Искать пути к диалогу

ИСКАТЬ ПУТИ К ДИАЛОГУ^[26]

Леопольдо Сеа

Я уже высказывал в ходе дискуссии об историко-культур­ной самобытности Латинской Америки свою точку зрения, что не стоит так уж обвинять Европу во всех ужасах конкисты и колонизации. Я согласен, что это был бы слишком жестокий взгляд на Европу как на замкнутую историко-культурную схему и не следует придерживаться столь крайних взглядов. Нельзя рассматривать конкисту и колонизацию лишь в мрач­ном свете: это исторический факт, который обусловил даль­нейшее развитие Латинской Америки и привел к развертыва­нию на континенте антиколониального и антиимпериалисти­ческого движения.

Не знаю, прав ли я, но хотел бы привести в пример те страны Европы, которые шли своим, особым путем, — Испа­нию и Россию. И здесь я присоединяюсь к тем мыслям, которые высказывал на дискуссии А. Ф. Шульговский. Я считаю, что и Испания, и Россия находятся вне западного мира. Недаром в этих странах, так же как и в Латинской Америке, задают себе вопрос: «Чем это мы не Запад?» Француз или англичанин никогда не спросит: «Чем это я не европеец?» В связи с чем в России появились «западниче­ство» и «славянофильство»? В России, так же как и в Латин­ской Америке, имела место озабоченность, связанная с вопро­сом: «Принадлежим мы к Западу или мы вне его?» Это присуще и Испании.

Испания начала конкисту и колонизацию Америки за сто лет до того, как западноевропейский мир стал набирать силу и в результате исключил из своей среды Испанию. Мне кажет­ся, что этот вопрос серьезно занимал как Запад, так и Испа­нию, потому что ни одна страна, поставленная вне его рамок, не смогла вновь в него войти.

Здесь между нами есть что-то общее, и это одна из причин, почему меня так интересует Россия, СССР. Я отстаивал в позитивной форме эту точку зрения, и в том, быть может, и состоит мой ответ на выраженное беспокойство, не ощущаем ли мы себя разобщенными. На вопрос Симона Боливара: «Мы индейцы или мы испанцы?», я думаю, надо отвечать так: «Мы индейцы и испанцы одновременно».

В те годы, когда я возглавлял Управление по культурным связям Министерства иностранных дел Мексики, я сопрово­ждал выставку картин и предметов мексиканского искусства, которая экспонировалась в Москве и Ленинграде, а затем, по просьбе Андре Мальро, была направлена в Париж. После вернисажа, на приеме, Мальро сказал мне: «Вы можете гор­диться великолепной выставкой, свидетельством высокой культуры. Это индейское искусство, сложное, барочное, оно неподражаемо, у нас ничего подобного нет, и вы можете гордиться им так же, как мы гордимся нашим искусством». «С одной только разницей, — отвечал я, — что в этом отно­шении мы богаче вас». Мальро несколько смутился: «Как это понять?» «Потому что мы владеем и той культурой, которую вы считаете своей, и, кроме того, нашей, индейской культу­рой».

Мальро был вынужден согласиться со мной. Мы говорили с ним о том, как расширяет наши представления о мировой культуре включение в нее, в само понятие «гуманизм», и тех богатств, которые привносит индейская культура. К европей­скому миру, всегда бывшему достоянием латиноамериканца, прибавилась целая область культуры, которая западному миру не принадлежала, которая раздвинула границы культуры, изменив и само представление о гуманизме, дав более слож­ное и многообразное понимание мира, чем то, которым владе­ет, скажем, мир западноевропейский, нисколько не умаляя того, что он остается великим центром гуманизма. Но этому миру, быть может, как раз и не хватало более широкого взглвда, чтобы понять заботы и чаяния других народов плане­ты.

