Поездки на остров и с острова

Остров посещается не слишком часто, и поэтому увидеть новое лицо здесь до известной степе­ни событие. Редко когда сюда приезжает кто-нибудь на мо­торной лодке из Уатахаты, что­бы посмотреть бальсы из тото­ры. Его всегда окружают ре­бятишки, поскольку обычно он привозит дешевые сладости, которые раздает детям в каче­стве «платы за вход» на остров. Притом такой турист обычно просит своих компаньонов сфо­тографировать или снять на ки­нопленку эти сцены, чтобы дома можно было показать, как он кормил голодающих бо­ливийских детей. Для индейцев было бы, пожалуй, лучше, если бы к ним подобные гости не ездили, потому что дети при­выкают попрошайничать и те­ряют прирожденное чувство собственного достоинства.

Более частые визиты — это посещения индейцев аймара с других островов или континен­та: они приплывают на парус­ных лодках, чтобы купить тут бальсы или тоторы. Таким по­сетителям рады, поскольку они, кроме того что делают покуп­ки, приносят еще и новости из окрестностей, а это при здеш­них ограниченных связях ред­кость. Индейцев интересует всякое посещение подобного рода, так как у каждой семьи всюду родственники и друзья, узнать о которых какую-нибудь новость всегда приятно.

Рады и контрабандистам, коллегам из Перу. Я говорю «коллегам», поскольку здесь кон­трабандистом практически является каждый владелец парус­ной барки (благодаря ей он не привязан к берегу). Люди на озере не признают границ на воде и спокойно доставляют с обоих берегов, боливийского и перуанского, все, что им нужно. С перуанской стороны главным образом спички, самогон писко, гофрированное железо для крыш, немножко текстиля и т. д., боливийцы же ввозят контрабандой прежде всего кофе и коку. Контрабандист известен на всех островах, и острови­тяне всегда готовы ему помочь, поскольку знают, что подоб­ная помощь может когда-нибудь потребоваться им самим.

Бывают визиты и другого рода, визиты неожиданные, при­носящие людям на острове больше вреда, чем пользы. Я сам был свидетелем такого визита и буду долго о нем вспоминать.

Однажды утром во время моего «врачебного приема» друзья сообщили мне, что ночью на остров прибыли предста­вители власти, якобы два жандарма и сеньор Марио Кортес. Об этом господине мы наслушались на острове такого и столь­ко, что в моем воображении он стал прямо-таки легендарной личностью. Когда мы приехали на остров, синдикат потребовал от меня подписанную им бумагу — иначе, мол, я не могу здесь оставаться — и стоило большого труда уверить их, что министр все-таки важнее, чем сеньор Кортес. Потом мы узнали, что временами этот господин ездит на остров в качестве судьи и взимает штрафы, что он взыскал приблизительно 120 песо на проведение земельной реформы, но реформа с того вре­мени не сдвинулась, однако, с места. Приезжает сеньор Кор­тес будто бы с револьвером, и синдикат делает все, как он хочет. Из всего изложенного ясно, что мне было весьма лю­бопытно посмотреть на этого сеньора.

Итак, когда мы узнали, что он прибыл на остров и услы­шали утром колокол, сзывающий на собрание, то вместе со всеми пошли к церкви. И вдруг из одного домика внизу, под дорогой, увидели, что нам машет знакомый землемер, сотруд­ник управления земельной реформы из Ла-Паса. Идем туда. На высоком крыльце на расстеленных покрывалах восседают толстый пожилой лейтенант жандармерии, худощавый жан­дарм-индеец и довольно молодой стройный мужчина в чер­ной куртке из искусственной кожи. Землемер меня представ­ляет, и толстый лейтенант тотчас предлагает выпить в мою честь стакан пива. Куча пустых бутылок в дверях домика крас­норечиво говорит о том, что компания отдает дань пиву с ран­него утра. Говорю, что иду посмотреть на собрание, лейтенант машет рукой: собрание может начаться, лишь когда придут они, а до того времени можно пропустить еще стаканчик.

