День мексиканца

Глава 4

ДОМ, ОБСТАНОВКА И САДЫ

Небо над вулканами бледнеет. Утренняя звезда сияет с яркостью драгоценного камня, и, чтобы приветствовать ее, на вершинах храмов звучат деревянные гонги и завы­вают морские раковины. На такой высоте над водой в ледяном воздухе еще стелется туман, но он рассеивается с первыми лучами солнца. День начался. Люди просы­паются во всех домах, больших и маленьких, от одной окраины города и до другой, в приозерных деревнях и одиноких хижинах.

При помощи плетеных опахал женщины раздувают огонь, который теплится между камнями очага, а затем, встав на колени перед метлалем из вулканического кам­ня, женщины начинают молоть кукурузу. Дневная рабо­та начинается этим монотонным шумом жерновов; так она начиналась в течение тысячелетий. Чуть позже до­носится ритмичное похлопывание женских рук, мягко выравнивающих кукурузное тесто, чтобы сделать похо­жие на блины лепешки, или тлашкалли.

В садах и дворах слышно, как бормочут суетливо клю­ющие индюки, босые или обутые в сандалии ноги шле­пают по грунтовым дорогам, весла разгоняют воду в ка­налах. Всяк спешит на работу. Вскоре все мужчины уже в городе или на полях, часто взяв с собой свой обед в узелке, а женщины остаются дома.

В городе, подобном Мехико, естественно, существова­ли большие различия между разными домами в зависимости от ранга, богатства или профессии людей, которые в них жили. На одном полюсе находились дворцы импера­тора и сановников, огромные конструкции как обществен­ного, так и частного характера со множеством комнат, а на другом — крестьянские хижины в пригороде, сделанные из глины и переплетенных прутьев, крытые травой.

Большинство домов были сделаны из высушенных на солнце кирпичей. В более скромных строениях была толь­ко одна комната, кухня помещалась в небольшой отдель­ной постройке во дворе. Число комнат увеличивалось с ростом благосостояния семьи. В среднем в доме была кух­ня, комната, где вся семья спала, и маленькая домашняя святыня; ванная комната (темаскалли) всегда строилась отдельно. Если было возможно, число комнат увеличива­ли, и была тенденция сохранять одну или две комнаты для женщин.

У ремесленников были свои мастерские, а у торгов­цев — свои склады. То место, на котором строился каж­дый дом, редко было полностью застроено: там был внутренний дворик, сад, где могли играть дети в любую погоду, которая в Теночтитлане всегда была весенней, а женщины могли ткать и прясть. Большинство этих учас­тков, по крайней мере с одной стороны, были ограниче­ны каналом, и у каждой семьи был свой причал: таким образом, купцы могли приплыть ночью, чтобы положить на хранение свои товары, не будучи никем увиденными.

Дома, грандиозные или простые, едва ли отличались меблировкой; она была сокращена, как это принято на Востоке, до такой степени, что для нас это означало бы дискомфорт. Кровати представляли собой не более чем циновки, будь их много или несколько, более тонкой или более грубой работы. Поверх них могло быть посте­лено нечто вроде покрывала. Такие постели были пре­доставлены испанцам во дворце Ашайакатля. «Каким бы великим правителем он ни был, ни один человек не имел какой-либо другой постели», — пишет Берналь Диас. И это было в королевском дворце. У простых людей этой цели отвечала одна циновка, которая в течение дня была сиденьем.

На самом деле это была циновка (петлатль), поло­женная на небольшое возвышение, сделанное из земли или, для более торжественных случаев, из дерева. Тако­во было сиденье не только в частных домах, но и везде: в судах, например. Слово петлатль даже использовалось для обозначения суда или правительственного здания. Однако существовал стул и более совершенной конст­рукции, икпалли, сделанный из дерева или плетеный и имеющий спинку. В рукописях императоры и сановни­ки часто изображаются сидящими на них.

Это были низкие стулья без ножек. Подушка, на ко­торой можно было сидеть скрестив ноги, лежала прямо на земле. Спинка, которая была слегка откинута назад, поднималась немного выше, чем голова сидящего. Эти икпалли делали исключительно в Куаутитлане, который в качестве налога должен был поставлять их в количестве четырех тысяч штук в год и столько же циновок. Мебель, предназначенная для императора, покрывалась тканями или шкурами и украшалась золотом.

Одежда всей семьи, ткани и драгоценности хранили в плетеных сундуках, петлакалли. Это слово также обозна­чает государственную казну и входит в состав слова петлакатль, означающее чиновника, который отвечает за финансы империи. Эти хрупкие ящики, которые были всего-навсего крытыми тканью корзинами, не были реаль­ной защитой от воров. Не были ею и двери, не имевшие запоров, и отсюда возникла чрезвычайная суровость зако­нов, связанных с кражами. Если было желательно обеспе­чить хорошую сохранность каким-то вещам, их скрывали за ложной стеной в доме. Так поступил Монтесума, чтобы спрятать сокровища Ашайакатля. Циновки, сундуки и не­сколько сидений — все это, сплетенное из тростника и ка­мыша, было меблировкой ацтекского дома, богатого или бедного. В императорском дворце и, без сомнения, у чи­новников были также низенькие столы и богато украшен­ные деревянные ширмы, которые служили для защиты от чрезмерного жара огня или для того, чтобы отгородить на время часть помещения. «Было холодно, — пишет Диас, — и они разожгли (для Монтесумы) большой костер из углей и коры, которая не давала дыма и источала приятный за­пах; а чтобы эти угли не давали больше жара, чем он хо­тел, они поставили перед огнем нечто вроде перегородки, украшенной золотом, с изображениями идолов на ней... И когда он начал есть, перед ним поставили деревянную дверцу, всю украшенную золотом, чтобы его не видели принимающим пищу».

Попутно здесь можно заметить затруднение почтенно­го Диаса, так как он, очевидно, никогда не видел шир­мы у себя дома, в Испании. Из этого описания также видно, что даже у сильных мира сего не было столовой и пищу они принимали в любом помещении.

Таким образом, меблированные или, скорее, лишенные мебели, дома, должно быть, выглядели голыми и холодны­ми с их земляными или дерновыми полами и побеленны­ми стенами. Однако, вероятно, стены более богатых домов украшались фресками или увешивались разноцветными тканями или шкурами. Когда приглашали гостей, дом ук­рашали изнутри цветами и ветками. Для отопления служи­ли дровяные костры — значение древесины как топлива часто подчеркивается в литературе — или жаровни, кото­рые не были действительно эффективным способом ото­пления. И хотя климат в Мексике не бывает экстремаль­но холодным, ацтеки, должно быть, дрожали от холода на своих циновках зимними ночами, когда температура не­ожиданно падала. И все же ацтеки были счастливее римлян, чей способ отопления был не многим лучше, так как, по крайней мере, у них была возможность вновь согреться на солнце с наступлением дня, ведь зима — это сухое и жар­кое время года в Мексике. Что же касается освещения, то оно было не менее примитивным: в помещениях использовались смолистые сосновые (окотль) факелы, а на улице освещением служили факелы и огромные жаровни с грудами смолистой древесины, когда этого требовали обстоятельства, например религиозные церемонии.

Посреди каждого дома, особенно самого скромного, находился очаг, образ и воплощение «старого бога», бога огня. Между тремя камнями горели дрова, иногда на них стояли горшки, поэтому камни считались священными: в них скрывалась таинственная власть бога, и всякого, оскорблял огонь, пройдя по камням очага, непременно ждала скорая смерть. Огонь особенно почитали купцы: течение ночи перед отправлением каравана они собира­лись в доме одного из них и, стоя перед его очагом, при­носили в жертву птиц, курили ладан и бросали в огонь магические цифры, вырезанные из бумаги. По возвращении они отдавали огню его долю праздничного угощения, отмечая им счастливое завершение своего путешествия.

Роскошь больших домов состояла не в их обстановке, чья незамысловатость была только что описана, и не в их удобствах — они едва ли были лучше тех, что име­лись в самых простых жилищах, — а в размере и количестве комнат и, возможно, более того — в разнообразии и великолепии их садов.

Дворец царя Несауалькойотля в Тецкоко представлю собой прямоугольник более чем тысячу ярдов в длину и около восьмисот ярдов в ширину. Часть этого пространства была занята общественными зданиями — палатами сове судами, конторами, арсеналами — и частными: апартаментами царя, гаремом, апартаментами для владык Мехико и Тлакопана. Всего было более трехсот помещений. Остальная часть была отведена под сады «со множеством фонтанов, прудов, каналов, рыб и птиц; и здесь росли более чем две тысячи сосен... и здесь было несколько лабиринтов, в которых царь принимал ванны; и, когда человек попадал туда, он не мог найти выход оттуда... а далее, неподалеку от храмов находился зверинец, где царь содержал всевозможные виды птиц, животных и рептилий, которых ему привози ли со всех уголков Новой Испании; а те, что нельзя было привезти, были представлены изображениями из золота и драгоценных камней, это же касалось и рыб — морских, речных и озерных. Так что не было ни одной птицы, рыб или зверя этой страны, которого здесь недоставало бы: они были представлены живьем или в виде золотых фигурок, украшенных драгоценными камнями».