Вот о чем я думал и во время различных бесед здесь, в Москве, и когда знакомился с точкой зрения участников дискуссии по историко-культурной самобытности Латинской Америки. Должен сказать что если раньше нас в какой-то степени занимал вопрос: «Европейцы мы или нет, принадле­жим мы Западу или нет?», то теперь наступило время, когда нас это уже не заботит, и наш опыт, полагаю, ныне шире опыта европейских народов. Считаю, что это относится и к России, к СССР, так как Россия обладает опытом «Запад — Восток», а это такое богатство, которым не располагает остальная часть Европы.

А. Ф. Шульговский

Я понимаю и разделяю вашу мысль об удивительной по своей сути близости мировосприятия и жизненных устремле­нии народов Латинской Америки, России и Испании. Именно эту точку зрения я отстаивал и обосновывал во время своего выступления на дискуссии по проблемам самобытности, книге «Философия американской истории» вы изложили свою позицию по данной проблеме с большой полнотой и высокой степенью аргументации. Это очень плодотворная точка зрения, поскольку она расширяет историко-пространственные горизонты наших исследований, дает возможность проводить научно обоснованные параллели между историче­ским развитием Латинской Америки, Испании и России. А главное — такой подход позволяет анализировать явления культуры не только в ракурсе самобытности и особенностей ее развития в различных регионах мира, но и уловить и увидеть в национальных культурах общечеловеческое содер­жание. В этом отношении исследование проблем культурной самобытности в рамках своего рода триптиха Россия — Испа­ния — Латинская Америка может дать плодотворные резуль­таты.

Однако я не согласен с вашей точкой зрения, изложенной в главе «Освободительный проект и утопия Боливара» этой книги. Вы, мне кажется, характеризуете освободительный проект Боливара как своего рода «третьемировский» проект[27], который Освободитель противопоставлял Европе. Причем речь у вас идет не о России или Испании, которые вы справед­ливо считаете не совсем типичными, «неклассическими» европейскими странами, а именно о «классических», своего рода «Хрестоматийных» европейских странах эпохи Просве­щения. Я согласен, что немало выдающихся деятелей евро­пейского Просвещения (например, Вольтер, Монтескьё) не всегда проявляли понимание и проницательность, когда гово­рили об исторических судьбах неевропейских народов, в част­ности Латинской Америки. И мне вспоминается, как в начале прошлого столетия выдающийся перуанский просветитель Хосе ИполИто Унануэ полемизировал с Монтескьё, который утверждал, что народам, живущим в условиях тропического климата, чуть ли не фатально предопределено пребывать в рабском состоянии. Унануэ подчеркивал, что на рабство народы Латинской Америки обрекают не некие их «природ­ные свойства», а деспотические колониальные институты. В иных же условиях, при наличии свободных институтов, говорил Унануэ, народы Латинской Америки способны достичь вершин человеческой цивилизации.

В то же время нельзя забывать, что в Европе эпохи Просвещения жили и творили Гердер и Руссо, которые, пре­одолевая европоцентризм, считали все народы мира способ­ными к совершенствованию, к обогащению общечеловече­ской цивилизации своим, самобытным вкладом. И мне дума­ется, что Боливар, с такой настойчивостью выдвигая на пер­вый план в своих социальных идеалах проблему равенства, не руководствовался только идеей достижения независимости Латинской Америки от Европы, которую он не воспринимал как некое единое целое, как своего рода «замкнутую систе­му», ориентированную на эксплуатацию других народов мира. Достаточно вспомнить, с каким громадным уважением отно­сился Боливар к Руссо. И влияние идей последнего на Осво­бодителя бесспорно. Я, разумеется, помню слова Хосе Мар­ти что Латинская Америка своим освобождением обязана не Руссо или Вашингтону, а лишь самой себе. Но ведь Марти при этом говорил: «Пусть черенок мировой культуры привьется к нашим республикам, но стволом дерева должны быть наши республики». И мне думается, что попытка творческого при­менения идей Руссо к латиноамериканским условиям Болива­ром убедительно подтверждает вышеприведенные слова Марти. Поэтому у нас нет оснований столь резко и чуть ли не антагонистично противопоставлять освободительный проект Боливара Европе века Просвещения, ограниченной европо­центризмом.

