Несколько слов о друге

МАРГАРИТА АЛИГЕР

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ДРУГЕ

Если бы мне пришлось ответить на вопрос, чем отличается поэт от прочих людей, я, пожалуй, назвала бы только одно отличие: полное отсутствие кожи, защищающей нервные окончания, что и делает его неизмеримо более чувствительным ко всякой окружающей боли, неизмеримо более остро реагиру­ющим на нее. И чем больше обнажен он, чем менее защи­щен, тем более он поэт. Это для меня бесспорно, хотя порой весьма расходится с чисто внешним — наружным, физиче­ским — обликом поэтов.

Я узнала Пабло Неруду у него дома — в Чили: в Сантьяго, на Исла-Негра, в Вальпараисо. Проведя несколько дней с ним, в удивительном его доме на берегу всегда ревущего Тихого океана, я пробовала написать в стихах его портрет. Вот что у меня получилось:

Массивный, тяжелый, в маленьком кепи,
на крупную голову лихо надетом,
в костюме, наверно, отлично сшитом,
поскольку хозяину в нем удобно,
а это единственное совершенство
любого костюма, любой одежды.
Итак, повторяю: массивный, тяжелый,
невозмутимый, надежный, крепкий,
он существует на белом свете
ежесекундно и каждой клеткой,
думает, действует, ходит, дышит,
неуловимо чем-то похожий
на мореплавателя и на шахтера,
и на лесоруба
одновременно.
Но больше всего он похож, пожалуй,
на камень родного его побережья,
на камень, скатившийся с Кордильеры,
упавший на кромку моря и суши;
на камень, которому время и ветры
и волны Великого океана
придали замысловатую форму,
невероятную в сущности форму —
форму человека.

Вот мне и хочется снова — в который раз! — вспомнить об этом человеке, сложном, многозначном и бесконечно богатом духовно, о котором сказал его друг Илья Эренбург: «Неруда не только один из крупнейших поэтов середины XX века, он — явление, феномен, необычный даже в самых обычных поступках».

Ему было 20 лет, когда вышла в свет книга «Двадцать стихотворений любви и одна песнь отчаянья» — поэтический гимн любви такой беззаветной и безоглядной лирической обнаженности и силы, какой, пожалуй, не знала до него любовная лирика его родного кастельяно. Это не первый сборник поэта, но именно с него он безоговорочно начался — книга эта и поныне называется тотчас же вслед за именем Неруды. Она давно вырвалась за пределы своей родины, получив всемирную непререкаемую известность...

Ему было 23 года, когда он стал дипломатом и отправился на службу в чилийское консульство на Цейлоне. Впервые Неруда пересек океан — его путь лежал через Европу вто­рой половины 20-х годов, через Мадрид и Париж... Впервые в жизни Монпарнас, кафе «Куполь» и «Ротонда» — междуна­родный перекресток, на котором не раз скрещивались судьбы самых разных талантов из самых различных уголков земли. Где-то среди них мелькнул в те поры и юноша Пабло Неруда. А затем Восток, Азия: Цейлон, Индонезия, Индия, Бирма, Сиам, Китай и Япония. Многокрасочная и многозвучная пано­рама жизни древних народов, великих культур, удивительное искусство, невиданная и многообразная жизнь, диковинные богатства и — страшная, нечеловеческая нищета мил­лионов... Все это наблюдал, переживал и впитывал в себя не только остро чувствующий и остро думающий человек, но прежде всего поэт, молодой и пылкий талант, лирик, суще­ство, как я уже сказала, в сущности, лишенное кожи, с обна­женными кончиками нервов. А в мире бушевал экономиче­ский кризис, и в Италии и Германии уже стали появляться отряды крикливых молодых людей в черных и коричневых рубашках, а в родном Чили началось широкое социальное движение: восстание на флоте, всеобщая забастовка, «социа­листическая республика», которая пала через 12 дней после ее провозглашения мелкобуржуазными социалистами и сме­нилась тягостной атмосферой политического террора.

