Несчастная любовь

Часть третья

I

Среди многих предававшихся горю людей, которые слезами знаменовали дорого стоившую победу, никто, вероятно, не заслу­живал такого сострадания, как Текуиспа.

Веласкес, которого принес ей его великодушный соперник, открыл глаза лишь для того, чтобы в последний раз взглянуть на нее. Текуиспе только почудился звук любимого голоса, прощав­шегося с ней навеки.

Крепко прижавшись к трупу, такая же мертвенно-бледная и холодная, сидела она, когда во дворец ворвался Какумацин с вестью о полной победе ацтеков. Уалькацинтла, разделявшая горе сестры, подала ему знак, чтобы он не выражал свою радость столь бурно, и когда тескоканец громко воскликнул: «Мы побе­дили!»— супруга Куаутемока кратко ответила: «Он умер!»

- Умер! — повторила Текуиспа, вздрогнув всем телом, и прикоснулась своими бескровными устами к коченевшим губам Веласкеса.— Умер твой соперник, Какумацин, но с ним умерло и мое сердце!

- Твое сердце,— хрипло отозвался вождь Тескоко,— станет склепом, который я никогда не попытаюсь осквернить! Храни в нем своего супруга, которого у тебя отняли боги, дочь Моктесумы, и отдай мне его труп, который теперь не более чем пыль земная, чтобы я мог почтить подвиги его духа, который вдохнов­лял его.

 -О нет, нет! Я никому его не отдам!—вскричала девушка. Но этот взрыв отчаяния лишил ее последних сил, и она потеряла сознание, а Какумацин, воспользовавшись обмороком, унес не­движимое тело. В то время как он старался совершить достойное погребение испанца, как мы видели в предыдущей главе, Уаль­кацинтла посвятила себя утешению сестры и вдовы Моктесумы.

Добросердечная молодая женщина не только уже успела обнять своего любимого супруга и отца своего маленького сына, она не только горюет, узнав печальную весть о гибели не менее сотни своих родных и близких, но у нее еще хватает слез и для чужих бед; ее отзывчивая благородная душа еще может источать ласку и нежность для других.

Она летит то к Миасочили, то к Текуиспе, как ангел-храни­тель обеих, со слезами на глазах и со словами утешения на устах. Или говорит с волнующей искренностью и возвышенно чистой верой о вечном блаженстве душ, которые безгрешными покидают землю, чтобы вернуться в свою изначальную обитель; или напоминает о тяготах быстротечной человеческой жизни и восхваляет тех, кто избежал на своем пути по крайней мере угрызений совести и преступлений.

- Ты оплакиваешь возлюбленного, которым хотела вла­деть?— говорит она Текуиспе.— Обрати глаза к сверкающему небосводу и думай, что отныне твоя любовь уже не подвластна законам времени, что уже никакая другая красавица не сможет украсть сердце твоего любимого и что он ждет тебя там, на землях, еще более тучных, и в городах, еще более чудесных, где твои предки сплетают из неувядаемых роз, которые никогда не плачут росой, счастливый венок твоей помолвки.

- Ты хочешь иметь отца для своего маленького сына? — говорит она Миасочили, качая на руках и своего и ее младен­цев.— Посмотри, как он льнет к Учелиту на моей груди, а Учелит улыбается ему, как брату. Они оба отныне будут сыновьями одного отца. Куаутемок станет любить осиротевшего сына Моктесумы больше всех своих детей.

Вот так старалась Уалькацинтла облегчить горести Миасо­чили и Текуиспы, и ее старания не были напрасны. Когда после погребальной церемонии вернулись во дворец Куаутемок и Какумацин, они заметили, что первые приливы отчаяния отступили, и скорбящие женщины, — все, что осталось от семьи великого властителя,— готовы подчиниться своему переселению во Дво­рец Печали, где им предстояло находиться все то время, пока будет длиться траур по Моктесуме.

Произошло это переселение с большой торжественностью, и в тот же самый день дворец монарха занял новый великий властитель, коронация которого не вызвала ни у кого протеста, даже у Какумацина, нрав которого, казалось, круто изменился за последние сутки.