Подчеркивая эту мысль, я хочу вновь обратить внимание на важность изучения проблем культурной самобытности в рамках сравнительного анализа процессов, происходивших в России, Испании и Латинской Америке. В качестве подтверж­дения своей мысли приведу одно соображение. За последнее время в североамериканской политологии и социологии появилось довольно влиятельное течение, сторонники кото­рого, апеллируя к аргументам культурной самобытности, осу­ществляют сравнительно-исторический анализ типологически различных культурных систем — ибероамериканской и англосаксонской. Сторонники этой концепции утверждают, что ибероамериканская система ценностей характеризуется стойким влиянием на нее схоластики, идей корпоративизма, преобладанием интересов той или иной человеческой общно­сти над индивидуальными интересами. В то же время англо­саксонская культура отличается приверженностью к либера­лизму с его апологией индивидуализма, безусловными при­оритетами личного над общим. Они утверждают, что Боливар, верный ибероамериканскому наследию, к концу своей жизни стремился вернуться к испанским институтам и традициям, сделав их основой молодых латиноамериканских государств. Но такое утверждение необоснованно.

Чтобы понять своеобразие мысли Боливара, необходимо обратиться к углубленному анализу типологически близкой общественной мысли Испании, России и Латинской Америки. Именно в силу особенностей развития этих районов для их общественной мысли было характерно сильное влияние социальной утопии как своего рода негативной реакции на буржуазные капиталистические порядки и институты, как своеобразного поиска антибуржуазного социального идеала. В этом смысле мы можем считать, что уровень и глубина социального мышления Боливара были выше идеологии англосаксонского индивидуализма.

Когда вы вводите в свои исследования эту проблематику, вы вступаете в пределы, так сказать, terra incognita, малоизу­ченную сферу. Мне кажется чрезвычайно плодотворной ваша мысль о том, что различного рода освободительные проекты, выдвигавшиеся на заре независимости Латинской Америки, соприкасаются с областью социальной утопии в самом возвы­шенном и благородном смысле. И как раз это обстоятельство делает, на мой взгляд, поразительно созвучными нашему вре­мени социальные идеалы Боливара.

Л. Сеа

Я с большим вниманием выслушал ваши соображения. Скажу, что тут, возможно, имеет место недопонимание того, что мною было сказано.

Я не утверждал, что Боливар выступал против всей Европы. Он против Испании, он отрицает именно ее, хотя в себе самом несет испанское начало. В своем отрицании Испа­нии он опирается на Францию, прежде всего на Руссо и на просветителей, на всю эпоху Просвещения, в которой обре­тает орудие познания. И отвергает, решительно отвергает индивидуализм, и не столько англосаксонский, сколько амери­канский, считая его чужеродным для Америки в целом. Все, что связано с учением Руссо, он принимает, усваивает, делает своим. Он не хочет быть испанцем по очевидным причинам, потому что Испания, как он утверждал, «сделала нас рабами, прислужниками, и мы пойдем вперед не в русле ее культуры». А где взять другую культуру? Конечно, в Европе — провоз­вестнице свободы, человечности, в Европе Руссо и Просвеще­ния.

А. Ф. Шульговский

Мне думается, что для понимания отношения Боливара к Испании нам следует исходить из проблемы «двух Испаний». Боливар, как это видно из его многочисленных выступлений и писем, был непримиримо настроен к Испании абсолютизма и инквизиции. Но он неоднократно подчеркивал, что была и другая Испания — страна Лас Касаса, комунерос[28] и тирано­борцев. Это обстоятельство при оценке взглядов Боливара в отношении Испании мы должны всегда учитывать.

В «Философии американской истории» вы, анализируя освободительный проект Андреса Бельо, отмечаете, что в отношении к испанскому наследию он не стоял на нигилисти­ческих позициях, выступал за необходимость для народов молодых латиноамериканских государств усвоить из него все лучшее и, ценное. В этом отношении взгляды Боливара во многом совпадают с идеями Бельо.