В эту трудную пору и вернулся на родину Неруда, ставший на пять лет старше. Пять лет в молодости — огромный срок. За такой срок мыслящий человек порой переходит из одного качества в другое. Вот и Неруда вернулся домой уже не только лириком, но и человеком, острее ощутившим свое род­ство и кровную связь с другими людьми, независимо от цвета кожи и разреза глаз.

Он провел в Чили два года, участвуя в общественной жизни, выпустив одну за другой две книги: сборник юноше­ских стихов «Восторженный пращник» и новые стихи — «Ме­стожительство — Земля», замечательную лирику 1925—1931 годов. Эта книга утвердила поэтическую славу Неруды, хотя она и далеко не безусловна — поэт был полон душевной смуты и метаний. Сам Неруда спустя 15 лет сурово оценил стихи тех лет: «Ни в одной из этих страниц не было металла, необходимого для восстановления, ни в одной из моих песен не было здоровья и хлеба, в котором нуждается человек», но истинной поэтической силы в книге хватало с избытком, и она до сих пор многое значит для чилийской поэзии. О ней в свое время точно сказала уже в ту пору знаменитая Габриэла Мистраль: «Наш народ, далекий от своего большого поэта, испытывает то же, что и он, — отвращение к расслабленному и щегольскому языку. Нужно вспомнить всю столь надоевшую поэтическую галантерею из «соловьев», «шелков», «роз», в которой мы увязли по милости эпигонов модернизма, чтобы оценить тот соленый морской ветер, которым Пабло Неруда не только очистил свою собственную атмосферу, но хочет прояснить и общую». Это высказывание ценно для нас не только пониманием поэтического смысла и значения поэзии Неруды тех лет, но и упоминанием, хотя и в придаточном предложении, того факта, что народ далек еще от своего большого поэта. Да, так оно и было в начале 30-х годов, и я фиксирую на этом внимание для того, чтобы подчеркнуть, что Неруда не родился народным поэтом, а стал им в итоге прожитой им жизни. Надо понять, какой путь прошел и как прожил последующие годы поэт, который неотделим от жиз­ни, судьбы и борьбы своего народа.

В 1934 году он поехал чилийским консулом в Испанию. Именно с той поры и начинается Пабло Неруда, которого знает сегодня весь мир: Неруда — гражданин мира, неустанный борец за права миллионов. Он приехал в Испанию в самый острый период борьбы ее народа, в годы обострения социальных противоречий и нарастания революционного дви­жения, которого не остановили расстрелы астурийских горня­ков. Он был восторженно принят испанскими поэтами. Лите­ратурная среда была в ту пору раздираема серьезными проти­воречиями, органически связанными со всей обстановкой, сложившейся в стране. И Неруда сделал выбор сразу и без колебаний, встав рядом с теми, кому всего дороже была судьба родного народа. Ближайшими друзьями его стали Рафаэль Альберти, Федерико Гарсиа Лорка, Мигель Эрнан­дес.

1936 год начался в Испании победой Народного фронта на выборах, а через пять месяцев вспыхнул мятеж фашистов. Все, что последовало за этим, потрясло Неруду и изменило всю его человеческую и поэтическую судьбу.

«Нет, не могу, не могу молчаливо созерцать жизнь и мир, я должен выйти на дорогу и кричать, кричать до конца моих дней», — восклицает он в те дни. Этот свой осознанный долг он выполнял в Мадриде первого года гражданской войны так пылко и самозабвенно, что в конце концов чилийское прави­тельство отозвало его. Он переехал в Париж, но деятельности своей не прекращал, делал все, что мог, помогал испанским беженцам добраться до Латинской Америки, активно уча­ствовал в организации Второго международного конгресса писателей в защиту культуры, вместе с другими его делега­тами снова поехал в Испанию, выступал на фронтах, на митингах и все время писал стихи. В конце 1937 года выходит его новая книга «Испания в сердце». Через год ее издали в сражающейся Испании, «солдаты Арагонского фронта изго­товили тряпичную бумагу, набрали и напечатали книгу», — пишет Эренбург. Он познакомился и подружился с Нерудой в Испании и перевел эту глубоко взволновавшую его книгу на русский язык. Так началась встреча Пабло Неруды с нашей страной, с нашими читателями, встреча знаменательная и многозначащая.