Обряд коронации был, однако, значительно упрощен, ибо Куитлауак, презирая помпезность, которую обожал его пред­шественник, хотел как можно скорее приступить к наведению порядка в доставшемся ему огромном царстве ацтеков.

Обладая умом не столь проницательным и живым, как у Моктесумы, и, может быть, менее порывистым характером, новый великий властитель имел, однако, другие качества, которые с ус­пехом заменяли отличительные черты характера предыдущего уэй-тлатоани. Рассудительность, мудрость, неторопливость в ре­шениях и предусмотрительность в действиях составляли те пре­имущества, которых, вместе с непоколебимой верой в справед­ливость своих поступков, вполне хватало, чтобы занять тот высокий пост, на котором он оказался, и заручиться содействием многих.

Не сомневаясь, что Кортес не откажется от осуществления своих намерений, даже если останется с одним-единственным солдатом, и опасаясь прибытия новых испанских войск, Куитла­уак сделал предметом своей первой заботы защиту Теночтитлана. Но он не ограничился лишь мерами предосторожности. Пока ацтеки укрепляли город всеми бывшими в их распоряжении средствами и мастерили всякого рода оружие, его гонцы разъеха­лись по владениям вождей-правителей и данников, поднимая их против общего врага и обещая им, что после окончательного изгнания испанцев из пределов царства новый великий власти­тель освободит их от значительной части той дани, которой они были обложены раньше.

Все больше и больше индейских войск прибывало в окрест­ности Теночтитлана. Куаутемок, ставший после смерти своего старого отца законным вождем-властителем Такубы, принялся вооружать вождей-данников своих земель и делал все возможное, чтобы Такуба могла оказать действенную помощь Теночтитлану. Такую же готовность к сопротивлению проявили новый вождь-правитель Хочимилько, пришедший на смену Уаско, и все те вожди, земли которых граничили с землями столицы. Один только Какумацин вынужден был отстраниться от общих забот, поскольку в его владениях разгорелись внутренние распри.

Его брат Куикуицат, хотя и не пользовавшийся уважением тескоканцев, как человек двоедушный и слабый, находил под­держку у некоторых местных вождей-данников, не любивших Какумацина, чья вспыльчивость, надменность и некоторые грехи молодости породили недоброжелательство к нему в его соб­ственных и соседних владениях. Кроме личных врагов Какума­цина, которого Моктесума лишил власти, нового вождя-власти­теля Тескоко поддерживали все, кто из страха или своей выгоды примыкал к испанцам и согласился с их несправедливым, навя­занным Моктесуме решением, ущемлявшим права Какумацина.

Эта группа вождей, правда, не слишком многочисленная, была, к несчастью, настроена весьма решительно. Куикуицат же, хотя и был труслив и апатичен, отнюдь не тяготился регалиями властительного вождя, возложив на своих единомышленников заботу об их сохранности и ограничиваясь тем, что негодовал против произвола нового великого властителя, велевшего ему вернуть земли его старшему брату, которого Моктесума объявил изменником. Но Куитлауак, слишком занятый думами о защите от врагов и укреплении царства на будущие времена, не слишком пекся о делах Какумацина, дозволив ему самому расправиться со своими недоброхотами-данниками и возвратить утраченную власть.

Однако тескоканец, казалось, похоронил вместе со своим недругом Веласкесом всю живость своей мощной кипучей натуры и впервые в жизни не спешил браться за оружие, что в сложив­шейся ситуации не могло сослужить ему добрую службу. Желая избежать междоусобной войны на своих землях, он довольст­вовался мирным убеждением, стараясь привлечь на свою сторону приверженцев брага, которым, однако, казались подозритель­ными проявления столь неожиданной мягкости у несговорчивого и мстительного вождя. В подобных действиях им виделось лишь показное благожелательство и коварное намерение опутать их сетью лжи, дабы потом обезоружить и подчинить себе без лиш­них трудностей. Ясно, что подобные настроения не позволяли им дать ответ, на какой рассчитывал Какумацин. Своей нерешитель­ностью он также охлаждал и воинственный пыл своих сторон­ников, в то время как с каждым днем росло количество привер­женцев его брата, который умел приобретать друзей и завоевы­вать популярность, проявляя во всем такую непритязательность, какой никто никогда не видывал у властителей, его предшествен­ников.

