Счастливый сын страны поэзии (Посвящается Н. Гильену)

СЧАСТЛИВЫЙ СЫН СТРАНЫ ПОЭЗИИ

(Посвящается Николасу Гильену)

Римма Казакова

В своих десяти заповедях молодому писателю Хемингуэй говорил как об одном из важнейших пунктов, определяющих плодотворность и счастливость писательской судьбы, о дол­голетии писателя.

Сама долгость жизни Николаса Гильена, жизни богатейше одаренной личности, жизни, пришедшейся на полную перели­вов, трагедий и взлетов эпоху, когда все дышало борьбой, все круто менялось и меняло, — необычайно знаменательна.

Какая счастливая судьба! — первое, что хочется сказать тому, кого не из сибаритства и не из-за причастности поэта к некоей элите, а из уважения к огромности жизни и таланта я называла всегда Доном Николасом.

Мысленно перелистываю страницы жизни Гильена. Этот человек пережил много. Счастье детства под крылом умного, светлого человека — отца, прогрессивного политика, замеча­тельной личности, первым приобщившего сына к любви к печатному слову, к слову правды и добра. Трагедию гибели отца, жертвы борьбы прогрессивных и темных сил. Муку пути к себе, к осознанию своего места в жизни, муку творчества и боления за отечество, за соотечественника, живущего в аду социальной несправедливости, подлости, кровавой жестоко­сти. Приход в ряды коммунистов, обретение себя как гражда­нина и поэта. Годы изгнания и признания. Счастье победы революции. Слияние воедино того, о чем журнал «Куба» в дни 70-летия поэта писал: «Когда-то, чтобы сделать свою поэзию истинно национальной, Гильену оказалось достаточно прислу­шаться к зову текущей в его жилах мулатской крови, к пламенным голосам своих предков. Точно так же теперь, чтобы сделать поэзию истинно революционной, ему оказалось достаточно настроить свою глубоко народную душу на волну исторических событий, переживаемых его народом, на волну эпохи, подхватить призыв к борьбе за справедливость и сво­боду и отлить его в лирическую субстанцию».

Я познакомилась с Гильеном в 1965 году. Для нашей маленькой делегации писателей Дон Николас был не только радушным хозяином, а гидом и товарищем. Он почти не разлу­чался с нами, пока мы не уехали из Гаваны в путешествие по стране, он стал как бы членом нашей группы, не считаясь нимало с тем, соответствуем ли мы ему по рангу значимости в поэзии.

Он был прост и одновременно загадочен, как эта необыч­ная для нас земля, как пальмы и фламбойяны, как красочная и на вид беззаботная толпа жителей кубинской столицы, при пристальном взгляде — гордая революцией, но и озабоченная ее судьбой.

Гильен был красив естественной красотой земли или дере­ва. Его лицо, не прочитываемое, не разгадываемое ни посте­пенно, ни тем более сразу, лицо, где все было крупно и утвер­дительно, его белозубый смех и тяжелая нахмуренность, мулатская неоднозначность его натуры, смешавшей в плоти много генов и потоков разноречивой крови, а в душе — вихри и страсти истории, — все это создавало вокруг него физически ощутимое поле притяжения, обаяния, завороженности.

Гильен показывал нам Гавану. И многое я увидела и ощу­тила его нутром, его знанием и его глазами. Город, который я потом прозвала «вертикально-акварельная Гавана», крепости и стройные дома с витиеватыми решетками на окнах, живо­писные улицы и улочки, зеленые юркие ящерицы на увитых виноградом стенах, полчища кочующих крабов на дорогах, необычные деревья, непривычные одежды и краски...

В «Рио-Кристаль», где мы обедали, Гильен по-отечески Рассказывал мне все про незнакомые блюда. Жареные бананы и батат, жестковатые лягушачьи ножки, по-особому, по-креольски приготовленное мясо, рис с черной фасолью, которую Михаил Дудин окрестил «греча с кукарачей»... Поэзия, история и быт волшебно смешались под дирижерской палочкой Гильена, веселого и задумчивого, по-житейски милого, доступного — и олимпийски отстраненного.