Л. Сеа

Боливар, несмотря ни на что, чувствовал и действовал как испанец. Он хотел силой порвать с Испанией, на испанский манер, иначе, чем это сделал Бельо. Не надо забывать, что Испания всегда, когда латиноамериканцы предпринимали попытки сближения с ней, их отвергала, даже будучи в состо­янии войны с Францией. И тогда чувство оскорбленного достоинства, свойственное всем Освободителям, претворяется в стремление искать иной опоры, отрицая Испанию. Ею могли быть Англия, Франция или США. Для Боливара обращение к Соединенным Штатам просто немыслимо. К Англии — да; Англия, живущая восприятием всего своего прошлого, Англия, которая это прошлое ассимилирует, может быть полезной для Латинской Америки.

Одно дело — что думает Бельо о Боливаре, а другое дело — что думает или даже пишет сам Боливар. Для него Испания — страна, выжимающая из Испаноамерики все соки. В знаменитом «Письме с Ямайки» (сентябрь 1815 г.) он говорит: от Испании нам нечего ожидать, кроме порабоще­ния. Она научила нас лишь рабству, и мы останемся рабами, пока с ней не порвем.

А. Ф. Шульговский

Действительно, в своих письмах с Ямайки Боливар сурово осуждал испанских колонизаторов за их зверства в отношении латиноамериканских патриотов, выступал за доведение осво­бодительной революции до победного конца. Но нельзя забы­вать и того, что после победы революции в Испании под руко­водством Риего[29] Боливар говорил о возникновении благо­приятных условий в деле объединения свободолюбивых сил Испании и Латинской Америки для борьбы против абсолютиз­ма. Небезынтересно, что Боливар в своих письмах испанскому генералу Реновалесу еще до революции Риего писал, что в Испании есть силы, способные подняться на борьбу за свобо­ду. Поэтому я со всей настойчивостью повторяю: Боливар был врагом испанского абсолютизма, но не испанского народа.

В. А. Кузьмищев[30]

Возвращаясь к проблеме историко-культурной самобытно­сти, хотелось бы знать поподробнее, какие точки зрения советских ученых, выявленные в ходе дискуссии, кажутся доктору Сеа более глубокими, имеющими перспективу развития в науке. Ведь хотя может создаться впечатление, что все во всем согласны, были оттенки, подчас показывающие, что позиция одного из участников ни в чем не походит на точку зрения другого.

Л. Сеа

Мне кажется важным тот факт, что вы ведете поиск соот­ношений различных культур тех цивилизаций и народов, перед которыми стояли сходные проблемы и, несмотря на разделяющие их расстояния, история развития которых шла параллельными путями. Мне приятно, что поиски латиноаме­риканской самобытности идут и среди советских исследовате­лей. Проведение подобной дискуссии — еще одно тому сви­детельство.

Иногда создается впечатление, что есть тенденция вновь рассматривать Европу в качестве образца, вновь о Европе говорится как о том, что должно быть. Я же считаю, что, размышляя о Европе, нужно лишь понять, как европейцы раз­вивались без всякого образца и кто именно создал модели раз­вития. Русский народ, например, дал миру и сейчас дает гран­диозные модели. А дал он их потому, что у него есть опыт, которого нет у европейских народов.

Мне же показалось, что в ходе дискуссии делались ссылки на европейскую науку. К ней обращаются как бы для подкре­пления аргументации. Я не говорю, что ее надо отбрасывать или от нее отказываться, нет, напротив, ее надо «поглощать». Европейский опыт — он и наш и ваш, его нужно усвоить и создавать свое, подобно тому как сами европейцы создавали свое, самобытное, а это теперь уже наш с вами общий опыт. Значит, нужно на его основе творить новое, отличное от евро­пейского.