Славные блюстители порядка привезли землемера, чтобы он разделил сельскохозяйственную землю на острове, по­скольку в этом деле было много беспорядка. Дон Марио Кор­тес приехал также посмотреть на свои владения и взял жан­дармов, чтобы придать экспедиции особую важность и блеск. Оценивающе смотрю на него. Это «чоло», метис с жесткими и хитрыми чертами лица. Чтобы развеселить нас, он расска­зывает, как четыре месяца назад его подстрелили, и показы­вает шрам на груди, где прошла пуля. Кто он, собственно говоря? Спрашиваю как бы между прочим. Оказывается, со­трудник министерства по делам крестьян и функционер кре­стьянской профсоюзной организации.

Наконец все поднимаются, и мы идем на собрание. Дон Марио говорит — и говорит хорошо. По-аймарски объясняет, почему тут находится землемер и что здесь будут делать. Индейцы кивают — раз говорит компаньеро Марио, это, безус­ловно, правильно. Землю хотят все, так пусть землемер как-нибудь разрешит вопрос. Например, к земле бывшей асьенды вплоть до сегодняшнего дня не смели даже прикоснуться, а это самая лучшая земля на острове, и она занимает наиболь­шую площадь. Вероятно, очередь дойдет и до нее. Дон Марио кончает: землемер будет здесь за счет деревни помещен на квартиру, станет столоваться, получит все, что ему понадобит­ся, и еще пять помощников. (Превосходное решение: земле­меру оплачивают стоимость проезда и суточные, которые на­много превышают плату помощников.)

Завязываются острые дебаты, выступает землемер. Он старается провести какой-то учет, составить картину владения земельными участками. По одну сторону ставит тех, кто записан владельцами земли, а по другую—тех, кто не запи­сан. Затем начинает записывать этих последних, их приблизи­тельно двенадцать. Записывает пятерых и вдруг обнаруживает, что вместо семерых, которые должны остаться, безземельных еще двадцать. Земельный голод толкает индейцев на то, что­бы записаться повторно: может, инженер даст им еще кусочек поля. Земля здесь делится не на гектары и акры, а на отдель­ные борозды. Так, например, сын получает от отца для себя и своей семьи «три борозды», а в другом случае оказывается, что размеры сельскохозяйственной земли, которой владеет семья, всего-навсего 18 кв. м. Землемер перестает записывать, земля должна быть сначала измерена, поскольку старый план составлен явно в интересах бывшего владельца асьенды, ко­торый (это ясно с первого взгляда) был негодяем.

По приглашению «главного секретаря» идем обедать. Нас угощают супом, картошкой и рисом с «айе», печеными яйцами и рыбой. Толстый лейтенант вливает в себя огромное количе­ство пива и напускает притворно добродушный вид. Хозяин бегает за пивом и открывает бутылки.

Обед продолжался три с лишним часа, и затем дон Марио пошел посмотреть на земельный участок, принадлежавший раньше асьенде. Участок этот его интересовал, разумеется, в личных целях; он рассчитывал получить эту землю в награду за «услуги», которые он оказал и еще окажет деревне. Все общество снова направилось к церкви, где должно совершить­ся правосудие. Дон Марио уселся на каменное возвышение, жандармы стали по сторонам. Первый случай. Старый индеец жалуется, что зять его обидел и вообще на него злится. Ко­роткое разбирательство — и тотчас следует приговор: открыть церковь, виновный совершит в ней короткую молитву и затем пусть попросит у тестя на коленях прощения. Незаметный взгляд в мою сторону. Должен же он перед иностранцем по­казать свое великодушие. Гремят слова «авторитет», «спра­ведливость», «уважение к старшим». А затем? Зять должен заплатить тридцать песо штрафа.

Следующий случай. Довольно молодой мужчина остер на язык и очень часто спорит. «Так ли это?» Индеец со слегка нег­ритянскими чертами лица кивает головой, вертит босой ногой в пыли и говорит: «Да, так!» Решение: ты должен на коленях попросить прощения у тех, кого оскорбил. Что говорит лейте­нант, олицетворяющий «исполнительный орган» правосудия? Лейтенант изрекает с необыкновенно серьезным выражением лица: «Сто песо штрафа и запереть в Пуэрто-Пересе». А суд продолжается дальше. Исполнители правосудия, видимо, от­лично сыгрались, дон Марио судит, а толстый лейтенант назна­чает штрафы всегда с напоминанием, что он хочет получить их к вечеру.