Ему нравилось мое имя: рима — «рифма» по-испански.

Ему доставляло удовольствие, если я долго не попадала в поле его зрения, спрашивать: «Donde esta mi novia rima?» Была я тогда еще по-молодому толста и тяготилась этим в стране стройных женщин, в краю, где мы вынужденно вели полуго­лое существование и избыток плоти нельзя было скрыть оде­ждой. Только мулатки отличались приятной пышнотелостью и настолько спокойно к этому относились, что и я постепенно перестала обращать на это внимание, особенно когда Гильен с хитрой, но ласковой улыбкой прилепил мне шикарное про- звище: «mulata de las nieves».

Сколько бы потом, в будущие годы, ни встречались мы с Гильеном, эта первая встреча определила окраску всех после­дующих. Мы были тогда совсем свои, как будто выросли в одном квартале, да только растерялись на дорогах большой  жизни.

В тот первый раз поняла я благодаря Гильену и масштабы мук творчества.

Он был счастливым сыном нашей общей страны, страны Поэзии, такой жестокой или равнодушной ко многим. Я слышала, ка к Гильен читал стихи простым швеям. Испанского языка я тогда еще не знала совсем, но упоительный ритм, похожий на дробный стук барабанных палочек, радость и энергия строк вовлекли меня в восхитительный водоворот щедрой духовной наполненности творчества Гильена. Стихи были, как я узнала позже, из сборника «Сонгоро Косонго».

Я видела, как радуются и волнуются простые женщины. И строки стихов Гильена как бы пробегали кадрами немого кино по их разгладившимся лбам, трогали улыбкой уголки губ.

Я полюбила Гильена цельно: он, его стихи — все едино, неразрывно, нерасчлененно прекрасно.

И когда мы потом встречались, не было между нами барьера, меня не отпугивало величие Гильена, он успел стать тем, чем становится большое искусство: моим, с полным правом обладания и невозможностью взгляда снизу вверх, почтительно боязливой коленопреклоненности.

Да, Гильен открылся мне сразу большим, настоящим поэтом.

Но я встретила его впервые в сложнейший период его жизни, на стыке двух конфликтных пластов, на переломе всего, что есть жизнь. Один период ушел, он был ненавистен Гильену, но поэт сросся с ним в горниле борьбы против него же. Другой, наступивший, был предсказан стихами поэта, был мечтой и надеждой всех его бессонниц и дум, всей его дерзкой воли и страсти. Но вот он пришел, а инерция борьбы все еще не отпускает, и надо не умом, не счетом-расчетом, а сердцем и, значит, пером вписаться в этот, как выяснилось потом, отнюдь не безоблачный момент истории, научиться жить, держа за руку состоявшуюся, но так нуждающуюся в под­держке победу.

Слышала я тогда суждения такого рода: «Гильен — певец борьбы; в стране, где революция победила, он вряд ли что еще напишет значительное, и это не вина его, а беда...» Но пред­сказания, прогнозы оказались высосанными из пальца, пусты­ми, ложными. Хотя, повторяю, муку вживания в эти новые для себя обстоятельства я видела в лице Гильена своими глазами, слышала в его напряженном дыхании, в том, как он вдруг задумывался, напрочь отключаясь от всего, что его окружало.

И это Гильен потом весело и наотмашь ответит на заявление одного молодого поэта, что книга «Большой Зверинец» должна была бы быть написана кем-нибудь из его поколения: «Это было бы замечательно. Только молодому человеку, который написал бы эту книгу, потребовался бы пятидесятилетний поэтический опыт».