Не только возле своего дворца в Тецкоко, но и в друг» местах повелел тот же самый царь насадить сады, а особенно в Тецкоцинко. «Эти парки и сады были украшены богатыми и превосходно отделанными alcasars[8] с фонтанами, оросительными каналами, протоками, озерами и купаль­нями и удивительными лабиринтами, где были посажены разнообразные цветы и всевозможные деревья, привезен­ные из далеких краев... и вода, предназначенная для фон­танов, бассейнов и каналов для поливки цветов и деревь­ев этого парка, текла из источника. Чтобы подвести воду, было необходимо построить крепкие, высокие цементные стены невероятных размеров, ведя от одной горы к другой акведук, который заканчивался в самой высокой точке парка». Вода накапливалась сначала в резервуаре, укра­шенном барельефами на исторические темы; «эти барель­ефы разбил первый епископ Мехико брат Хуан де Сумаррага, потому что он считал, что они имеют отношение к идолопоклонству». И оттуда вода вытекала по двум глав­ным каналам, один из которых тянулся на север, а второй — на юг; она текла через территорию садов и заполняла бас­сейны; около них стояли скульптурные стелы, отражаясь в их поверхности. Вытекая из бассейна, вода «прыгала и разбивалась о скалы, попадая в сад, засаженный всеми душистыми цветами «жарких стран»; в этом саду, казалось, идет дождь — на такие мелкие брызги разбивалась вода об эти камни. За этим садом находились купальни, вырезан­ные прямо в скале... а за ними располагался царский дво­рец, в котором было видно много других помещений и за­лов; один зал был очень большой с двориком перед ним, и именно в нем царь принимал правителей Мехико и Тлакопана и других великих людей, когда они приходили развлечься вместе с ним: в этом дворике устраивались танцы и другие зрелища и развлечения... Вся остальная территория парка была засажена, как я уже сказал, всевозможными де­ревьями и душистыми цветами, и там жили разнообразные птицы, помимо тех, которых царь привез из различных краев в клетках. Все эти птицы мелодично пели, да так, что невозможно было расслышать свои собственные слова. За пределами стены, окружавшей сады, начиналась сельская местность, полная оленей, кроликов и зайцев».

Был ли сам индейский летописец Иштлильшочитль перенявший испанский язык, потомком Несауалькойотль что позволил себе так гордиться королевской династией? Все, что осталось от садов Тецкоцинко, увы, дает лишь слабое представление об их былом великолепии, но под­тверждает слова Иштлильшочитля в главном. Водопады, водоемы и клумбы исчезли, но пустые резервуары все еще можно увидеть в скалах; сохранился акведук, ступени террасы.

Помимо этого, с момента, когда завоеватели впервые попали в долину Мехико, они видели и другие, сопоставимые с этим, чудеса. Они провели ночь, прежде чем вошли в столицу в Ицтапалапане: Диаса привел в восторг дворец, в котором они остановились, — «такой большой и прекрасно выстроенный из самого лучшего камня с колоннами из кедра и других приятно пахну­щих пород дерева, поддерживающими крышу; комнаты были очень большие, и, что особенно заслуживало внимания, дворики, затененные хлопчатобумажными наве­сами. Когда мы осмотрели все это, мы пошли в сад; в нем было приятно гулять, и я не уставал замечать раз­нообразие растений и их запахов, любовался клумбами, множеством плодовых деревьев и роз, а также бассей­ном с пресной водой. Там была еще одна диковинка: большие лодки могли приплывать в этот сад прямо озера». А много лет спустя старый испанский солдат своих воспоминаниях грустно добавит: «Ahora toda esta por suela, perdido, que no hay cosa»[9].

И это был всего лишь дворец текутли. Что же тогда представляли собой загородные резиденции императора? Кортес писал Карлу V: «У него (Монтесумы) много резиденций как в городе, так и за городом... В одной из них был великолепный сад, в котором возвышались мраморные дворцы, полы были сделаны из искусно обработанной яшмы... Там было десять озер, где содержались разнообразные виды водоплавающих птиц, которые обитают в этих краях... И были соленые озера птиц с морского побережья, и пресные — для речных птиц. Время от времени в этих озерах спускали воду, чтобы почистить их, а затем вновь наполняли водой при помощи каналов. У каждого вида птиц была пища, ка­кой они питаются в естественных условиях. Так, те птицы, которые питались рыбой, получали рыбу; те, кото­рые питались червями, получали червей, а те, что ели кукурузу, получали ее... И я уверяю Ваше Величество, что одни только птицы, питающиеся рыбой, получали ее в количестве 10 арроба в день (около 264 фунтов). Триста человек ухаживали за этими птицами и больше ничего не делали; другие были заняты исключительно уходом за больными птицами. Над каждым из этих озер были устроены проходы и площадки для наблюдения, где любил стоять Монтесума, развлекаясь, глядя на них». Но это было еще не все, так как, продолжает кон­кистадор, у мексиканского императора также находи­лись на содержании уродцы, особенно альбиносы, «бе­лые от рождения лицом, телом, волосами и ресницами», а также карлики, горбуны и люди с другими уродства­ми; хищные птицы в клетках, частично защищенных от дождя крышей и частично открытых для доступа солн­ца и воздуха; пумы, ягуары, койоты, лисы и дикие кош­ки. Сотни служителей присматривали за каждой груп­пой людей или животных, составлявших музей этого сада».

Если рассказа Кортеса недостаточно, то подтвердить его могут свидетельства его товарищей по экспедиции. Андрес де Тапиа почти теми же самыми словами пере­числяет разнообразие птиц, диких зверей и уродцев, которых содержал Монтесума для развлечения. «В очень больших сосудах и горшках этого дома, — добавляет он, — жило довольно большое количество змей. И все это только ради демонстрации великолепия». Берналь Диас подтверждает эту подробность, упоминая «множе­ство змей и ядовитых гадов, у которых было подобие погремушки на хвосте: и это самые опасные ядовитые змеи из всех. Их содержат в сосудах и больших горш­ках со множеством перьев, там они откладывают свои яйца и выводят свое потомство... И когда был слышен рык львов и тигров, вой волков и лис и шипение змей — это было ужасно, и можно было подумать, что находишься в преисподней».

Но мы не будем подробно останавливаться на реакции нашего автора хроник, так как это, в конце концов, всего-навсего реакция провинциала, впервые в жизни попавшего в зоопарк, характерный элемент цивилизованного города. Несомненным фактом является тщательность, с которой правители древнего Мехико собирали вокруг себя всех животных и растения своей страны. Ацтеки испытывали явную страсть к цветам: вся их лирическая поэзия — это гимн цветам, «которые одурманивают» своим очарованием и запахом.

Когда первый Монтесума завоевал Оаштепек в «жарких странах» на западе, он решил разбить там сад, в котором выращивались бы все виды тропических растений. Имперские гонцы исколесили провинции вдоль и поперек в поисках цветущих кустарников, которые осторожно выкапы­вали, чтобы сохранить корни в целости, и заворачивали циновки. Сорок индейских семей родом из тех краев, были найдены эти растения, переселили в Оаштепек, и сам император торжественно открыл эти сады.

Все мексиканцы, хотя, конечно, не с таким размахом, разделяли его любовь к садам. Жители Мехико выращивали цветы в своих дворах и на крышах домов, а пригороде на озере Шочимилько («место полей и цветов») в те времена, как и в наши дни, располагался сад, который снабжал всю долину. В каждой семье были также свои домашние животные: индюшка — птица, которую Мехико подарил всему миру, ручные кролики, собаки (часть из них была предназначена на съедение и их откармливали с этой целью), иногда пчелы и очень часто попугаи. Жизнь большей частью протекала улице, нежели в доме, под самым солнечным небе в мире. И город, по-прежнему изначально близкий к земле, смешивал бесчисленные пятна зелени и изысканную мозаику цветов с ослепительной белизной храмов.

УТРЕННИЙ ПОДЪЕМ, УМЫВАНИЕ И ОДЕВАНИЕ, ОДЕЖДА

Мексиканец спал на циновке без ночной сорочки и на самом деле почти голый, если не считать набедренную повязку, укрывшись плащом или одеялами, если они у него были. На рассвете ему оставалось только надеть свои сан­далии и закрепить плащ на плечах, и он был готов идти на работу. По крайней мере, так обстояло дело с простолю­динами. Достоинство чиновников требовало более значи­тельных приготовлений. Все вставали очень рано: суды, например, открывались на заре, и судьи занимали свои места, едва только забрезжит свет.

Но, несмотря на это, любовь к чистоте, видимо, была присуща всему населению. Нет сомнений, что предста­вители правящего класса уделяли этому больше своего времени и внимания, чем простые граждане: Монтесума «мыл тело дважды в день», как не без удивления пишет Андрес де Тапиа. Но и все «купались часто, а многие каждый день» в реках, озерах или бассейнах.