Суд кончается, и судьи направляются отдохнуть после та­ких трудов в домик секретаря по делам правосудия, который за все это время и не пикнул. И дома его деятельность снова ограничивается лишь открыванием бутылок и наполнением стаканов пивом, которое лейтенант потребляет в невероятном количестве. Дон Марио также попивает пиво, что поднимает его настроение. Его интерес вдруг обращается на меня. «От- 52 куда мистер?» Из Европы. «А откуда из Европы?» Из Чехословакии. «Значит, «ун рохо», красный, да?» — цедит он сквозь зубы и прищуривает глаза. «Коммунист, да?» И, не дожидаясь ответа, начинает с большим наслаждением рассказывать, что его подстрелили коммунисты, однако он не только выровнял счет, но и резко изменил его в свою пользу, он сам уже под­стрелил нескольких коммунистов. Для него достаточно, если они признаются в том, что коммунисты, а затем—к стенке, трах, и конец красным!

Чувствую, что с меня вполне хватит дона Марио, но уйти не могу и таким образом становлюсь свидетелем последнего акта игры в правосудие. Лейтенант созывает осужденных и требует, чтобы они заплатили. Здесь особенно ярко видна сла­женная игра обоих «знаменитостей». Лейтенант берет деньги, а если правонарушитель испытывает трудности с деньгами, его берет на свое попечение дон Марио. «У тебя нет ста песо?

Ну, ладно, я устрою так, что хватит пятидесяти»,— и пятьдесят песо исчезают в кармане дона Марио. «Но ты должен при­нести в таком случае шесть бутылок пива для лейтенанта или три бутылки водки». Тем временем стемнело, и толстый лейте­нант торгуется с последними обвиняемыми. Берет уже и два­дцать песо и грозит, что присудит к принудительным работам в Бени, в тропическом районе на северо-востоке Боливии, от­куда не возвращаются. Ясно, что ни о каких квитанциях о взи­маемых штрафах у индейцев нет ни малейшего понятия. Из рук осужденных штраф перекочевывает сразу в карманы «су­дебных исполнителей», и сильно подвыпивший лейтенант толь­ко ворчит, что тут уж больше не соберешь.

Каждый из участников суда, будь то обвиняемый или жа­лобщик, должен принести какие-нибудь бутылки. Жандарм приводит нарушителей, сопровождает их, дабы они не забыли о бутылках, и потом идет посоветоваться со мною, «с докто­ром», о своем недуге. Засучивает рукав и показывает сыпь. Прописываю ему ядровое мыло и два раза в день как следует умываться, поскольку сыпь, по всей видимости, от грязи. Па­рень моется не чаще раза в неделю, да и в том еще можно сомневаться. А чтобы ему не показалось слишком простым прописанное «лекарство», даю еще таблетку аспирина, тогда он будет испытывать к лечению большее доверие. Таблеткам тут необычайно верят.

«Работа» кончилась в полной темноте, когда оба главных деятеля, утомленные пивом, водкой и «тяжелым трудом», от­правились почивать в дом «правосудия». Утром я их уже не увидел. Они отплыли на рассвете в Пуэрто-Перес, где находится главная ставка толстого лейтенанта, на барке одного из осужденных, который должен был отвезти их туда даром, и на дорогу вытребовали еще несколько мешков картофеля в качестве «подарка» от синдиката.

Так это происходит здесь. Я уверен, в столице и не знают, что тут творится. Жалованье жандарма не позволяет купить столько пива, сколько ему хочется, и он «зарабатывает» судом и штрафами, любезно позволяет деревенским жителям подно­сить себе подарки и снискать таким способом его расположе­ние. Хорош же, однако, сотрудник министерства и профсоюз­ный функционер, который должен защищать интересы тех, кого он бессовестно обирает! Индейцы настолько простодуш­ны, что верят ему как Евангелию, особенно когда свои утверж­дения он дополняет револьвером, криком, угрозами и присут­ствием жандармов.

Однако я видел в Ла-Пасе вооруженных индейских кре­стьян из района, куда бы дон Марио, вероятно, не сунулся. Во время шествия по случаю Дня крестьянина эти индейцы со­вершенно хладнокровно застрелили трех фашистских прово­каторов, которые издевались над их процессией, и испачкали портрет их лидера. Случай, безусловно, из ряда вон выходя­щий, однако он ясно говорит о том, что индейцам не долго все это будет нравиться.

