: именно в этом положении она предстаёт взору на описываемой поэтом гравюре[41].

Подчас варварство жителей Бразилии толкуется поэтами как свидетельство того, что они находятся на предыдущей стадии развития, уже пройденной европейцами. Обитатели Нового Света, хотя и носят обличье людей, устрашают своей звериной жестокостью; если бы ход истории не приводил к смягчению и исправлению нравов в других краях, весь мир оказался бы во власти варварства[42].

Если ассоциация варварства и удалённости, жестокости, дикости, недоразвитости является традиционной, то ещё несколько оттенков значения исследуемого термина в устах французских поэтов XVI в. вызывают особый интерес. Речь идёт о «назидательном измерении» понятия, при котором варвар становится укором для цивилизованного европейца. Так, Этьен Жодель в «Оде» на «Особенности Антарктической Франции» Теве заявляет: «Эти варвары ходят совершенно нагими, а мы, оставаясь непознанными, надеваем на себя личины и маски. Этот странный народ не меряется благочестием, мы же подделываем, продаём и переряжаем наше собственное. Эти варвары не обладают таким разумом, как мы, чтобы вести себя, но кто [из нас] не видит, что избыток [разума] служит нам только для того, чтобы вредить друг другу»[43]. Такое развёрнутое противопоставление служит иллюстрацией ещё одного тезиса Этьена Жоделя: оплакивая упадок нравов в современной ему Франции, поэт обращается к Теве со словами, что его книга о Бразилии будет лучше принята «в твоей варварской Америке», нежели во Франции, и замечает, что в Арктической Франции (т.е. метрополии) можно найти ещё больше монстров и варварства, нежели во Франции Арктической (т.е. Бразилии)[44].

Толкование Жоделя весьма интересно при сравнении с вдохновившей его книгой Теве. Как было показано выше, «Особенности Антарктической Франции» не содержали в себе последовательного противопоставления варвара и цивилизованного человека с осуждением последнего. Если отдельные замечания Теве и могли послужить отправной точкой для рассуждения Жоделя, то на других страницах «Особенностей Антарктической Франции» или «Всемирной космографии» встречаются и прямо противоположные суждения и оценки. Как отмечал известный исследователь творчества Теве и Лери Ф. Лестринган, своеобразием книг Теве является именно отсутствие жесткой схемы, упорядочивающей изложение, что, с одной стороны, превращает его повествование в своеобразную «кучу малу», а с другой стороны, сообщает его произведениям большую свободу в фиксации и толковании непривычных реалий[45].

«Ода» Жоделя, вдохновлённая изложением фактов у Теве, но толкующая их в собственном ключе, отличается этим от стихотворных «рецензий» на книгу его главного оппонента – Жана де Лери. Путешественник-протестант, первым заявивший применительно к Бразилии, что варварство её жителей не должно заслонять в сознании читателя примеры современного варварства в Старом Свете, обрёл сторонников в лице поэтов, которые развили его мысль. Эпитет «варварский» появляется в их обличениях гонений на протестантов во время Религиозных войн во Франции. «Французский народ превосходит своей яростью океан, а своим варварством – жестоких лестригонов», – утверждает тот самый поэт, который до этого сравнивал с лестригонами жителей Бразилии и объявлял Лери проводником в Новый Свет[46]. Подобным же образом другой автор называет Францию «варварской по отношению к своим [детям]» и, воображая путешествие в Бразилию в поисках убежища, обещает не открывать индейцам мотивов такого странствия: «если бы они знали, как без малейшей пощады мы пожираем друг друга, они бы решили, что мы приехали [в Новый Свет] оспаривать у них звание дикарей»[47].

Наиболее исчерпывающее суждение об относительности варварства в Новом и Старом Свете вынес Монтень. В отличие от Лери и протестантских поэтов, он не рассматривает эту проблему исключительно через призму Религиозных войн (хотя и не может не привести пример Варфоломеевской ночи как пример настоящего варварства), но ставит более общие вопросы, используя этнографический материал, почерпнутый у Теве и у Лери.

Так, в главе «О Каннибалах» высказывается мысль о том, что суждение о «варварстве» или «дикости» зачастую выносится по весьма субъективным причинам, связанным с отторжением непривычного. «В этих народах, согласно тому, что мне рассказывали о них, нет ничего варварского или дикого, если только не считать варварством то, что нам непривычно», – утверждает философ[48]. Эта мысль уравновешивает рассмотренные выше оценки путешественниками варварства как нарушения европейских культурных установок.

С другой стороны, «эти народы кажутся мне варварскими только в том смысле, что их разум ещё мало возделан и они ещё очень близки к первозданной непосредственности и простоте»[49]; для Монтеня же приоритет «природы» над «искусством» неоспорим. И даже главный аргумент признания индейцев варварами – их каннибализм – приобретает у Монтеня иное звучание:

Меня огорчает не то, что мы замечаем весь ужас и варварство подобного образа действий, а то, что должным образом оценивая прегрешения этих людей, до такой степени слепы к своим. Я нахожу, что гораздо более варварство пожирать человека живым, чем пожирать его мёртвым, большее варварство раздирать на части пытками и истязаниями тело, ещё полное живых ощущений,…чем изжарить человека и съесть его, когда он умер[50]

Монтень замечает: «Мы можем, конечно, назвать жителей Нового Света варварами, если судить с точки зрения разума, но не на основании сравнения с нами самими, ибо во всякого рода варварстве мы оставили их далеко позади себя»[51]. Речь здесь идёт и о том, что индейцы воюют не ради земель или богатств, а единственно ради доблести, что месть их распространяется только на врагов, в то время как европейцы способны на бесчеловечную жестокость и по отношению к собственным соотечественникам, что показала Варфоломеевская ночь.

Таким образом, эпитет «варвар» у Монтеня может нести два вида смысловой нагрузки: в первом случае он соотносится с близостью к истокам, неиспорченностью (положительный смысл); во втором случае «варварской» является испорченность и жестокость, в бóльшей мере характеризующая Европу, нежели Бразилию[52]. Утверждение же, что варварам Нового Света не свойственны пороки цивилизованных жителей Света Старого, всё больше превращает описываемых Монтенем персонажей в «добрых дикарей», хотя, разумеется, наиболее полно этот образ будет разработан мыслителями уже не XVI в., а эпохи Просвещения.

Подводя итог, отметим, что использование французскими авторами термина «варвар» по отношению к бразильским индейцам свидетельствует об эволюции содержания этого понятия применительно к жителям Нового Света. Французские авторы книг о путешествиях могли говорить о варварах в античном понимании слова, т.е. о людях, живущих за пределами цивилизованного пространства, обращая внимание и на чуждость варваров культуре – в европейском понимании слова, и на проявление ими жестокости, не обуздываемой никакими законами, и на своеобразие некоторых их ритуалов, шокирующих европейцев.

Парадокс же заключается в том, что термин «варвар», которым хотели выразить своеобразие индейцев, в результате стал обозначением не столько «инаковости», сколько, напротив, схожести их с жителями Старого Света; новым оказалось лишь то, что в зеркале Нового Света Европа увидела собственное варварское прошлое. С другой стороны, эпитет «варвар», «варварский» по отношению к бразильским индейцам и одновременно – по отношению к французским католикам в устах протестантских авторов также может трактоваться как своеобразный «общий знаменатель», позволяющий сопоставить то, что прежде представлялось несопоставимым. Так в образах, созданных путешественниками, поэтами и философами, варвар родом из Бразилии включается в контекст общеевропейской культурной традиции и становится частью цивилизации Старого Света.