В. А. Кузьмищев

Я не сторонник ни «черной», ни «розовой» легенд об Испа­нии, но и мне показался тон вашего выступления на дискуссии слишком грустным. Да, я тоже становлюсь воинственным, когда речь идет о конкисте, об этом черном периоде в истории человечества — я говорю не «в истории аборигенов Латин­ской Америки», а «в истории человечества»!

И все же Испания — это Испания, она дала миру Лас Касаса и Эрсилья-и-Суньигу[31]. Да и сами испанцы осудили своих соотечественников за ужасные злодеяния, которые они творили в Латинской Америке. Но с другой стороны, без этой, столь трагичной встречи, кто знает, может быть, и не было бы Латинской Америки.

Другой вопрос, который я хотел задать: не настало ли время говорить не столько о «латиноамериканском», сколько о «мексиканском», «аргентинском» и т. д. и т. п.?

Л. Сеа

Думаю, что нет. Об «аргентинском» и прочем говорилось уже немало, в результате чего было уничтожено дело всей жизни Боливара. Когда в Эквадоре на Боливара смотрят как на иностранца, когда стреляют в освободителя Боливии Антонио Хосе де Сукре, когда Боливара не пускают в собственную страну, где его считают предателем, тогда прихо­дится говорить о воцарении чудовищно раздутого национализ­ма. Боливар хотел видеть Латинскую Америку единой, со всеми присущими ее народам особенностями, но единую Латинскую Америку.

Поэтому я считаю, что если мы вновь будем говорить об «аргентинском», «мексиканском» и т. п., то вскоре убедимся, что начали не с того. Заговорим о «мексиканском» — и убедимся, что мексиканец лишь часть большого содруже­ства — Латинской Америки. А ныне мы поняли, что явля­емся частью более широкого сообщества, которое называется «развивающийся мир». А далее просматривается еще более широкое сообщество.

В. А. Кузьмищев

Да, но времена Боливара и нынешние — это разные вещи.

Л. Сеа

Все равно — надо прослеживать особенности развития всех наших народов, потому что «латиноамериканское» имеет свои особенности и свое, совсем особое развитие.

В. А. Кузьмищев

Значит, вы считаете, что тенденция развивается в сторону «латиноамериканского»?

Л. Сеа

Да, «латиноамериканского», и это придает нам силы. По­тому что наш сосед на севере — мощная страна, состоящая из 51 сильного «соединенного» штата. А мы все еще группа под­час конфликтующих между собой республик, которые очень легко угнетать. Разобщение совершенно очевидное, в то время как нам нужно единство, нам важно и нужно быть силь­ными.

В. А. Кузьмищев

Конечно, сознание диктует это, но оно, к сожалению, не совпадает с исторической реальностью.

Л. Сеа

Надо сделать это реальностью!

В. А. Кузьмищев

Я прекрасно помню, как столкнулись с этой проблемой мы. Помню беседы с ректорами нескольких чилийских универси­тетов, которые говорили, что наконец-то они понемногу начи­нают познавать Латинскую Америку. Известный художник Мексики Леопольдо Мендес сказал мне, что в СССР он ощутил себя не только мексиканцем, но и латиноамериканцем и что во многих случаях мексиканцы именно здесь больше узнавали о соседних странах.

Л. Сеа

Фактор латиноамериканской общности стал быстрее раз­виваться и по причине, которую можно назвать латиноамери­канской диаспорой. Это результат зла, такого же, как и конки­ста. Реакционные диктатуры в отдельных странах вынуждали и вынуждают цвет интеллигенции покидать страну. Большин­ство направляется в Мехико: там встретились ученые и деятели культуры различных национальностей. И, обсуждая свои вопросы, они пришли к выводу: «А ведь мы только сегодня начинаем понимать, насколько мы едины».

В свете сказанного и латиноамериканская философия — предмет моих занятий — это тоже поиск абсолютных реше­ний специфических проблем континента.