В Испании Неруда встретил друзей на всю жизнь, здесь он определил свое гражданское кредо — в любви и справедли­вости, в страстном стремлении сражаться за нее, если надо — погибнуть, в ненависти к звериному облику фашизма, в вере в победу светлых сил. «Там, в Испании, я убедился, что комму­нисты — это величайшая революционная сила нашего века, способная изменить старый капиталистический мир и постро­ить новое общество — справедливое, светозарное».

И вот тогда-то его и потянуло на родину, не просто в Чили, а к своему народу, ближе узнать его беды и горести, чтобы, если он только окажется в силах, чем можно помочь ему, чем можно украсить, согреть, наполнить его убогую жизнь.

Вернувшись в Чили, Неруда горячо включился в деятель­ность Народного фронта, объединившего все демократиче­ские силы. До тех пор связанный кровными узами только с интеллигенцией своей родины, Неруда начал встречаться с самыми широкими массами, читать стихи простым людям, и эти отнюдь не простые стихи о горе и борьбе других людей нашли отклик в человеческих сердцах, глубоко трогая и вол­нуя рабочих, крестьян, рыбаков. Это было драгоценно для поэта и дало ему толчок для новых стихов о самом близком его сердцу — о родной стране. Тогда-то он и написал «Всеоб­щую песнь Чили», которая стала впоследствии одной из глав эпопеи «Всеобщая песнь».

Вторая мировая война и ее основной фронт — битва Советской Армии с фашистскими полчищами — вот другое после Испании ошеломляющее впечатление в жизни поэта. Вероятно, не стоит их даже разделять — это был единый мощный поток, подхвативший Неруду в борющемся Мадриде, изменивший всю его жизнь, весь его душевный настрой, весь строй его поэтического мышления, увлекший его в самую гущу жизни простых людей мира, сделавший поэта в начале 1945 года сенатором от Коммунистической партии Чили и еще через несколько месяцев — членом этой партии.

Дальнейшая жизнь поэта-коммуниста — это все более и более глубокое проникновение в жизнь народа, все более активное вмешательство в нее, приведшее к столь острому конфликту с правительством Гонсалеса Виделы[38], что партия, боясь за жизнь поэта, потребовала его ухода в подполье. Лишенный общественной деятельности, Неруда вдруг обрел столь давно недоступный ему досуг, и тут-то и началась работа над «Всеобщей песнью». Жизнь активно вторглась в замысел поэта, и он решительно ломал и менял — писал новые главы, продиктованные реальностью и теми обстоятельствами, в которых писалась книга. С «Всеобщей песнью», законченной и дописанной в течение года и двух месяцев скитаний с места на место, Пабло Неруда вернулся из изгнания.

Возвращение было нелегким и непростым. События при­няли такой оборот, что Неруде пришлось-таки покинуть Чили, и друзья провели его тайными тропами, чащами чилийского Юга, где верхом, где пешком, а где и вброд через реки, через горную границу Аргентины, а оттуда переправили в Европу. Он приехал в Париж в последний день работы Всемирного конгресса сторонников мира, участники которого востор­женно встретили и приветствовали его появление на трибуне. С этого дня, избранный в постоянный комитет конгресса, Неруда с присущей ему страстью включился в деятельность борцов за мир в мире, уже охваченном «холодной войной». Без малого три года он проводит в беспрерывных поездках, выступает на митингах и собраниях, собирает подписи под Стокгольмским воззванием, пишет пламенные статьи...

Но к нам он приехал впервые летом 1949 года совсем вроде бы в другой связи: на празднование 150-летней годов­щины со дня рождения Пушкина — и был глубоко взволнован всенародным характером торжества. Любовь народа к своему великому поэту, трепетное уважение к поэзии стали для Неруды неотделимыми чертами советских людей, их духов­ного богатства, широты их сознания. Кроме Москвы и Ленин­града, Неруда, разумеется, побывал и в Сталинграде, кото­рому в годы войны посвятил две «Песни любви». С тех пор он частый гость нашей страны и его голос звучит в самых разных аудиториях — на съездах писателей, на студенческих собрани­ях, в заводских и колхозных домах культуры. В СССР у него много друзей. Я с радостью причисляю себя к их числу, но мы с ним волею случая познакомились и подружились вовсе не в Москве.