Молодые люди приучались к этому воспитанием: ча­сто они должны были вставать ночью, чтобы искупаться в холодной воде озера или источника. Ацтеки не делали мыла, но у них были два растительных продукта, кото­рые служили им вместо него: плод копальшокотля, прозванного испанцами мыльным деревом, и корень saponaria americana. Любой из них давал пену, которую можно было использовать не только для мытья, но и для стирки. Тот факт, что привычка к чистоте глубоко уко­ренилась, доказывают исключения: случалось, волосы и тело не мыли, например купцы, когда уезжали в дале­кие и опасные путешествия, давая клятву не мыться до своего возвращения, что для них было настоящей жертвой. В течение месяца Атемоцли люди в качестве епитимьи не пользовались мылом.

Купание было не только актом достижения чистоты, очень часто оно также было ритуальным омовением. Пленники, которых должны были принести в жертву Уицилопочтли во время празднеств месяца Панкецалицтли, принимали ритуальную ванну. «Старики кальпулли до­ставали воду в Уицилопочко, в пещере», а жертв называ­ли тлаальтильтин («те, которых искупали»). Ванны, которые жрецы принимали в водах озера во время меся! Эцалькуалицтли, также имели явно церемониальный ха­рактер.

В некоторой степени это относилось и к типично мексиканской паровой бане темаскалли. Этот характерный обычай, который до сих пор соблюдается в деревнях народа нахуатль, был так широко распространен во времена до прихода испанцев, что почти с каждым домом рядом находилась небольшая полусферическая постройка, сделанная из камня и цемента, которую исполь­зовали для принятия паровых ванн.

Очаг складывали с внешней стороны самой темаскалли так, что у них была общая стена из пористого камня. Эту стену нагревали до белого каления при помощи дровяного костра. Когда все было готово, индеец, собиравшийся попариться, пробирался в темаскалли через небольшую низкую дверцу и выплескивал воду на раскаленную стену. Затем его окутывал пар, и он начинал неистово хлестать себя травами. Часто вместе с ним находился еще один человек, особенно если купальщик был инвалидом, и делал ему массаж; после массажа купальщик ложился на цинов­ку, чтобы почувствовать весь эффект от бани. Очевидно, от нее ожидали эффекта двоякого рода. С одной стороны, ее рассматривали как способ достичь чистоты и как фор­му лечения, а с другой стороны, как акт ритуального очищения. Женщины, родившие ребенка, посещали темаскалли, прежде чем начать вновь вести обычную жизнь, — и этот обычай до сих пор бытует. В «Кодексе 1576 года» отмечается, что в году се акатль, то есть в 1363 году, «жены мексиканцев рожали детей в Сокипане и совершали омо­вения в Темацкальтитлане (место, где парились)».

Природа, наделив индейцев редкой и скудной бородой, избавила их от проблем и несчастий, которые испытывали греки и римляне и которым подвергаются европейцы в наши дни. Они не брились. В старости их подбородки украшала бородка, скорее похожая на те, которые можно увидеть у китайских мудрецов на картинах и в скульптурах с Дальнего Востока; в этом случае она также была призна­ком мудрости. Волосы обычно коротко стригли надо лбом, а остальные носили длинными; но определенные чины и профессии предусматривали свои собственные виды стри­жек. Жрецы брили головы спереди и с боков и оставляли волосы только на макушке, в то время как молодые вои­ны носили длинную прядь волос, которую срезали после совершения первого военного подвига.

Средства ухода за женской красотой в Мехико были схожими с теми, что имелись в Старом Свете: зеркала из тщательно отполированного обсидиана или пирита, мази, кремы и духи. Женщины, бронзово-загорелые от природы, пытались придать своей коже светло-желтый оттенок. В рукописях они часто изображаются в таком цвете, в про­тивоположность мужчинам. Им это удавалось благодаря использованию мази под названием ашин или при помо­щи «желтой земли», текосауитль, которая пользовалась таким спросом, что некоторые провинции поставляли ее в качестве дани. Обычай красить зубы в черный или крас­ный цвет был распространен среди уаштеков и отоми, и некоторые мексиканки переняли его. Что же касается волос, то преобладающая мода в период завоевания требо­вала, чтобы они были подняты вверх, образовывая на го­лове две дуги надо лбом, подобно маленьким рожкам: осо­бенно это видно в «Кодексе Ацкатитлана».

Женская мода в Мехико была склонна отвергать вар­варскую любовь к украшательству, распространенную сре­ди соседних народов. Женщины из племени отоми, не удовлетворяясь одной косметикой и раскрашиванием зу­бов, доходили до того, что покрывали свои руки и грудь татуировками, «очень тонким голубым узором, вживлен­ным в саму плоть при помощи маленьких ножичков». В Теночтитлане женщина, принадлежавшая к правящему классу, должна была полагаться исключительно на чисто­ту своего тела, чтобы усилить свое очарование.

Утром отец говорил дочери: «Умой лицо, вымой руки, почисти зубы... Послушай меня, моя девочка: никогда не пользуйся косметикой и не размалевывай лицо; никогда не крась красным губы, чтобы выглядеть красивой. Кос­метика и краска — это то, чем пользуются женщины легкого поведения, бессовестные создания. Если ты хо­чешь, чтобы твой муж любил тебя, хорошо одевайся, мой тело и стирай свою одежду».

Этими средствами пользовались ауианиме, куртизанки, которые сопровождали молодых воинов. Куртизанка «хо­лит себя и одевается так тщательно, что, когда она полно­стью готова, она похожа на цветок. А чтобы выглядеть так, она сначала смотрится в зеркало, принимает ванну, моет­ся и освежает себя, чтобы доставить удовольствие. Она на­мазывает свое лицо желтым кремом под названием ашин, который дает ей ослепительный цвет лица; иногда, буду­чи развратной падшей женщиной, она накладывает румя­на. У нее также есть привычка красить зубы в красный цвет при помощи кошенили и носить волосы распущен­ными, чтобы было красивее... она душится благовониями и жует циктли, клацая зубами, как кастаньетами».

Основным предметом мужской одежды, который не снимался и ночью, была набедренная повязка, мацтлаль, которая оборачивалась вокруг талии, проходила между ног и завязывалась спереди; два ее конца, зачастую вышитые и имевшие бахрому, свисали спереди и сзади. Набедрен­ную повязку, обычную ли, сделанную из простого ма­териала, или украшенную изысканным орнаментом, мож­но найти у ольмеков и майя самого древнего периода. В XVI веке все цивилизованные народы Мексики носили ее, за исключением племени тараска, жившего на западе, и уаштеков на северо-востоке, что приводило в негодова­ние мексиканцев из центрального региона.

Человек из народа не носил больше ничего из одежды, когда работал на земле или таскал тяжести. Но ношение плаща, или тильматли, стало повсеместным. Для простых людей его делали из волокон агавы, а для других — из хлопка или иногда из кроличьей шерсти, в которую могли для прочности вплетать перья, чтобы носить зимой. Плащ представлял собой простой прямоугольный кусок ткани, который привязывали через правое плечо или грудь: пуго­вицы, крючки и броши были неизвестны ацтекам. Садясь, человек переворачивал плащ, чтобы он оказался спереди и закрывал его тело и ноги.

Толпа индейцев в плащах на улицах Мехико, вероят­но, выглядела почти как толпа афинян: индейцы носи­ли их точно так же, как наши предки в классической древности. Но если кусок ткани, которым они себя по­крывали, у простолюдинов имел белый цвет и никаких украшений, то среди сановников мог продемонстриро­вать необычайное богатство цвета и узора. Искусство ткачихи — ведь именно женщины изготовляли эти вели­колепные одежды — видимо, пришло с востока, из «жар­ких стран», где рос хлопок и где ткани, казалось, повто­ряли переливающееся оперение тропических птиц.

Во времена ацтеков тем не менее считалось, что самые красивые ткани и самые великолепные разноцветные вы­шивки делают в странах Тотонак и Уаштек. В качестве на­логов в Мехико привозили тысячи тюков великолепных плащей, набедренных повязок и юбок, сотканных в вос­точных провинциях Точпан, Куауточко, Куэтлацтлан и Точтепек. Считалось, что ткачихам самой столицы покро­вительствует Шочикецаль, богиня цветов, молодости и любви. Говорили, что женщины, рожденные под знакомее шочитль, «один — цветок», будут и искусными ткачихами, и щедрыми на милости.

«Кодекс Мальябеккьяно» приводит много моделей тильматли, украшенных орнаментами, где замечательно сочетаются фантазия, достоинство и чувство меры. Са­мые распространенные мотивы — это солнце, стилизо­ванные раковины, драгоценные камни, рыбы, абстракт­ные геометрические фигуры, кактусы, перья, тигровые и змеиные шкуры, кролики и бабочки.