Вместо шумных увеселений и роскошных пиров, имевших место во время владычества Какумацина, новый вождь-власти­тель показывал пример смиреннейшей жизни, и, дабы корона крепче держалась на его голове, он делал вид, что ее тяжесть ему не под силу и он не может обойтись без поддержки своей знати, без которой он не отваживался принять ни одного решения. Расчетливый Куикуицат представал перед своими своевольными данниками любезным в обращении и равнодушным к нарядам, чтобы подчеркнуть свое отличие от брата, чье высокомерие и пристрастие к помпезности еще не изгладились у них из памяти. Таким образом, Куикуицат приобрел славу скромного и благо­желательного правителя, хотя никто не мог бы назвать его ни отважным, ни великодушным.

Даже сторонники Какумацина во главе с его самым млад­шим братом Коанакотом и другими видными молодыми вож­дями из рода властителей Тескоко, считавшие Куикуицата чело­веком слабым и никчемным, относились к нему неплохо и, желая свергнуть его, невольно жалели несчастного, который, без сомнения, должен был стать первой жертвой мести законного вождя-властителя, если Какумацину удалось бы восстановить свою власть.

Какумацин все это видел и тем не менее ничего не говорил, ничего не предпринимал. Мрачный и ко всему равнодушный, он продолжал оставаться в Теночтитлане, безучастно взирая на всеобщую суету. Откуда же взялась у него эта подавленность духа? Наверное, одна Текуиспа могла дать этому объяснение, если бы боль от недавней утраты не заставляла ее закрывать глаза на такое постоянство в проявлении глубокой и в то же время безнадежной любви.

Заточив себя в самую дальнюю и темную комнату Дворца Печали, Текуиспа никого не хотела видеть и допускала в свои покои только тех, кто разделял ее горе,- сестру и Какумацина, Какумацина, в котором она видела теперь друга своего покой­ного возлюбленного и о чьих тайных муках отнюдь не задумы­валась!

О, как чудотворна сила великой страсти! Порывистый тескоканец проводил все дни рядом с обожаемым существом, еще более влюбленный, чем раньше, как никогда воспламененный желаниями, опьяненный безыскусностью ее ласкового обраще­ния, которое вызывалось грустью. Он прятал любовь в тайниках своей души, ничем себя не выдавая, и его горячие уста, жажда­вшие осушить поцелуями слезы, постоянно увлажнявшие блед­ные щеки Текуиспы, открывались только для того, чтобы ей в утешение произнести имя своего соперника, уже не ведавшего мучений под каменной плитой могилы.

Он поклялся охранять честь той, которую считал вдовой Веласкеса, и в мыслях не имел когда-нибудь нарушить свою торжественную клятву. Кроме того, он знал, что нелюбим, и эта гнетущая уверенность не покидала его ни на секунду. Однако, не теша себя иллюзиями, Какумацин продолжал любить и любил той безутешной и непреклонной любовью, какую рождает в пылких и гордых сердцах отсутствие всякой надежды. Тем не менее он испытывал страстную потребность смягчить свою боль, хотел найти в общении с Текуиспой целительное, хотя и горькое лекарство от своей неуемной тоски. Смотрел на слезы, которые она проливала по усопшему возлюбленному; слушал бесконечные пылкие восхваления преждевременно ушед­шего из жизни героя и торжественные обеты оставаться верной его остывшему праху на вечные времена. Завидуя сопернику, против которого он был бессилен, чья тень возбуждала его ревность, но уже не разжигала его ярость, проводил Какумацин подле Текуиспы часы, составлявшие всю его жизнь, часы тех жестоких душевных баталий и невыразимых мук, которые бы­вают рождены лишь великой любовью и сносить которые может лишь человек необычайной силы духа.