***

Жители острова ездят и на континент, иногда регулярно, иногда в случае надобности. К поездкам первой категории относятся посещения рынков с целью торговли или обмена; плавают туда на парусной барке, так сказать, местном авто­бусе, расписание движения которого, однако, не слишком-то точное. Время отъезда с острова изменяется в зависимости от силы ветра и вообще от погоды. Однако в целом расписание рейсов выглядит примерно так:

Среда — утром, приблизительно в пятом часу. Цель — Уатахата, возвращение в тот же день, примерно в пятом часу пополудни. Плата в оба конца два песо.

Среда — пополудни, между четырьмя и пятью часами. Чилилайа — Пуэрто-Перес, возвращение в четверг примерно в пять часов пополудни. Два песо в оба конца.

Воскресенье — утром около шести часов. Тикина, возвраще­ние в тот же день приблизительно в пять часов пополудни, 54 два песо в оба конца.

Итак, руководствуясь этой табличкой, можно удовлетво­рить тоску по континенту. Расстояния не слишком различаются между собой, время плавания зависит скорее от ветра, его направления и силы, нежели от расстояния.

Эти поездки — всегда маленькие события в жизни остров­ных индейцев. За день перед отъездом они пекут рыбу для продажи на рынке. Индианка прежде всего складывает неболь­шие плоские камни в виде куполообразной печки, пустой внут­ри, с отверстием внизу для того, чтобы класть топливо, и затем печка топится до тех пор, пока камни как следует не раска­лятся. Потом печка быстро разбирается, камни раскладывают­ся друг подле друга на землю и на них кладутся рыбки, кото­рые прикрываются другим слоем горячих камней, сверху опять кладут слой рыбок и на них снова горячие камни.

Таким образом из камней и рыбок складывают низкую ши­рокую кучку, потом прикрывают ее толстым покрывалом, сши­тым из всевозможных кусков материи и старых одеял. Ждут примерно час-полтора, в зависимости от величины кучки, по­сле этого покрывало снимают и камни разбирают. Рыбки ис­пеклись и готовы для продажи.

На базар ездят с детьми. Если поездка затягивается на весь день, это не проблема, женщин с детьми просто укладывают на дно судна, мужчины садятся на нос, на корму, на лавках, и отплывают. С помощью шестов и пары длинных весел лодка пройдет самые мелкие места залива, затем мужчины на носу расправят парус, кормчий поставит судно в нужном направле­нии, мачта и снасти заскрипят, парус наполнится ветром и бар­ка тронется.

Плыть днем, даже рано утром, когда на воде очень холод­но, просто приятно. Хуже ночью. Между тремя и семью ча­сами ночи температура почти всегда ниже нуля, и при ветре пребывание на воде никак нельзя назвать удовольствием. Воз­награждают за это бесчисленные природные красоты. Прежде всего чарующе ясное ночное небо с мириадами звезд, кото­рые кажутся очень близкими. Я, однако, был полностью разо­чарован Южным Крестом и совершенно искренне считаю, что наша Большая Медведица гораздо красивее и выразительнее. Прекрасна к утру Венера, отражающаяся в воде подобно ма­ленькой Луне.

Парусные барки строят прямо на острове. Дерево здесь чрезвычайно дорого, и поэтому приходится тщательно эконо­мить, беречь каждый кусок. Покупают его в Ла-Пасе. Для строительства лодок индейцы употребляют сосну, махагониевое дерево и дуб. Строят, не считая мелких деталей, таким же способом, как средиземноморские рыбаки где-нибудь на по­бережье Испании.

Прежде всего из отдельных деталей собирают киль и кор­мовую доску. Между тем в озере мочат дубовые заготовки шпангоутов. Поблизости от места строительства выкапывается неглубокий ров, пересеченный короткими поперечными яма­ми. Ров прогревают огнем, после чего в него кладут жестяной желоб с водой. В желоб наливают воду и с помощью новых костров в поперечных ямах доводят ее до кипения. Разбухшие заготовки распаривают в кипящей воде, затем выгибают меж­ду толстыми кольями, крепко вбитыми в землю, и оставляют высохнуть. Заготовленные таким образом шпангоуты вставля­ют в киль, и каркас будущей барки готов. Начинается медлен­ный кропотливый труд — обшивка каркаса досками: под ватерлинией обшивают в большинстве случаев менее ценными сортами махагониевого дерева, над ватерлинией сосновыми досками. Последняя операция — установка привальных брусьев и распорок (они же лавки) из толстых досок. Нос и корму зашивают короткими палубами.