Есть и другие виды тильматли, которые можно най­ти в различных манускриптах. Саагун отмечает и описы­вает некоторые из них, например коашайакайо тильматли (буквально: плащ со змеиными головами). «Весь плащ 6ыл рыжевато-коричневого цвета, и на нем, в серебря­ном круге было изображено лицо чудовища или демона на красном фоне. Весь он расписан такими кругами и такими лицами, а по всей поверхности шла бахрома». На другом плаще «были вытканы рисунки, изображающие морские раковины, сделанные из выкрашенной в крас­ный цвет кроличьей шерсти, на фоне бледно-голубых спи­ралей. Эти рисунки были заключены в голубые рамки, одна половина которых была светло-голубая, другая — темно-синяя; и по краю они также были отделаны белы­ми перьями. Бахрома была сделана из кроличьей шерсти, и цвет ее был красный». У других плащей «на рыжева­то-коричневом фоне были разбросаны бабочки, выткан­ные из белых перьев». Можно себе представить, какой фантастический эффект, вероятно, производили эти яр­ко расцвеченные одежды под ослепительным мексикан­ским солнцем, когда знатные особы и воины толпились вокруг императора.

Тильматли жреца был черного или темно-зеленого цве­та, часто расшитый изображениями черепов и человечес­ких костей. Плащ императора — а он один имел право носить этот аналог пурпурных одежд римских императо­ров — был сине-зеленого цвета, цвета бирюзы; он и в са­мом деле назывался шиутильматли, «бирюзовый плащ».

Мацтлаль и тильматли, набедренная повязка и плащ, были неотъемлемой частью мужского костюма. В рукопи­сях представлено множество рисунков — независимо от деталей, почерпнутых из изучения скульптур, — и среди них, хотя они относятся к посткортесскому периоду, мож­но назвать те, которые находятся в Национальной библио­теке в Париже и приписываются Иштлильшочитлю.

На них изображены индейские знатные особы, и есть, в частности, очаровательный портрет молодого Несауальпилли, царя Тецкоко, в набедренной повязке и рос­кошном плаще, на которых вытканы геометрические узоры. Несауальпилли держит в левой руке букет цветов, а в правой — веер или метелочку из перьев. Хотя они, по существу, очень просты, невозможно не восхищаться грацией, достоинством и великолепием этих одежд.

Тем не менее из текстов и рисунков ясно, что широко распространены были и другие предметы одежды. Одежда наподобие треугольного передника могла удлинять набед­ренную повязку до верхней части бедра: ее можно увидеть еще на статуях воинов в древнем городе тольтеков Туле, а также на фигуре императора Тисока на барельефе мону­мента, воздвигнутого в его честь. Иногда жрецы и воины носили под своими плащами или вместо них тунику с очень короткими рукавами, шиколли, у которой был разрез спереди и которую можно было застегнуть, завязав ленточ­ку. У другой модели шиколли не было спереди разреза; ее нужно было стягивать через голову, как рубашку или как блузку (уипилли), которую носили женщины. Эта туника могла закрывать либо только туловище, как жилет или короткая куртка, либо она могла свисать поверх набедрен­ной повязки до самых колен.

Есть еще две вещи, которые следует подчеркнуть. Во-первых, те, кто мог, надевали два или три плаща один поверх другого. И, во-вторых, хотя обычно мексиканцы носили свободную одежду, но в военное время они наде­вали облегающие одеяния. «Форма одежды» рыцарей-тиг­ров, например, полностью соответствовала фигуре, словно комбинезон механика или летчика; рубашка заканчи­валась шлемом, который покрывал голову, а штаны дохо­дили до щиколоток. Традиционными доспехами ацтекского воина была ичкауипилли, или «хлопчатобумажная рубашка», которая представляла собой облегающую одежду, так плотно простеганную, что она могла защитить от стре­лы. Таким образом, древние мексиканцы имели одновре­менно и свободную, и облегающую одежду, то есть при­держивались двух больших направлений, на которые подразделяется одежда во всем мире и из которых каждый народ обычно выбирает себе только одно.

Основу костюма мексиканки, подобно тому какмацтлаль был основой мужского костюма, составляла юбка, или куэйтль, сделанная из куска ткани, обернутого вокруг нижней части тела, закрепленного на талии при помощи вышитого пояса и ниспадающего почти до лодыжек. Представительницы низших сословий и жительницы сельской местности часто оставляли грудь открытой, но горожанки и женщины среднего и высшего класса носили поверх юбки блузку, уипилли, с вышивкой у горловины. Повсе­дневная одежда была простая, белого цвета, но ритуальные или праздничные одежды демонстрировали широкое раз­нообразие цветов и узоров.

Все свидетели подчеркивают яркость и великолепие блузок и юбок, которые носили женщины из благородных семей и участницы ритуальных танцев. Во время танцев в месяце Уэй текуильуитль женщины, особенно ауианиме, танцевали с воинами, и «все они были красиво одеты в прекрасные юбки и блузки и носили украшения. Некото­рые из этих юбок были украшены узором в виде сердец, другие — плетеным узором, как птичьи грудки, третьи — узорами из спиралей или листьев; четвертые были из про­стой ткани. У них была кайма и бахрома: у всех подолы были расшиты. Что же касается блузок, то на некоторых были струящиеся коричневые рисунки, на других — узо­ры в виде дыма, на третьих имелись черные ленточки, чет­вертые были украшены изображениями домов, пятые — рыб... Воротники у всех блузок были широкими, а выши­тые края одежды также были широкими и свободными». Две фаворитки царя Уицилиуитля показаны одетыми в белые блузки с вышивкой у горловины и талии и в белые юбки с широкими вышитыми краями.

В этом случае также именно с востока пришло искус­ство разноцветной вышивки и вкус к вышиванию и рос­кошным материалам, которое оказало влияние на жи­телей высокогорного плато. Восточные богини, такие, как Тласольтеотль, всегда появляются на страницах ру­кописей в хлопчатобумажном шарфе, повязанном во­круг головы, с воткнутыми в него спицами. Женщины уаштеков и тотонаков со склонов Сьерра-Мадре и такие древние народы, как отоми, которые долгое время под­держивали связи со своими восточными соседями, осо­бенно стремились к стилю и блеску. «Их (уаштеков) одежды сделаны со вкусом и изящны, так как в их стра­не делают плащи под названием сенцонтильматли, или сенцонкуачтли, что означает «плащ тысячи цветов». Эти плащи украшены нарисованными головами чудовищ, и те, на которых изображены спирали, тоже привезены из тех краев. Уаштекские ткачихи превосходят сами себя в их изготовлении, и они нравятся многим... женщинам. Эта склонность к роскоши в одежде, хоть она и была ограничена определенным традиционным аскетизмом, росла с ростом технического развития, особенно в об­ласти ткачества. Кочевые народы севера и, без сомне­ния, сами ацтеки сначала одевались в шкуры; давно об­жившиеся оседлые народы высокогорного плато ткали волокно агавы, иштле. Во времена, о которых идет речь, набедренную повязку простолюдина и тильматли по-прежнему делали из этой ткани, которая считалась под­ходящей для простых людей. Кроме того, пряхи доби­лись таких высот в своем ремесле, что могли вытянуть из волокна агавы чрезвычайно тонкую нить, и можно было соткать очень мягкую ткань, как это и по сей день делают некоторые индейцы. Некоторые другие расти­тельные волокна, такие, как волокна, использовавшие­ся для изготовления бумаги, также использовали для выделки тканей. Но вскоре ацтеки стали больше стре­миться достать хлопок, который произрастал в «жарких странах» востока и запада, который стал считаться ос­новным текстильным сырьем, иничкатль интетечмонеки, «незаменимый хлопок».

Когда в конце XIV века царь Уицилиуитль пожелал жениться на дочери правителя Куаунауака (Куэрнавака, где был субтропический климат), его главным мотивом было, видимо, желание обеспечить свой город хлопком. «Царь Уицилиуитль попросил руки принцессы Куаунауака по имени Миахуашихуитль, дочери этого самого Осомацина, который правил Куаунауаком. И старики сказали, что у правителя Осомацина были в подчинении все крес­тьяне Куаунауака, которые приносили ему незаменимый хлопок и все плоды, которые только произрастали в тех краях. И из всего этого ничто не дошло до Мехико; этот хлопок не увидели мексиканцы, и по этой причине они были очень несчастны».

Торговцы, а затем и воины, которые приходили на богатые тропические земли с плато, главным образом, искали хлопок: торговля и налоги приносили его в Ме­хико в огромных количествах, как в виде сырца, так и в виде готовых тканей.

Мужчины и женщины в Мехико, особенно из низ­ших слоев населения, часто ходили босыми; но по мере подъема по социальной лестнице они могли уже наде­вать кактли, сандалии на кожаной или волокнистой по­дошве, которые крепились на ноге при помощи пере­крещивающихся завязок и имели каблук. В более усовершенствованных моделях другие завязки оплетали крест-накрест голени своего владельца до самых колен, образуя наголенники: это была традиционная обувь воинов.