Однако этих страданий просто не замечали. Текуиспа дума­ла, что тескоканец излечился от своей страсти, или, правильнее сказать, Текуиспа забыла, что эта страсть когда-то имела место. Для нее не существовало в мире ничего, кроме могилы Веласкеса, и когда она терзала сердце Какумацина бесконечными воспоми­наниями о своем утерянном кумире, ей даже не приходило на ум, что своим наперсником она делает своего обожателя.

Вождь-властитель слушал ее со вниманием, никогда не пере­бивал, никогда не произносил бесполезных слов утешения, кото­рые лишь растравляли бы ее рану. Только это видела Текуиспа, и этого было достаточно, чтобы она не избегала общества Каку­мацина, а героический индеец, делая вид, что вполне удовлет­ворен подобной сестринской дружбой, отводившей ему роль доверенного в любви, за которую он заплатил бы ценой соб­ственной жизни, с полным самоотречением посвятил себя той, которая даже не понимала всей меры приносимой ей жертвы.

Так и шли день за днем: родину, власть, славу, месть — все забыл Какумацин возле Текуиспы. Его необузданный темперамент смирялся как горячий конь под всадником со стальными шпорами: если он пытался нетерпеливо грызть уздечку и легонько бить копытом, то это кончалось лишь тем, что ему приходилось безропотно подчиниться. Лишь его мрачневшее лицо выдавало страдания униженной гордости. Почти невозможно было понять, откуда берется такая непостижимая сила воли, которая обуздыва­ет неистовую страсть человека, естественный неукротимый норов которого сочетается с привычкой высокородного вождя всегда поступать так, как душе угодно, и всегда потворствовать своим желаниям.

По необъяснимому капризу человеческого сердца нас обычно мало волнует судьба тех, кому не отвечают любовью,— и в ре­альной жизни, и в книгах: во всех романтических произведениях наши симпатии всегда на стороне счастливого любовника. Ма­лейшая неприятность, с ним приключающаяся, вызывает наше сострадание, мы глубоко и искренне ему сочувствуем, словно бы счастье быть любимым предоставляет неоспоримое право на всякого рода удачи. И в то же время вполне естественно — и в это мы верим, и это понимаем,— что человек, который любит и лю­бим, никогда не может быть полностью несчастным, так же, как понимаем, что все блага земные не в состоянии сделать счаст­ливым того, кого постигла безнадежная любовь. Почему же тогда мы так склонны огорчаться мимолетными бедами счаст­ливца и не проявляем истинной жалости к человеку, глубоко несчастному в любви? Можно, видимо, сказать, что мы считаем своего рода преступлением неуспех в любви и что люди, отверг­нутые своим кумиром, представляются нам, подобно некоторым упомянутым выше персонажам, отринутыми самим господом Богом.

Нет ничего более несправедливого, более абсурдного, чем такая убежденность людская, ибо счастье в любви, как и успехи в жизни, слишком редко выпадает на долю достойных, можно даже предположить, что то и другое почти несовместимо.

Кроме этой в общем известной истины относительно везения в любви есть и другая, которую, вероятно, тоже все знают, как и мы, но не все сосредоточивают на ней внимание: почти никогда одна большая любовь не зажигает другую любовь, ответную. Наперекор моралисту, который в качестве эпиграфа к одной забавной книге избрал максиму: «Хочешь быть любимым,— лю­би», жизнь постоянно предлагает нам иные примеры.