...В последний раз мы виделись с Гильеном в 1977 году, во время Дней советской культуры на Кубе. Мы были дома у Дона Николаса, знакомились с его библиотекой, слушали стихи и песни. С детской непосредственностью он делился с нами тем, что жаждало вырваться из его души к людям. Крутился диск, Пако Ибаньес[64] пел чистым, не детонирующим тенором о глупом, маленьком, обманутом боливийском солдатике, которого заставили стрелять в народ. Гильен слушал песню так, будто не сам написал ее слова, качая в такт седо­власой головой, с полной отдачей сопереживал и заражал нас своим настроением.

Мы получили в подарок пластинки, увесистые тома стихов поэта, а главное— заряд умной взрослой доброжелательности, ласки, которую он дарил нам каждой минутой общения наверное, уже разумением и добротою огромного жизненного опыта любви к людям.

Вспоминаю одно стихотворение Гильена — из тех, что переводила. Оно называется «Так это было». Это стихи о революции, о победах и поражениях. Флаг революции то взви­вался в голубое небо истории, то падал, и небо корчилось в иностранных когтях... Но— все равно, снова и снова и —  насовсем! «...и реял флаг. Было видно, как он реет, одинокий и высокий. Все это было так, вот так».

Огромная жизнь, огромная судьба, бесспорность челове­ческой и творческой победы. И хочется вместе с Гильеном, оглядываясь на прошедшее, сказать, как сказал бы он— с победительной, выстраданной гордостью: «Все это было так, вот так!»

Михаил Дудин

Музыкальные палочки лежат у меня на столе, как две свечи толщиной с большой палец цвета воскового загара, и гладкие, как хорошо отполированный янтарь. Иногда я беру их в руки и ударяю палочку о палочку, и от этого стука возникает чистейший, ни на что не похожий звук, словно там, в глубине древесины, пробужденный жаром, звучит громкий голос времени и неумирающей жизни.

Мне подарил эти палочки Николас Гильен, поэт, умеющий понимать душу певучего дерева и душу человека.

Познакомил нас с Гильеном... Пушкин. Давно, лет 20 назад, когда Гильен приехал в Москву, а потом попал на Праздник поэзии в Михайловское.

Я знал «Зеленую ящерицу» и раньше, до нашей встречи. И через это стихотворение в воображении своем рисовал и сам остров, и его поэта, откуда-то с высокого белого облака в синем небе любующегося вытянутым телом своей зеленой земли, окаймленной жемчужной пеной голубого океана, накатывающего свои волны стиха на золотые пляжи и отме­ли.

Мне запали в душу и голос Гильена, и его ослепительно белозубая улыбка, и пальцы рук, по цвету похожие на дере­вянные палочки, наполненные волшебной музыкой, которые мне потом, года четыре спустя, подарил на своей Кубе Гильен.

Мы сидели тогда за столом в маленьком ресторанчике под камышовой крышей на открытой веранде в загородном парке, пили белое вино и слушали, как друг Гильена, прекрасный пианист и композитор Бола де Ньеве[65], стремительными про­бежками своих молниеносных пальцев скользил по клавишам, и они кипели под их прикосновениями, как прибой океанской волны, и наполняли душу светом и звуком радости.

Бола играл, подпевая сам себе хрипловатым голосом очень выразительно, а сам Гильен манипулировал только что купленными в сувенирном ларьке музыкальными палочками в такт стремительным пассажам Бола, и голос дерева, струн и человека сливались в единое звучание.

Потом он подарил эти палочки мне.

И они лежат у меня на столе. Иногда я беру их в свои пальцы, как пальцы самого Гильена, добрые пальцы цвета старого янтаря, теплые и по-человечески живые. Я ударяю палочку о палочку, и возникает томительно удивительный и таинственный звук глубинного очарования верности, скрытой в дереве и в наших душах.

[64] Пако Ибаньес — современный испанский певец.

[65] Бола де Ньеве (наст. имя — Игнасио Вилья) — современный кубинский певец, исполнитель песен собственного сочинения.