Сандалии Монтесумы были обильно украшены золо­том: из местной иконографии, из барельефов майя, от рисунчатых рукописей до скульптуры ацтеков ясно вид­но, что сандалии (которые дошли до наших дней в виде повседневных хуарача мексиканских индейцев) могли иметь разнообразные формы и украшения. Драго­ценные металлы и камни, шкуры диких животных, та­ких, как ягуар, и перья тропических птиц — все это мог­ло быть материалом для них.

Одежда и обувь древних мексиканцев, возможно, были относительно просты, но, с другой стороны, ничто не мо­жет дать представление о бьющем через край разно­образии или вычурном богатстве их драгоценностей и го­ловных уборов. Женщины носили серьги, ожерелья и браслеты на руках и щиколотках. У мужчин были те же самые украшения, но они вдобавок прокалывали себе но­совую перегородку, чтобы вставить туда украшение из дра­гоценного камня или металла. Они также проделывали от­верстия в коже пониже нижней губы, чтобы носить на подбородке украшения из хрусталя, раковин, янтаря, би­рюзы или золота; а на голове или спине они водружали себе огромные и великолепные сооружения из перьев.

В этой демонстрации социального статуса и роскоши все было строго отрегулировано в соответствии с иерар­хией. Только император мог носить в носу украшение из бирюзы: перегородка между ноздрями прокалывалась с величайшими церемониями после его избрания. Только воины определенного ранга имели право носить такой-то и такой-то драгоценный камень, вид и форма которого были четко установлены. «Символы» или украше­ния из перьев, ослепительно разноцветные головные уборы, бронзово-зеленые плюмажи из перьев птицы кецаль, огромные бабочки, конусы, сделанные из перьев или золота, матерчатые или сделанные в виде мозаики из перьев шлейфы, которые прикреплялись на плечи вождей, украшенные щиты — все это предназначалось для тех, кто завоевал право на них своими подвигами. Смерть была наказанием для любого, кто осмелился бы присвоить себе один из этих знаков отличий.

С древнейших времен индейцы Мексики и Централь­ной Америки буквально боготворят перья (как это мож­но увидеть на фресках майя в Бонампаке), длинные, рос­кошные зеленые перья птицы кецаль, красные и желтые перья попугаев. Они составляли одну из важнейших ста­тей налоговых сборов в империи ацтеков. Огромные ук­рашения из перьев вместе с украшениями из золота и бирюзы поднимали воина, сановника и императора высоко над обычными людьми. В своей простоте костюм мексиканца примыкал, с одной стороны, к древним классическим белым одеждам жителей Средиземно­морья, с другой — к одеждам краснокожих, исконных жителей Америки, но обладал изяществом, неизвестным грубым обитателям прерии.

Мы имеем точное представление, сложившееся по изображениям на барельефах и по манускриптам, о вели­колепных украшениях, которые могли сделать человека больше чем просто человек, почти богоподобным сущест­вом, священным и полным величия. Когда под звуки мор­ских раковин, бой гонгов и хриплые вскрики труб перед людьми, столпившимися на центральной площади, вдруг появлялся император, неподвижный под золотым с бирю­зой венцом среди великолепия зеленых перьев, в то время как доспехи, эмблемы и знамена его приближенных обра­зовывали вокруг него мозаику из тысячи цветов, кто не подумал бы, что это избранник Тескатлипоки, «правитель мира», «отец и мать народа». В том обществе с его выра­женной градацией украшения: драгоценности, золото и перья — были символами власти и способности править.

ДЕЛА, РАБОТА, РИТУАЛЫ

Вот перед нами жители Теночтитлана, одетые соответ­ствующим образом, обутые, причесанные и приведенные в порядок: как мы уже видели, с зарей они уже на работе. Многие из них по-прежнему оставались селянами, хотя и жили в городе. К сожалению, невозможно сказать, какую часть они составляли от других жителей столицы. Они или выращивали маис, овощи и цветы в своих садах на остро­вах, на чинампас или на берегу озера, или занимались про­мыслом птицы или рыбы на озере. Их инструменты и ору­дия были просты: палка для копания, расширяющаяся, как лопата, для работающих на земле, сеть, лук со стрелами, копьеметалка и сетчатый ягдташ для птицеловов и рыбаков.

Глава знатного семейства говорил своим сыновьям: «Никогда не забывайте, что вы произошли от благород­ных предков. Никогда не забывайте, что вы произошли не от садовников или лесорубов. Кем вы будете? Хоте­ли бы вы стать торговцами, шагающими с палкой в руке и грузом за спиной? Хотели бы вы стать фермерами или рабочими? Хотели бы вы стать садовниками или лесо­рубами? Я скажу вам, что вы должны делать. Слушайте меня и запоминайте, что я говорю. (Сначала) обратите больше внимания на умение танцевать, играть на бара­банах и колокольчиках и петь... (затем) постарайтесь на­учиться почетному ремеслу, вроде умения делать вещи из перьев, или другой ручной работе, потому что это даст вам хлеб в период нужды; и прежде всего узнавай­те все о возделывании земли, так как земля питает зем­ледельца... Ваши предки умели делать все эти вещи, так как, хотя они и были благородного и высокого проис­хождения, они всегда следили за тем, чтобы их земли, полученные в наследство, были обработаны. Если вы не думаете ни о чем, кроме вашего происхождения и знат­ности, как будете вы обеспечивать вашу семью? На что вы сами будете жить? Не было еще видано, чтобы кто-то жил только за счет знатности».

В этом житейском уроке можно очень ясно увидеть, как знатный человек из Теночтитлана относился к различным профессиям и в каком порядке он их ставил. На первом месте стоят церемонии, так как он имеет в виду их, когда говорит о песнопениях и музыке. Этот же отец выражает­ся недвусмысленно, так как говорит: «Делая это, ты бу­дешь приятен нашему господу богу, который повсюду (Тескатлипока), и наложишь свою руку на недра его со­кровищ». Затем идет черед почетных ремесел, таких, как искусство складывания мозаик из перьев, работа с золотом и драгоценными камнями. А превыше всего сельское хо­зяйство. Конечно, речь не шла о том, чтобы знатному мек­сиканцу работать на земле, подобно «рабочему или садов­нику»; это указание на то, что ему следует руководить эксплуатацией своего поместья.

Понятие «голубой крови», которое, безусловно, тут присутствует, несмотря на подозрительное предупрежде­ние: «Не было еще видано, чтобы кто-то жил за счет знат­ности», не было так ограниченно, как, например, в нашем собственном феодальном обществе, например. Знатный человек может работать руками, но он не может стать про­стым крестьянином или торговцем.

Как мы уже видели, поместья, которыми управляли представители правящего класса, были многочисленны и обширны, расположенные зачастую далеко и даже иногда очень далеко от Мехико. Хотя теоретически земля принад­лежала государству, эти люди на деле обладали ею на пра­вах аренды, что все больше и больше походило на прямое владение. Поэтому они посвящали значительное количе­ство времени посещению своих поместий и контролю за их правильной обработкой. Однако их могли замещать управляющие, кальпишке, причем некоторые из них были заслужившими доверие рабами, которым постепенно уда­валось разбогатеть и которые часто освобождали себя из рабства.

Нужно понимать, что хозяйство крупного ацтекского владыки со всеми полями и лесами, озерами и реками, мастерскими со множеством прях и ткачих и ремесленни­ками, работавшими на самого хозяина, представляло собой значительную экономическую структуру, обладавшую ча­стичной экономической самостоятельностью, производя продукты питания и одежду. С другой стороны, нет сомне­ний в том, что непрекращающиеся войны и возрастание административных функций давали высокопоставленным чиновникам возможность осуществлять лишь самое общее руководство своими делами. Фермер благородного проис­хождения все чаще и чаще становился военачальником, судьей, придворным или государственным деятелем, и са­мая важная часть его работы перекладывалась на плечи управляющих.

Государственные дела и задачи «высшего руководства», тлатокайотль, отнимали все больше и больше сил у пра­вящего класса. На первом месте была война, к которой мо­лодые люди готовились с детства, желая подняться до текиуаке и, если удавалось, до более высокого ранга. Далее существовали бесчисленные общественные должности, которые требовали трудолюбия, честности и добросовест­ности от тех, кто их занимал. Например, существовала должность ачкакаутина, судебного чиновника, который отвечал за приведение судебных приговоров в исполнение. Были судьи, которые заседали с зари и заканчивали рабо­ту за два часа до заката с единственным перерывом на лег­кий обед и короткий послеобеденный отдых и подлежали смертной казни, если брали взятку. Были сборщики налогов, обязанные отправляться в тяжелые и опасные пу­тешествия, которые также приговаривались к смерти, если растрачивали какую-либо часть податей. Были послы, которых император посылал с ультиматумами в дальние города и которым зачастую с огромным трудом удавалось спастись. Все они и многие другие, такие, как учителя, за­нимавшиеся образованием мальчиков в местных школах, все свое время и все свои силы должны были отдавать го­сударственной службе.