Очень дорогая вещь — мачта, изготовляемая из елового ствола, также покупаемого в Ла-Пасе. На озере обычно упо­требляется рейковый парус, управляемый фалом, сплетенным из кожи и шерсти.

На такой барке я однажды отправился с друзьями из де­ревни посетить фиесту на острове Суана, расположенном ки­лометрах в двадцати пяти от Сурики, уже в перуанских водах. Плавание протекало очень хорошо, ветер был не слишком сильным, не слишком слабым, так что через два с половиной часа мы были в Перу. Суана — остров совсем иного харак­тера, нежели Сурики. Это едва на двадцать метров выступаю­щий над озером вытянутый хребет, шириной приблизительно в километр, а длиной три километра. Он не такой каменистый, как высокий остров Сурики, земля тут намного лучше, и остров практически весь возделан.

Уже с озера мы услышали доносившуюся из деревни му­зыку, и когда приблизились к асьенде, то увидели, что к ней подходила процессия празднично одетых индейцев из дерев­ни, находящейся в нескольких стах метрах. Они направлялись к открытой, празднично освещенной церкви, на алтаре кото­рой горело множество свечей. Над ними «восседал» в застек­ленной раме покровитель церкви и острова святой Исидор, изображенный в виде индейца, шагающего за быком, запря­женным в плуг. Симпатичный и близкий крестьянскому насе­лению острова святой.

Перед церковью стоял пожилой седовласый господин в черной кожаной куртке, с охотничьей двустволкой в одной руке и связкой птиц в другой, молодой мужчина и священник с темным, индейского типа лицом, в длинной сутане. Оказа­лось, что пожилой господин — это сам владелец асьенды, по происхождению итальянец, молодой человек—его сын, а свя­щенник приглашен из Десагуадера, ради праздника на ост­рове. Приняли меня с истинно южноамериканским гостеприим­ством. Уже через минуту я гулял с владельцем асьенды по острову, и он мне рассказывал о своих планах, показал новый дом, как будто мы были знакомы много лет. Словно сосед пришел навестить соседа. И это естественно, ибо здешний обы­чай повелевает, чтобы гость чувствовал себя как дома. Гость приносит с собой на отдаленный остров новую атмосферу, новости из других мест, а у хозяина появляется возможность похвастаться всем, что он считает в своем хозяйстве заслу­живающим внимания, и тем, что он намеревается еще сде­лать.

Дон Наталио достаточно сильно отличается от остальных владельцев асьенд. Как европеец, он по-иному относится к индейцам, нежели латиноамериканский землевладелец, испа­нец или метис, воспитанный в традициях, будто индейцы су­ществуют на свете лишь для того, чтобы бесплатно работать в его поместье, достаточно, что их милостиво вознагражда­ют за это натурой, индейцы еще должны благодарить. По индейцам из деревни было видно, что живут они в целом прилично. Они были хорошо одеты, хорошо выглядели и от­носились к дону Наталио скорее как к другу, нежели как к хозяину.

Расставались мы с неохотой, пообещав навещать друг дру­га. Дон Наталио хорошо угостил всех моих друзей с Сурики, а на дорогу дал им еще по пакетику сахару, который индейцы страшно любят. В превосходном настроении вернулись мы все на судно, чтобы плыть обратно. Я рассчитал, что будем дома еще засветло. Однако человек предполагает, а фиеста располагает. Мои друзья не ограничились лишь несколькими бутылками пива у дона Наталио, перед этим они заходили повеселиться и потанцевать в деревню, и потому были весьма в «приподнятом» настроении.

Кроме того, после отплытия оказалось, что в карманах у них имеется еще не одна бутылка перуанской водки, и, как только судно легло на курс, они начали весело попивать. При­выкнув к тому, что во время плавания я обычно сажусь руле­вым и неплохо управляюсь с парусами, индейцы считали само собой разумеющимся, что и теперь произойдет то же самое. Удобно усевшись у руля, я с удовлетворением смотрел на наполненный ветром парус и, поскольку ветер дул слегка сбо­ку, подтянув фал, взял направление на остров Сурики, кото­рый вырисовывался на горизонте. Через минуту ветер уси­лился и судно, немного наклонившись, мчалось прямо к остро­ву как по линейке. Индейцы веселились внизу и все время предлагали мне выпить.