Философ — латиноамериканец ли он, мексиканец, арген­тинец, русский или японец — не может воспрепятствовать выходу рассматриваемой им проблемы на международный уровень. Не может существовать философ, который сразу видит все; есть конкретный человек, который ставит перед собой конкретные задачи. Я ставлю перед собой проблемы мексиканские. Но они связаны с латиноамериканской пробле­матикой в целом, а она в свою очередь связана со всемирной. Фидель Кастро и Че Гевара ставили перед Кубой проблему борьбы за национальное достоинство. Но это же касается не только Кубы, ибо связано с борьбой против империализма, который унижает это достоинство. Таким образом, проблема перерастает из кубинской во всемирную.

Наша эпоха — время крупнейших конфликтов, развива­ющихся в невиданных масштабах. Когда ставится проблема «Соединенные Штаты — СССР», она ставится в масштабах всей планеты, чего никогда ранее не было. И эта проблема должна быть решена, потому речь идет о главной заботе чело­века. Даже Бжезинский в одной из статей писал, что в прошлом освободительные идеалы Соединенных Штатов встречали отклик во всем мире, все страны следовали им и хотели быть свободными, «подобно Соединенным Штатам». Но сегодня, признавал он, важнее стали лозунги Советского Союза и Кубы, а не Соединенных Штатов, потому что люди ищут равенства.

В течение долгого времени шел даже спор, существует или нет латиноамериканская философия. Основанием спора слу­жил вопрос: где же Гегели и Платоны Латинской Америки? Некоторые из участников дискуссии утверждали, будто страны Латинской Америки не могут создать собственную философию, пока они не достигнут уровня развития тех стран, где создается философия. На это мы возражали так: отрицать существование латиноамериканских философов — все равно что отрицать, что латиноамериканцы — это люди, свойством которых является стремление мыслить.

На встрече в Буэнос-Айресе, где собралось почти 200 латиноамериканских философов, было решено прекратить споры на эту тему. Проблема, существует ли латиноамерикан­ская философия, снята с повестки дня. Нам ясно, что филосо­фия — это жажда освоить и применить все те методы, которые мы разработали сами, которые мы находим у других, все методы европейской философии, все современные мето­ды, включая марксистский, чтобы усовершенствовать наше познание действительности и решить наши проблемы.

А. Ф. Шульговский

Хотелось бы знать ваше мнение по поводу причин той настойчивости, с которой вы и некоторые другие философы Латинской Америки причисляете латиноамериканскую фило­софию к «третьему миру» и выводите отсюда некоторые ее особенности. Я, разумеется, Выступаю против абстрактного европеизма. Но и замыкаться в рамках «третьего мира», на мой взгляд, означает в некоторой степени подрезать крылья латиноамериканской мысли.

Приведу такой пример. Когда к власти в Перу пришел Веласко Альварадо[32], он и его сторонники стремились поки­нуть корабль «терсермундизма», говоря, что колыбелью всех прогрессивных течений общественной мысли была Европа. Они пытались разрабатывать свою концепцию революцион­ного прошлого, учитывая основные течения универсальной общественной мысли, не замыкаясь в региональных рамках.

Л. Сеа

Мне кажется, не стоит смешивать влияние мировой обще­ственной мысли и конкретную политическую ситуацию, кото­рая объясняет настойчивость стать частью «третьего мира». В моем выступлении на дискуссии о самобытности я говорил, что азиатские и африканские народы отличаются как друг от друга, так и от латиноамериканцев. Но у нас есть и общее: политическое положение в мире. Так что можно считать, что «третий мир» — это понятие, означающее некое единство действия, возможную общую реакцию перед лицом империа­лизма, которому приходится противостоять.

Конечно, для латиноамериканцев важнее отношения с Европой, потому что мы сами европейцы, в то время как африканцы не являются европейцами, хотя и ассимилируют все европейское. Это же относится и к жителям Азии. Афри­канцы принимают расу за основу нового человечества. Мы же — нет, мы не можем отвергнуть Европу, она наша, так же как и Америка. В этом-то и отличие. И, сохраняя эти соотно­шения, мы, быть может, поэтому сохраняем способность к интеграции нашего мира, у которого нет причин оставаться разобщенным и который нужно объединить. А так как мы все — часть человечества вообще, то действовать мы должны совместно. Представьте себе громадный корабль: вопрос в том, кто его ведет. И если мы останемся разобщенными, мы потопим свой корабль.