Дружба наша началась через несколько минут после того, как в моем гостиничном номере в Сантьяго зазвонил телефон и мягкий, грустный и ласковый голос произнес: «Это говорит ваш друг Пабло Неруда». Наверное, он точно так же обраща­лся ко всякому человеку, приехавшему из Советского Союза, но я восприняла его обращение очень лично и не ошиблась. Спустившись через несколько минут в холл гостиницы, я уви­дела того самого Неруду, которого много раз видела в прези­диумах и переполненных залах, но с которым мне почему-то не случалось познакомиться, хотя у нас были общие друзья и мы отлично знали друг о друге. И в тот момент, как мы впервые пожали друг другу руки, я ощутила такую спокойную естественность, такую душевную открытость и готовность к дружбе, что мне сразу стало ясно: для контакта с этим чело­веком мне не придется преодолевать никаких препятствий. И я почти физически ощутила твердое, надежное » верное доброжелательство к себе как к человеку, приехавшему из Москвы, доброжелательство, которое не назовешь иначе, как братством.

Два раза мне доводилось ездить с ним по его стране и гостить в его доме. Его живо интересовало все о нашей жизни, и рассказывать ему, беседовать с ним было очень легко — он все понимал с полуслова, как друг, как родной человек. Дом его всегда открыт для людей, и в близком общении с ними он удивительно прост и доступен, откровенно заинтересован в их судьбах, хорошо умеет слушать.

В 1965 году я приехала в Чили как корреспондент «Литера­турной газеты». Неруды не было ни в Сантьяго, ни дома — в Исла-Негра и Вальпараисо. Он ездил по стране как агитатор партии: близились довыборы в сенат и парламент. Узнав о моем приезде, он вызвал меня в Консепсьон, и мне удалось несколько дней поездить с ним. Каждый митинг, каждое его выступление носили неповторимый и глубоко творческий характер. Он никогда не повторялся, никогда не забывал о том, чем заняты в жизни люди, с которыми он разговаривает в этот раз, и встреча с шахтерами в отличие от встречи с текстильщиками была полна своей специфики и своеобразия. Но мне особенно запомнился митинг в Томе, городке или, скорее, поселке на берегу океана.

Дорога туда вилась над лагуной, под горой, поросшей типичным чилийским лесом, где низкие хвойные деревья перемешаны с гигантскими араукариями, разрежены кое-где могучими пальмами. С одной стороны еще догорал закат, а с другой, совсем противоположной, чем на нашем полушарии, всплывала большая луна. Уже смеркалось, когда мы въехали в центр поселка, на небольшую площадь, обсаженную огром­ными деревьями. С одной стороны площади стояла церковь, она была открыта и освещена, шло венчание, на паперти толпился народ, а снаружи молодых ждала длинная машина, убранная лентами. Митинг состоялся на той же площади, но в противоположной стороне, где на эстраде в ожидании начала играл самодеятельный оркестрик. Маленький концерт пере­шел в митинг, как всегда в Чили, своеобразный и несколько театрализованный. Юноша и девушка, чередуя мужской и женский голоса, сперва рассказывали собравшимся о комму­нистической партии, а потом стали выпускать одного за дру­гим ораторов. Шел митинг, и шло венчание в церкви, за спиной у толпы, но перед лицом выступающих ораторов. И ко­гда слово предоставили Пабло Неруде, он через головы собравшихся обратился к новобрачным — не знаю, может быть, они именно в этот момент выходили из церкви, нам не было видно. Он поздравил их по-отечески душевно, ласково и чуточку грустно и, от души желая счастья им и их будущим детям, повел речь о том, как следует жить всем людям, всем чилийцам, для того чтобы эти молодые люди были счастливы. Говорил он задумчиво и негромко, словно с глазу на глаз с только что обвенчанными молодыми людьми и с каждым слушающим его человеком, и это производило неизгладимое впе­чатление.