Мексиканцы очень высоко ставили государственную службу и власть, ей сопутствовавшую: величайший из владык был обязан повиноваться приказам простого по­сланца, принесшего распоряжения суда. Но в то же са­мое время законы и обычаи были чрезвычайно суровы: горе пьяному или излишне сговорчивому судье, горе бес­честному государственному служащему.

Чем выше был ранг человека, тем меньше времени у него оставалось для себя. В своих сообщениях завоевате­ли пишут, что дворец Монтесумы был постоянно заполнен толпой чиновников и воинов, которые проводили в нем целый день. Можно упомянуть большие собрания под на­званием напуальтлатолли («восемьдесят дней речей»), ко­торые проходили в конце каждого четвертого месяца по местному календарю. На них решались важнейшие поли­тические вопросы или судебные дела, причем заседания длились от рассвета и до самой ночи. Более того, можно привести в качестве примера заседания советов — Тлатокана в Мехико и четырех больших советов в Тецкоко, — которые, если судить по дошедшим до нас отчетам, поис­тине были испытанием на выносливость с их бесчислен­ными речами, полными красноречия и перегруженными традиционными риторическими фигурами. Мексиканская аристократия была, по определению, той частью народа, которая посвятила себя общественной жизни. Но обще­ственная жизнь взвалила на них очень тяжелое бремя и от­нимала у них, безусловно, большую часть их времени и сил.

Что же касается жрецов, которые вместе с граждански­ми и военными служащими составляли значительную часть этой аристократии, то они не могли распоряжаться своей жизнью, так как их религиозные обязанности занима­ли их и днем, и ночью, а также потому, что отступничество от клятвы навлекало на них наказание самое суровое. Со­гласно десятому закону Несауалькойотля, распутный или пьяный жрец наказывался смертью. Попутно можно заме­тить, что тяжесть приговора всегда усиливалась пропорци­онально рангу виновного. Наказанием для простолюдина, появившегося пьяным на людях, было строгое предупреж­дение и позорное обривание головы; для знатного челове­ка это была смерть. Смерть также ожидала аристократа, который ограбил своего отца, в то же время масеуалли, ви­новный в таком же преступлении, становился рабом. Долг, ответственность и опасность возрастали с увеличением власти и богатства.

Часто упоминаются судьи и суды: оказывается, закон и судебные дела занимали большое место в повседневной жизни. Индейцы отличались сутяжническим харак­тером и не давали законоведам отдыха. В провинциаль­ных городах и деревнях имелись суды первой инстанции, судьи которых выносили решения по сравнительно не­значительным делам. Над ними, в Мехико и Тецкоко, стояли судьи, представители каждого региона, которые разбирали дела, присланные к ним из этих регионов.

Апелляционный суд для всей империи заседал в Тец­коко. В него входили 12 судей, которые заседали каждые 12 дней под председательством царя Тецкоко и выноси­ли решения по самым сложным делам. Ни одно дело не могло рассматриваться более чем 80 дней, и целью та­ких генеральных заседаний было поставить все точки над «1» в незавершенных делах.

Это была удивительно проворно работающая система. Для каждого судебного процесса создавалось подшитое в папку дело, которое хранилось у судейского чиновника. При помощи пиктограмм он записывал все показания и приговор, который немедленно вступал в силу. Можно до­бавить, что средневековый Мехико не знал судебных пы­ток, допросов и дыбы, которая была запрещена во Фран­ции только в XVIII веке.

Степень погруженности представителей правящего класса в исполнение своих обязанностей была удивитель­на. Но воистину поражаешься, когда пытаешься подсчи­тать количество времени, которое они были вынуждены посвящать культу и церемониалам. Безусловно, все в Ме­хико принимали участие в бесчисленных празднествах или, скорее, религиозных праздниках и в сложных ритуа­лах, которые происходили в эти дни. Но и здесь опять-таки высокопоставленные сановники несли на себе их ос­новную тяжесть.

Их присутствие часто требовалось на жертвоприноше­ниях, ритуальных танцах, песнопениях, в шествиях и на парадах не только в городе, но и неоднократно — на тер­риториях, прилегающих к озеру. Солнечный год был раз­делен на 18 месяцев по 20 дней в каждом (плюс 5 добав­ленных дней неблагоприятных знамений, в течение которых вся деятельность была сведена к минимуму), и в каждом из этих месяцев происходила своя серия ритуалов и церемоний. По крайней мере некоторые из них требо­вали очень больших усилий от очень большого количества людей, огромной организационной работы и весьма зна­чительных расходов.

Церемонии проводили не одни только жрецы, а, на­против, та или иная часть населения, согласно календар­ному месяцу: это могли быть юноши, девушки, воины, сановники, определенные гильдии, как почтека или ювелиры; а зачастую весь народ мог принимать в них активное участие.

В течение первых 7 дней месяца под названием «вели­кий пир владык» император кормил и поил все население, «чтобы показать свою благожелательность по отношению к простым людям (масеуальцинтли)». Каждый вечер на за­кате начинались песни и танцы в свете факелов и жаровен, «и иногда выходил Монтесума, чтобы принять участие в танцах». Часами без передышки воины и женщины, дер­жась за руки, проходили между рядами жаровен и стоек с факелами; танцы и ритмичный речитатив не прекраща­лись, пока не наступала глубокая ночь.

На десятый день начиналась серия грустных и жестоких церемоний, главную роль в которых играла женщина, оде­тая и украшенная как богиня молодой кукурузы Шилонен. Ее лицо было раскрашено желтой и красной краской; на ней был надет головной убор из перьев птицы кецаль, оже­релье из бирюзы со свисающим с него золотым диском, вышитые одежды и красные сандалии. В руке она держа­ла щит и магическую погремушку, чикауацтли. В ночь пе­ред жертвоприношением «все бодрствовали, никто не спал, а женщины распевали гимны в честь Шилонен. На заре начинались танцы. Все мужчины: военачальники, молодые люди, чиновники — несли стебли маиса, которые они называли тотопантли («птичьи знамена»), а женщи­ны танцевали, сопровождая Шилонен». С танцами и пес­нями все вереницей продвигались вперед — между тем су­мерки уже сменялись зарей — к храму маиса Синтеопану, в то время как жрицы били в двузвучные гонги, а жрецы трубили в рожки и раковины. Участники шествия окружали женщину, которая в течение нескольких часов была воплощением богини, и несли ее вперед навстречу ее судь­бе: едва она входила в Синтеопан, как руководящий цере­монией жрец делал шаг вперед, держа в руке кремневый нож с золотой рукояткой, и обезглавленная Шилонен ста­новилась богиней, умерев.

«Затем в первый раз они ели лепешки из молодой кукурузы»; женщины и «девы, которые никогда еще не поднимали глаз ни на одного мужчину», танцевали, и каждый делал маисовые лепешки и предлагал их богам.

Пятнадцатый месяц, Панкецалицтли, начинался с песен и танцев, которые происходили каждый вечер с заката до по­луночи. За девять дней до великого празднества в честь Уицилопочтли начиналась подготовка будущих жертв. Они принимали ритуальные ванны, и все — пленники и те, кто их взял в плен, — часть ночи проводили вместе, танцуя «танец змея».

На двадцатый день пленники шли проститься со свои­ми хозяевами, «и их поющие голоса звучали так, как буд­то они вот-вот сорвутся, как будто они вдруг охрипли». Они окунали кисти своих рук в охру или голубую краску и оставляли отпечатки ладоней на перемычке двери или дверном косяке. Затем они надевали украшения, которые для них были приготовлены. На заре начиналось великое шествие Пайналя, незначительного бога-посланца, кото­рый изображал Уицилопочтли. Процессия двигалась от центра столицы к Тлателолько, оттуда — к деревням побе­режья, Попотлану и Чапультепеку и далее к окраинам Койоакана. Время от времени процессия останавливалась, и некоторые из жертв расставались с жизнью. Когда Пайналь, описав этот большой круг, вновь появлялся в Теночтитлане и ступал на священную огороженную территорию вокруг храма, раздавался звук раковин, и пленников одно­го за другим приносили в жертву на камне перед ворота­ми храма Уицилопочтли.

Другие обычаи носили характер, в чем-то схожий с по­пулярным увеселением во время нашего карнавала. В те­чение первых дней месяца Атемоцли жрецы и молодые воины объединялись в противоборствующие команды и дрались ветками и стеблями тростника. Если воины захва­тывали в плен жреца, «они натирали его листьями агавы, от которых его тело чесалось и горело; а если один из мо­лодых воинов попадал в плен, то жрецы царапали ему уши, руки, грудь и ноги колючками, пока он не начинал кри­чать. А если жрецам удавалось загнать одного из юношей во дворец, то они грабили его, вынося все циновки, вере­вочные ковры, сиденья со спинками, кровати и табуретки. Если они находили гонги или барабаны, они забирали и их тоже; они уносили все. А если молодые воины загоняли жрецов в их монастырь (кальмекак), они тоже грабили их и уносили циновки, раковины и стулья».