Если бы мы попытались оправдать удивительно капризное человеческое сердце, можно было бы сказать, что любовь — такое свободное и благородное чувство, что оно отказывается продать себя за чью-то искреннюю любовь, ибо дается даром и никогда не достанется тому, кто претендует на нее, уверенно полагаясь на свои прекрасные качества, достойные вознагражде­ния. Мы, однако, не собираемся прославлять подобное положе­ние, отнюдь не отвечающее справедливости, и просто констатируем, что «возлюбленный»— это обычно не тот, «кто достоин любви», и, как правило, не его заслуга, что его полюбили. К стыду и позору несовершенного человечества, будь сказано: великая страсть, которая должна была бы обладать неотразимо притягательной силой, подчиняется власти именно человека за­урядного; высочайшие порывы души, проявляющиеся каждо­дневно, казалось бы. вполне достаточные для того, чтобы напол­нить счастьем и гордостью того, кто их вызывает, остаются незамеченными или отверженными и, может быть, будут лишь пригодны и без особого успеха использованы для подражания в собственных любовных утехах теми ординарными и счаст­ливыми людьми, которым они принесены в жертву.

Мужчины и женщины в этом отношении одинаковы. Мы все жалуемся на то, что трудно встретить большую, великодушную, идеальную любовь, которая, уверяем мы, найдет у нас пылкое ответное чувство. Но все мы лжем. Если судьба дарит нам именно такую любовь, которую мы столь превозносим, мы не замечаем ее, попираем ее... И без конца сетуем на жестокий обман, никогда не признаваясь себе, что имели глупость просить гам, где ничего нет, не брать там, где нам давали!

Большая любовь, которая так же или еще более редка, чем глубокий интеллект, имеет сходную судьбу с последним: ею более восхищаются, чем понимают; она скорее вызывает чувство удивления, чем симпатии. Все смертные, способные на великую самоотверженную любовь, отмечены, подобно гениям, священ­ной печатью несчастья, но такого несчастья, которое неведомо обыкновенным людям, и посему последние не в состоянии прояв­лять сострадание.

Попробуйте понять или обрисовать чье-нибудь подобное безутешное и возвышенное чувство: одним оно покажется неправ­доподобным, другим — смешным, третьим--каким-то порази­тельным явлением, которым можно восхищаться издалека, но нельзя и вообразить, чтобы с тобой тоже приключилось нечто такое, и ни у кого это чувство не вызывает одобрения.

Удача же в любви обладает известной долей очарования; во всех случаях мы невольно симпатизируем тем, кого балует измен­чивая фортуна, и отворачиваемся от тех, кого она наказывает. Поэтому один знаменитый мыслитель предложил в качестве аксиомы тезис, против которого мы не возражаем, ибо, по сути дела, его придерживаемся, а именно: «Романисту почти невоз­можно сделать интересным образ отвергаемого обожателя».

Нелегко, по правде сказать, убедить себя в этой истине, подтвержденной жизнью, ибо, повторяем, она в высшей степени несправедлива и удивительна. Ведь ничто так не достойно мило­сердия, ничто не может привлечь большего внимания, чем душа, сжигаемая святым огнем неразделенной любви. И нет существа, сколь виновно бы оно ни было, которое не очистилось бы в горниле безмерного несчастья; нет сердца, которое не стало бы человечнее и благороднее под влиянием своей всепоглощающей любви. Именно там, где мы видим страсть, лишенную всякой надежды, и открываются тайны добродетельной силы и ге­ройства.

Обоюдная любовь — это взаимовыгодная коммерция, лю­бовь одинокая — это священный и самозабвенный культ. Всякий может любить, если он любим, хотя обычно — мы об этом уже сказали — может и не любить, как раз потому, что его любят. Но сердце, способное долго питать чувство без надежды на будущее, исповедовать религию без неба, не может быть обыкновенным сердцем. Оно должно иметь огромные запасы поэзии и вдохнове­ния, благородства и решимости, и если мы не разделяем безмер­но пылкого влечения, если не проявляем к нему глубокого ин­тереса, значит, мы не способны чувствовать так же, как это сердце.

О, какой непостижимый рок заставляет возвышенные души почти всегда обманываться в своем выборе? Почему высокая любовь обычно избирает заурядных кумиров?.. Наш герой нахо­дится в несколько ином положении, но его судьба не становится от этого намного счастливее. Текуиспа не любит его, никогда не любила и не полюбит. Какумацин это знает, и огонь его неумо­лимой страсти, казалось, поддерживается этим абсолютным от­сутствием всякой перспективы, ибо примитивные души черпают свои радости в тех восторженных чувствах, которые они внуша­ют другим, а большие сердца наполняются гордостью от того восторга, который испытывают сами. Можно сказать, что одни из-за своей ничтожности нуждаются в том, чтобы получать, и лишь тогда ощущают собственную значимость, в то время как другие счастливы тем, что могут дарить свои бесценные со­кровища, тратить богатства, ничего не получая взамен.