А промежутки между митингами были тоже заполнены до отказа. Неруда знал все события, происходящие в местности, где он сегодня очутился, и принимал участие в похоронах шахтера, погибшего в результате несчастного случая, и в национальном празднике местных индейцев. Я уже не говорю о встречах с друзьями, которые немедленно обнаруживались всюду, и никого нельзя обидеть и обойти, все хотят его пови­дать, принять, угостить, потолковать, спросить совета... И Не­руда рад встрече со старым другом, рад вкусному обеду и хорошему вину, но, если время не позволяет и приходится обходиться и вовсе без обеда, он закажет на ходу за стойкой яичницу, и будет есть ее с не меньшим удовольствием, и похваливать, и предлагать попробовать. А если при этом ока­жется стакан именно того вина, которого ему сейчас хочется, он будет окончательно счастлив. Он умел быть счастливым Даже от самой малости, и это— чудесное свойство, чудесный талант.

Да, он любил жизнь, умел радоваться ей, и ошибается тот, кто видит в этом умении некое противоречие с тем, с чего я начала, — с незащищенностью, с ранимостью, с отсутствием кожи, присущим истинному поэту, острее и глубже других людей чувствующему боль человечества. Никакого противо­речия тут нет — только тот, кто умеет радоваться жизни, способен по-настоящему ненавидеть горе и несправедли­вость. И еще я полагаю, есть в любви к жизни и радости ее некая неосознанная, бессознательная самозащита, желание скрыть от посторонних глаз эту незащищенность и обнажен­ность перед горем, которого еще так много вокруг. Именно люди, остро его чувствующие и переживающие, умеют от всей души воспринять всякую радость, всякий праздник как некую передышку в трудном пути.

Лауреат многих национальных и латиноамериканских пре­мий, лауреат международной Ленинской премии «За укрепле­ние мира между народами», Неруда получил Нобелевскую премию в области литературы. Присуждение этой премии застало его в Париже, где Неруда представлял правительство Народного единства как посол Чили, вернувшись на седьмом своем десятке к деятельности дипломата. Не знаю, сколь ему нравился этот пост и связанные с ним обязанности. Он любил Париж, но, вероятно, бродить по набережным Сены и рыться в сокровищах букинистов увлекательнее, чем жить по прото­колу... Впрочем, Пабло так естествен и непринужден, что едва ли протокол мог омрачить его восприятие жизни.

Предвыборные митинги 1965 года, на которых мне когда-то удалось быть вместе с Нерудой, чилийские коммунисты проводили под лозунгом «Во имя подлинных перемен». В 1969 году, еще до образования коалиции Народное единство, ком­партия выдвинула Неруду своим кандидатом в президенты страны. Но вскоре произошло историческое объединение левых сил, выдвинувших общего кандидата — Сальвадора Альенде. Победа Народного единства, вся его политика были направлены на осуществление подлинных перемен, и верши­лись они с твердо ощутимой решимостью. «Все, что мы делаем, мы делаем по-чилийски, очень спокойно и уверен­но», — сказал Пабло, отвечая на вопросы корреспондента французского журнала «Экспресс».

В связи с присуждением Нобелевской премии Неруде при­шлось дать немало интервью представителям мировой прес­сы. Любопытно, что почти в каждом из них возникал вопрос об отношении поэта к Советскому Союзу, и Неруда неизменно спокойно и терпеливо отвечал одно и то же: «Я остаюсь верен стране, совершившей самую великую революцию в истории человечества. Я верен ей и не могу себе позволить расхожде­ния с ней во взглядах. Для меня существование СССР — глав­ное».

[38] Гонсалес Видела, Габриэль (р. 1998) — государственный и по­литический деятель, в 1946—1952 гг. президент Чили. Придя к вла­сти, отошел от предвыборной программы левых сил, встал на путь террора против рабочего и коммунистического движения.