Этот же элемент противоборства и временное разреше­ние действий, которые в другое время были бы сурово на­казаны, также можно найти в месяце Тититль. На этот раз уже маленькие мальчики, вооруженные похожими на ва­лики мешками, наполненными бумагой или листьями, нападали на девочек и женщин. У тех были палки и ветки для самозащиты, но пострелята вовсю старались захватить их врасплох. Они прятали свои мешки, окружали ничего не подозревающую женщину и затем внезапно стукали ее мешками и кричали во всю глотку: «А вот и мешок, тетень­ка». После этого они со смехом убегали.

Эти ритуалы, страшные, или прекрасные, или наводя­щие ужас, как Тлакашипеуалицтли, который заканчивал­ся танцами жрецов, одетых в человеческую кожу, или ра­достные, как церемония Тлашочимако, когда во всех храмах рассыпали цветы, — неизбежно отнимали значи­тельную часть времени, труда и ресурсов общества. Они были и очень частыми, и очень долгими и исполнялись очень скрупулезно: каждая деталь — с необычайной тща­тельностью. И Мехико, столица империи, участвовал во всех многочисленных и всепоглощающих церемониях, в отправлении каждого культа и молился всем богам.

По этой причине даже среди своих ближайших сосе­дей, например жителей Тецкоко, жители Мехико имели репутацию таких набожных людей, что невозможно было точно знать, скольких богов они почитают. Но чтобы понять, какое значение имела для них вся эта религиозная деятельность, необходимо заново дать определение словам «ритуал» и «церемониал» и лишить их всех тра­диционных атрибутов, которые они приобрели в услови­ях нашей цивилизации.

Для древних мексиканцев не было ничего более жиз­ненно важного, чем эти передвижения, песнопения, танцы, жертвоприношения и привычные действия, пото­му' что, в их понимании, все это обеспечивало регулярное чередование времен года, наступление сезона дождей, про­растание растений, которыми они жили, и возрождение солнца. Мексиканский народ, прежде всего жрецы и са­новники, день за днем был занят постоянно обновляемым процессом белой магии, нескончаемым коллективным усилием, без которого была бы уничтожена сама природа. Поэтому это было самым серьезным занятием в жизни, самой настоятельной обязанностью.

Тем не менее такая большая занятость в религиозных церемониях не мешала ни гильдиям, ни людям следовать своему обычному роду занятий. В своих мастерских ремес­ленники занимались литьем и чеканкой по золоту, и в то же самое время почтека готовились к своим поездкам или продавали товары, которые привезли из далеких провин­ций. Торговля во всех своих формах была распространена на рынках и улицах: хозяин небольших лавок обеспечивал тех, кто в них работал, по крайней мере, тем малым, что помогало им содержать семьи. Женщины продавали прохожим маисовые лепешки под названием тамалес, а так­се атоллы, маисовую кашу, готовое к употреблению какао, блюда, сдобренные перцем и помидорами, и вареное мясо. А мужчины выставляли на продажу маис, семена тыквы, масличное семя, мед, кастрюли и циновки. Несомненно, все они изо всех сил старались привлечь клиентов, расхва­ливая свои товары и зазывая покупателей при помощи тех традиционных выкриков, которые составляют жизнь ули­цы. Служитель закона, торопящийся в суд, как и чинов­ник, идущий на свою службу, или селянин, проводящий день в городе, чтобы сбыть свою продукцию, останавлива­лись на минутку перекусить и шли дальше. С гор спуска­лись переносчики древесины, тяжело дышащие под тяжестью своего груза. Некоторые из них работали посменно, чтобы не ослабеть под весом бруса и балок. Где-то в другом месте рабочая бригада, вызванная местными органами власти, ремонтировала акведук под руководством чинов­ника. Система текитль, или коллективный труд по заявкам, которым должны были заниматься простолюдины, обеспечивала выполнение общественных работ. Таким образом, власти имели в своем распоряжении значительные трудовые ресурсы. Именно так, например, во времена Монтесумы I рабочими, собранными со всех регионов, была построена большая плотина под названием «старая стена» (уэуэ атенамитль). Благодаря этой же системе в годы правления царя Ауицотля индейцы из Тецкоко, Ацкапотсалько, Тлакопана, Койоакана, Шочимилько и четырех других городов вырыли канал, чтобы подвести воду от источника в Мехико. «Муравейник — так можно было бы это назвать», — замечает историк. И действительно, именно муравейник приходит на ум при виде спокойной, рационально организованной работы, которая заполняет всю трудовую часть дня.

ПРИЕМ ПИЩИ

Мексиканец в былые времена был так же непритязателен в еде, как и в наши дни. Большую часть времени он довольствовался нечастым и скудным питанием, состоявшим, главным образом, из кукурузы в виде лепешек, похлебки, или тамалес, бобов нуаутли, или амаранта, зерен и чьяна, или шалфея. Однако, несмотря на это, справедливости ради надо признать, что питание простолюдина в доколумбовскую эпоху было более разнообразным, чем наши дни, так как оно включало в себя некоторые растения, как культурные (уаутли), так и дикорастущие земноводных и насекомых, которые в настоящее время используются гораздо меньше, если вообще не забыты. Привилегированные классы, конечно, могли наслаждаться гораздо более богатой кулинарией.

На заре, поре утреннего подъема, ничего не ели. Зав­тракали только около десяти часов после нескольких часов работы. Завтрак почти всегда состоял из миски атолли, каши из кукурузы, густой или, случалось, жид­кой, которая была либо подслащена медом, либо при­правлена красным перцем. Богатые люди и сановники могли выпить какао, — что было роскошью, завезенной из «жарких стран», — подслащенное медом с ванильным запахом или смешанное с зеленой кукурузой, октли (ферментированным соком агавы) или красным перцем.

Главный прием пищи происходил в середине дня в са­мые жаркие часы, и это касалось всех. И все, кто мог, устраивали себе после него короткий послеобеденный от­дых. Для простых людей обед длился недолго: маисовые лепешки, бобы, перец или томатный соус и иногда тамалес; очень редко на обед было мясо: дичь, оленина или птица (индейка). Питьем служила вода. Члены семьи, усевшись на корточки вокруг очага на циновках, ели свою скромную пищу, не тратя на нее много времени: работа часто обязывала хозяина дома уходить уже в полдень, и он ел свой обед, итакатль, доставая его из сумки, приготов­ленной для него женой утром.

Но в домах богатых людей обед предполагал много раз­нообразных блюд. Каждый день для Монтесумы готовили более трехсот блюд, а для жителей дворца — тысячу. Пе­ред едой император каждый день выбирал на свой вкус блюда из индеек, фазанов, куропаток, ворон, диких или домашних уток, оленины, кабанов, голубей, зайчатины, мяса кроликов. Затем он садился один наикпалли, и перед ним ставили низкий стол, покрытый белой скатертью и с белыми салфетками.

«Четыре очень красивые, чисто одетые женщины дава­ли ему воду для рук в глубоких чашах, которые назывались шикалес (тыквы); другие сосуды, похожие на тарелки, дер­жали под его руками и подавали ему полотенца; затем две другие женщины приносили маисовые лепешки». Время от времени монарх оказывал честь одному из сановников из своей свиты и угощал его одним из блюд, которые ему понравились. Когда он заканчивал с первым и главным блюдом, ему приносили фрукты «всех видов, какие толь­ко растут в этой стране; но он съедал один небольшой фрукт, и тот с большими перерывами». После этого он пил какао и мыл руки, как и в начале обеда. Карлики или шуты-горбуны затевали свои фокусы и шутки, а Монтесума брал одну из раскрашенных позолоченных трубок, ле­жавших у него под рукой, курил недолгое время и шел спать.

В императорском дворце в Мехико и, без сомнения, во дворцах союзных владык и высокопоставленных людей в провинциях готовили достаточно еды, чтобы удовлетво­рить потребности его личной свиты, чиновников, жрецов и т. д. «Когда монарх заканчивал свою трапезу, он прика­зывал своим пажам или слугам обслужить всех сановников и послов, которые прибыли из разных городов, а также дворцовую стражу; также кормили тех, кто занимался вос­питанием молодых людей, тепучтлатоке, жрецов при идо­лах, певцов и слуг всех тех, кто имел отношение ко двор­цу, а также рабочих, ювелиров, мастеров по подбору перьев, резчиков по камню, тех, кто складывает мозаики, тех, кто делает великолепную обувь для сановников, и па­рикмахеров, которые стригут им волосы». Им также дава­ли какао, приготовленное разными способами: Саагун приводит список около десяти различных рецептов.

Искусство ацтекских поваров демонстрировалось срав­нительным разнообразием приготовленных ими блюд: этот же историк описывает семь видов маисовых лепешек, шесть видов тамалес, много видов жареного или вареного мяса, около двадцати блюд из птицы, рыбы, лягушек или насекомых и бесконечное разнообразие блюд из овощей, бобов, сладкого картофеля, красного перца и помидоров.