Через полтора часа мы почти доплыли до Сурики. Ветер усилился и стал слишком уж мощным, а я увидел, что владелец лодки, который обычно сидел со мною у руля, и его сын со­всем пьяны. Сын спокойно посапывал на дне судна, а папенька распевал, отбивая такт бутылкой. Остальные крепко спали.

Мачта скрипела, снасти звенели, ветер свистел, и разбуше­вавшаяся вода озера под носом судна грозно шумела. Теперь был дорог каждый совет. Я находился с грузом спящих индей­цев на той стороне острова, где при сильном ветре невозмож­но пристать. Чтобы обогнуть остров при боковом ветре, кото­рый отгонял барку с не очень большим килем все дальше от острова, надо было маневрировать, а для этого на такой барке необходимо хотя бы три человека. Что делать?

Мы пронеслись мимо острова как быстроходный катер. О том, чтобы повернуть, я один не мог и подумать. Ведь для этого нужно было одновременно держать руль и управляться с парусом, а моих сил хватало только на руль.

При сильном ветре и последних отблесках дня меня начал прошибать холодный пот. На темнеющем небе показались первые звезды, а на судне все мертво. Наконец из-под носо­вой палубы выкарабкались, подобно призракам, два индейца, закутанные в пончо, и взобрались ко мне на заднюю палубу. Видимо, они все-таки поняли, даже будучи пьяными, что я не смогу судно повернуть один, и пришли помочь.

Словно камень упал у меня с плеч, на душе стало легче, я сначала даже не осознал, что кричу по-чешски навстречу ветру: «Поворачиваем, ребята!», причем нисколько не был удивлен, что индейцы это понимают, а затем вдруг до меня дошло, что я кричу: «Тяни, тяни, черт возьми, тяни как сле­дует!», и индейцы тянули изо всех сил, разворачивая парус, судно повернуло и помчалось к острову.

К сожалению, мы были уже достаточно далеко за островом и должны были возвращаться, маневрируя против ветра. Ин­дейцы сидели возле меня по другую сторону от руля и дре­мали. Перед каждым поворотом я весьма бесцеремонно бу­дил их, сильно тряся, пока наконец нужда в этом не отпала, поскольку напряженный труд и сильный холодный ветер по­степенно приводили их в себя. Тьма была уже кромешная. Войти в залив я сразу не осмелился, ведь я делал это всегда засветло, и теперь, глядя на силуэт острова, смутно вырисо­вывающегося во тьме при свете звезд, едва догадывался, где вход в залив.

Сделав еще один поворот, я поплыл вдоль острова, чтобы сориентироваться. Днем залив выглядит достаточно широким, во тьме же он показался таким узким, что я боялся не по­пасть в него. «Где вход, тут или там?» Новый поворот и — вероятно, получится! Ветер свистит в снастях, на судне тишина. Тут один из индейцев подвинулся ко мне и сказал: «Немного больше влево». Чуточку передвигаю руль. «Так?» Индеец Хосе кивает головой и что-то утвердительно бурчит. Кажется, он совсем протрезвел. «Ладно, попробуем». Еще передвигаю руль, и Хосе говорит: «Валики, валики — хорошо, хорошо!»

Через минуту мне предоставляется проверить, насколько он пришел в себя. Чуточку сдвигаю руль вправо. Тотчас его рука на моем плече. «Ханиу валики, это нехорошо»,— говорит он и нажимает на мое левое плечо. Плывем дальше, и Хосе толкает своего товарища, красноречиво показывая на меня: поворачиваем. Поворот проходит гладко, и теперь я вижу, что Хосе имел в виду. При таком ветре пристать, как я это себе представлял, мы, вероятно, не смогли бы. Ветер погнал бы нас на северный выступ, тогда как вот таким образом мы скользи­ли прямо в залив. Спустя минуту ветер ослаб, судно уже под защитой скалистого гребня.

Теперь уже все равно, где пристанем. Но и это прошло удачно. На фоне более светлого неба мне удалось различить высокий эвкалипт с маленькой кроной, у которого мы обычно приставали. Пришедшие в себя индейцы карабкаются по лав­кам и спускают парус. Помогаю им и ногою нажимаю на руль, чтобы направить судно к берегу. Мягкий толчок о глинистое дно и — конец плавания. Маневрировали мы на этом ветру почти три часа, но могло быть и хуже.