Л. Ф. Шульговский

Такие страны, как Мексика, Бразилия, Аргентина, уже приближаются по уровню своего развития к среднеразвитым государствам Европы. Здесь уже возник национальный моно­полистический капитал, появились черты, сближающие эти страны с Европой. Поэтому мне кажется несколько искус­ственным ставить на одну доску наиболее развитые страны Латинской Америки с рядом гораздо менее развитых стран Азии и Африки, говоря, что они находятся на одном «кора­бле».

Л. Сеа

На каждом корабле есть юнги, есть матросы, есть капита­ны. А кто-то держит в руках штурвал. Дело в том, чтобы корабль мог менять курс и мог бы управляться опытом всех народов, а не одним рулевым. Вот какова формула.

Я изъездил почти всю Африку. Недавно казалось, что она останется такой, какой я ее увидел, еще сто лет. Но теперь все изменилось. Азиатские народы живут еще своим необыкно­венно богатым прошлым. Но в современном мире царит тен­денция к изучению ценностей западного мира, стремление усвоить их, не теряя своей самобытности. В этом смысле все мы находимся на одном корабле. Другое дело, какую роль мы на нем играем. Видимо, различную. Дело не в том, чтобы мы так и продолжали играть различные роли, а в том, чтобы мы не оставались лишь в качестве послушных орудий других.

Мы ощущаем в той или иной форме свою связь с народами «третьего мира», потому что мы ведем борьбу в защиту людей, требующих признания их людьми, борьбу за равенство и спра­ведливость. Мы, латиноамериканцы, на себе познали это на протяжении всей истории. Постановка вопроса только кажется слишком грустной и горестной. Но нет, это сама действительность, а мы хотим, чтобы она изменилась. Будем же солидарными, будем уважать личность, которой является каждый из нас, и будем трудиться совместно, искать пути к диалогу.

---

^[26] Полностью текст встречи советских и мексиканских ученых в Москве опубликован в журнале «Латинская Америка», 1982, № 5.

[27] ...вы характеризуете освободительный проект Боливара как своего рода третьемировский проект. — Имеется в виду так назы­ваемый «либертарный проект» — общая идея всех Освободителей, изложенная ими во многих документах, о свержении монархичес­кого строя в Латинской Америке и установлении республиканско­го правления.

[28] комунерос — восстание самоуправляющихся городов Касти­лии в 1520—1522 гг. против испанского абсолютизма.

[29] Риего-и-Суньига, Рафаэль (1785—1823) — лидер восстания 1 января 1820 года, положившего начало испанской революции 1820—1823 гг.

[30] Кузьмищев Владимир Александрович (р. 1925) — доктор исто­рических наук, заведующий сектором культуры Института Латин­ской Америки АН СССР, автор книг «У истоков общественной мыс­ли Перу» (1979), «Тайна жрецов майя» (1975), «Царство сынов Солнца» (1985) и др.

[31] Эрсилья-и-Суньига, Алонсо (1533—1594) — испанский писа­тель, с 1557 г. участник экспедиции испанских конкистадоров про­тив индейцев араукан. Мужественная борьба индейцев против поработителей побудила его к написанию поэмы «Араукана», став­шей первым национальным произведением литературы Чили и наи­более значительным художественным явлением латиноамерикан­ской литературы XVI века.

[32] Веласко Альварадо, Хуан (1909—1977) — перуанский воен­ный и государственный деятель. В 1968 г. возглавил выступления военных патриотов и стал президентом Перу. Во время его правле­ния (1968—1975) правительство проводило курс структурной пере­стройки экономической и социально-политической жизни Перу.