Уалькацинтла, чье чуткое сердце улавливало переживания вождя-властителя, напрасно старалась их облегчить, предлагая поговорить о нем с Текуиспой. Тескоканец слушал ее с горькой усмешкой и отвечал с решимостью:

— Я поклялся над трупом Веласкеса почитать добродетели той, которая любит его даже под плитой могилы. Тень мертвеца всегда будет стоять между Текуиспой и Какумацином, и для Какумацина сердце Текуиспы такое же неживое, как призрак того убитого.

Уалькацинтла, жалея его, удалилась в слезах, а вождь, глядя ей вслед, шептал, стараясь не закричать:

— Ты плачешь обо мне у колыбели своего сына, а Текуиспа никогда не станет матерью! Ее сердце покинула любовь, ее чрево останется порожним: смерть завладела молодой и чистой Текуис­пой! Несчастная Текуиспа! Как прекрасна жена воина, когда у нее на руках дар его любви и она учит сына произносить имя отца!.. Такой я часто видел жену вождя-властителя Такубы, но никто не увидит такой жену вождя-властителя Тескоко!

Однажды Текуиспа ему сказала:

- Я помню, что ты был изгнан из своих наследственных земель, вождь-властитель Тескоко, и вчера, когда я подумала об этой несправедливости, я попросила богов простить бедного Моктесуму и решила попросить тебя также подарить прощение и твоему неблагодарному брату, которого ты, наверное, уже изгнал из дворца твоих предков.

- Новый вождь-властитель остается в Тескоко,— ответил Какумацин.— Мой брат хитер и вероломен, однако моя нена­висть не коснется его. Он дорожит властью и жизнью, потому что любим своей женой и у него есть сыновья, сильные, как надежда.

- Ты тоже будешь отцом и мужем,— сказала, вздохнув, младшая дочь Моктесумы.— Только я приговорена жить на зем­ле одинокой, как дерево без плодов, потому что в душе моей нет тепла и уже нет того, кто сказал бы мне: «Я люблю тебя!»

Услышав такие слова, забыл тескоканец свою обычную сдер­жанность и воскликнул:

— Ты говоришь неправду, дочь Моктесумы, земля не так любит светило, ее оплодотворяющее, как любит твою красоту и даже твой холод один воин, который молчит в твоем присутст­вии, словно боги навсегда запретили ему выражать свои чувства.

Текуиспа, занятая лишь своими думами, грустно отвечала:

— Смерть сомкнула те уста, которые мне говорили: «Я тебя люблю»; сердце, в котором царствовала Текуиспа, теперь один пепел. Но это правда, я была любима. Какой я была счаст­ливой!— произнесла она, ни к кому не обращаясь, будто бы говорила сама с собой.— Какой музыке учат боги человека, говорящего «Я тебя люблю»? Откуда берется луч, которым горят глаза возлюбленного?

О ты, мой любимый! Ты прекраснее солнца и луны, твой голос нежнее ночного ветерка и пения птицы сенсонтля в роще; твои слова для меня были что роса для сохнущего деревца. Вернись еще хотя бы раз, чтобы взглянули на меня твои глаза, которые заставляли меня умирать от счастья. Вернись, вернись и поцелуй меня в лоб, как в тот сладкий и страшный день, когда мы расстались! Ты чувствуешь, как пылала моя голова от огня твоих губ?.. Твои уста украли пламя у вулкана Попокатепетль, от тебя исходит благоуханье флорипундии и холоксочитля[58]! Твои губы — это небесная дверь, из которой вырываются ласковые волны вздохов и слова любви, которые кажутся чудесным гим­ном добрых духов! Приди, я хочу снова прикоснуться к твоей груди, которая вздымается как волны великого озера, когда дышит Тлалок[59]! Не покидай меня, заклинаю тебя именем той счастливой женщины, которая дала тебе жизнь; я пойду вместе с тобой в сражение. Боги любви будут со мной и прикроют тебя невидимым щитом, чтобы твоя голова была неуязвима для стрел врага.

Она вдруг вздрогнула и, подняв трясущиеся руки к волосам, продолжала отрешенно, с остановившимся взглядом:

— Твоя голова! О! Твоя голова уже вся в крови, а кровь ручьями струится на пол!.. Кто накинул на твое светлое лицо эту желтую ткань, которая закрыла тебя от моих глаз и от моих губ?.. Это смерть! Беги! Спасайся! Спрячься в моем сердце!..

В своем полубезумном бреду Текуиспа обвила руками шею Какумацина, а ее прекрасная головка бессильно упала на грудь взволнованного молодого вождя.

Невыносимая пытка! Любви достаются лишь ласки без­умия!..

Текуиспа медленно приходила в себя и, словно ощущая душевную поддержку и как бы обращаясь к сестре, тихо и нежно заговорила:

— Это ты, мой дух-утешитель? Ты, моя единственная опора на земле? Я очень страдаю, но, когда я страдаю, когда мутится разум, когда чувствую, что умираю, ты всегда рядом, всегда обнимаешь меня и говоришь: «Живи, Текуиспа, ведь я тоже тебя люблю», и Текуиспа слушает тебя, живет для тебя.

Дрожь пробежала по телу вождя-властителя Тескоко. Не к нему ли были обращены эти слова? Кровь застыла у него в жилах от страшного напряжения, от внезапно вспыхнувшей надежды. Он захотел, чтобы время сделало вечным этот миг, который наделил его счастьем сомнения. О! Сколь жесток удел того, кому счастьем кажется даже сомнение!

Властительная дочь Моктесумы, прикрыв свои большие про­долговатые глаза, все еще бледная и поникшая, добавила еле слышно и умоляюще:

- Я сошла с ума, поговори со мной, верни мне рассудок своим сладким голосом, скажи добрые слова, которые дух мило­сердия нашепчет тебе.

- Я люблю тебя больше жизни! — вне себя кричит тескоканец.

Текуиспа, словно очнувшись, испускает пронзительный крик, вырывается из сжимающих ее объятий и в ужасе бросается прочь.

Вот так рассеивается мимолетная и безрассудная мечта бедного влюбленного, а прежнее неистовство его души про­сыпается вновь от резкого удара: он рвет на себе волосы и вопит в отчаянии:

— Женщина, ты страшнее ягуара! Будь проклят тот день солнца, которое озарило твое появление в мире мужчин! Будь проклято нутро той каменной скалы, откуда вышло твое сердце!

Однако в этот миг он слышит жалобный плач девушки, огонь его ярости тут же гаснет, и он, дрожащий и устыженный, склоняется к ногам своей любимой.

— Прости меня,— говорит он ей,— я люблю тебя и больше не могу таить в своей груди пламя, которое пожирает меня. И я навсегда ухожу от тебя, дочь Моктесумы, но прошу о послед­ней милости: забудь мой недостойный гнев. Если когда-нибудь тебе понадобится смелое сердце и рука, не знающая поражений, призови Какумацина, а если смерть позовет меня раньше, чем ты, вспоминай иногда, когда будешь плакать над могилой Веласкеса, что тот, кто завоевал это ложе для его вечного сна, тоже спит, забытый, в другой могиле, которую никогда не оросят твои слезы.

Властительная дева взглянула на него и что-то хотела ска­зать: может быть, собиралась дать благую надежду такой высо­кой любви?.. Никому не дано это знать. Когда Текуиспа шевель­нула губами, Какумацина уже и след простыл.

---

[58] Холоксочитль — тропические цветы с опьяняющим ароматом.

 

[59] Тлалок — бог воды, дождя, грома и молний в ацтекской мифологии.