Среди блюд, которые особенно любили правители, можно упомянуть тамалес, фаршированные мясом, улитками или фруктами — последние подавали с прозрачным супом из птицы; лягушек — с соусом из перца, белую рыбу (ицтак мичи) — с красным перцем и помидорами; ашолотли (вид тритонов, характерных для Мехико), считавшиеся большим деликатесом, — с желтым перцем; рыбу подава­ли с подливкой из давленых тыквенных семян; другой рыбы — с фруктами с острым вкусом, чем-то напоминаю­щими нашу вишню; крылатых муравьев, агавовых червей, похлебку из кукурузы иуаутли, с солью или сахаром, пер­цем или медом; фасоль и разнообразные корнеплоды, включая камотли, или сладкий картофель.

Поскольку древние мексиканцы не пользовались ни жиром, ни растительным маслом, они не могли жарить лишу. Все либо жарили на гриле, либо — чаще — вари­ли и сильно сдабривали перцем и приправами. Так как у них не было и крупного рогатого скота, мясную часть их рациона составляла исключительно дичь и два вида одомашненных животных: индейка и собака.

Центральная Мексика в те времена была очень бога­та дичью: кроликами, зайцами, оленями, дикими свинь­ями (пекари), такими птицами, как фазаны, вороны, лес­ные голуби, и, прежде всего, бесчисленными видами птиц, заполнявших озера. Это богатство озер и болот было удачной компенсацией за скудость жизни ацтеков в давние времена, и в XVI веке эти птицы составляли по-прежнему значительную часть рациона мексиканцев. В определенное время они стаями прилетали на озера, чтобы вить гнезда в камышовых и тростниковых зарослях. Более того — и это, без сомнения, осталось со времен, когда племени едва удавалось продержаться в болотистой местности, — мексиканцы ели разнообразную пищу, кото­рую им давала вода: лягушек (ашолотль), головастиков (цатепокатль), пресноводных креветок (акосильтин), мелких водяных мух (амойотль), водных личинок (аненецтли), белых червей (окуилицтак) и даже яйца, которые водяная муха, ашаиакатль, откладывала в огромных количествах на воде и которые ели как икру под названием ауаутли. Бедняки и крестьяне с берегов озера собирали плавающую субстанцию с поверхности воды; она была похожа на сыр, они спрессовывали ее в лепешки; они также употребляли в пищу губчатые гнезда личинок водяной мухи.

Все это было мясом для бедняков, которым, несомненно, довольствовалось племя, когда оно было бедным занимало скромное положение. А к XVI веку все эти вещи стали не более чем добавлением к рациону простых людей. Но даже богатые люди и сами владыки не отвер­гали лягушек, некоторых рептилий, таких, как игуана (куаукуэцпалин), и некоторых муравьев, не брезговали и червями агавы, которые и по сей день считаются боль­шим деликатесом в Мексике. А затем, поскольку импе­рия стала простираться от одного океана до другого, они узнали вкус морской рыбы, черепах, крабов и устриц.

Индейка (тотолин; мужская особь называлась уэшолотль, от которого произошло современное слово guajialote) была коренным обитателем Мексики, где ее и одомашни­ли еще в незапамятные времена. Испанцы часто называли ее «местная курица». Она была главной обитательницей двора фермы или птичьего двора, и у каждой семьи было по нескольку индеек в своем саду рядом с домом. Правда, люди победнее ели индюшатину только по большим праз­дникам.

Что же касается собаки, то это была особая бесшерст­ная порода, которую откармливали на съедение. Ее мясо, конечно, не так высоко ценилось, как мясо индейки, и Саагун сообщает нам, что «в блюдах мясо индейки клали сверху собачьего, чтобы его казалось больше». Однако выращивали много таких собак, и историк Муньос Камарго утверждает, что он сам ел их уже после завоевания. Обы­чай есть собак исчез из-за появления крупного рогатого скота из Европы, а также, видимо, потому, что убийство собак было неразрывно связано с определенными язычес­кими ритуалами, и испанские власти воспротивились ему.

По этой же самой причине испанское духовенство и миссионеры боролись против выращивания амаранта (уаутли). В их глазах это растение, которое давало значительный урожай, было чересчур тесно связано с рели­гией коренного населения. Известно, что в древности у мексиканца было четыре съедобных растения, которые он считал одинаково ценными: маис (сентли), который почитался превыше всего как незаменимый источник жизни, бобы (этль), амарант и шалфей.

«Кодекс Мендоса» сообщает, что города, обязанные платить дань, должны были поставлять сборщикам-ацтекам значительное количество этих четырех растений каждый год. Из семян двух последних можно было делать цоаллии чианпинолли, освежающую и питательную кашу; а из семян шалфея извлекали масло, похожее на льняное, и использовали его как краску.

Период между двумя урожаями, июнь и июль, — люди едва сводили концы с концами — был временем тревог и острого голода для индейцев, каковым он является и по сей день для тех, кто живет в глубинке или на непло­дородных землях. «Тогда мужчины были по-настоящему голодны; тогда зерно и маис стоили больших денег; и тогда наступало время великого голода».

В Мехико правительство пыталось исправить ситуацию, раздавая людям продукты питания во время месяца Уэй текуильуитль. Император «демонстрировал свое доброе отношение к простым людям», раздавая всем тамалес и ку­курузную кашу. В других местах людям приходилось воз­вращаться к собирательству диких растений точно так же, как в далекие времена, когда не было сельского хозяйства. Ацтеки могли упрекать индейцев-отоми за то, что те пали настолько низко, что едят нечистых животных, таких, как змеи, крысы и ящерицы, но они сами были вынуждены искать съедобные дикие растения, килитль (quelites — в со­временном испано-мексиканском варианте); и они могли по внешнему виду различать огромное их количество и знали, как использовать каждое. Саагун описывает очень много видов, включая хуаухкилитль, или дикий амарант, который ценился особенно высоко. Крестьянки продава­ли его на рынках; мать самого императора Ицкоатля про­давала килитль на рыночной площади Ацкапотсалько.

Несмотря на явное изобилие, природа была сурова к жителям Мехико. Часто случался голод; каждый год су­ществовала угроза нехватки продовольствия, культура земледелия была слишком примитивной, и бедствия, такие, как нашествие саранчи или грызунов, чрезмерное выпадение осадков в виде дождя или снега, были фа­тальными. Одной из главных задач правительства ацтеков было накопление достаточных резервов в зернохранили­щах, чтобы справиться с этими бедствиями. В 1450 го­ду три правителя городов-союзников раздали населению накопленные за десять лет запасы зерна. Но все же всегда существовала потребность в запасах животной; или растительной пищи на случай крайней необходимо­сти; и первобытный кочевник, живущий охотой и соби­рательством, постоянно угадывается в оседлом земле­пашце. В голодные времена крестьяне центрального плато откатывались назад на много веков.

Как мы уже видели, мексиканцы завтракали в сере­дине утра и обедали в начале второй половины дня. Вто­рой прием пищи был для большинства из них также и последним, если только они, случалось, не поедят перед сном жидкой каши (утоляющей жажду и питательной одновременно) из маиса, амаранта или шалфея. Но те, кто не ложился спать, сановники или торговцы, устраи­вающие званый ужин или банкет, обычно ужинали очень плотно и зачастую всю ночь напролет.

Для такого пиршества припасы должны были достав­ляться заранее: маис, бобы и другие бобовые растения, перец, помидоры, 80—100 индеек, два десятка собак, 20 мер какао. Гости собирались к полуночи. «Когда все они приходили, им давали воду для омовения рук, а затем по­давали еду. Когда с этим было покончено, они опять мыли руки и рты, а после этого разносили какао и трубки. В за­ключение гостям дарили плащи и цветы». Так проходила встреча богатых купцов. Званые ужины с песнями и танца­ми длились до зари, и компания расходилась только утром после последней чашки ароматизированного какао, благо­ухающего медом и ванилью.

Табак, как уже отмечалось, занимал большое место в жизни мексиканцев. Гостям, по крайней мере в среде пра­вящего класса и купцов, в конце приема пищи выдавали трубки, готовые для курения. Это были цилиндрические трубки без отдельной чаши, а сделаны они были из трост­ника или иногда, возможно, из обожженной глины. Они были искусно украшены и заполнены смесью табака, дре­весного угля и жидкого кенафа. Таким образом, гость по­лучал нечто вроде большой душистой сигары, вкус кото­рой, вероятно, был не похож на тот, которого ожидают от сигары в наши дни. Между приемами пищи много не курили. Прогуливаться с трубкой в руке было признаком благородства и изящества.

Табак широко использовали в медицине и религиоз­ных обрядах. Считалось, что он обладает фармацевтичес­кими качествами и религиозным значением, и во время некоторых обрядов жрецы несли на спине тыкву, запол­ненную табаком. Использование этого растения миряна­ми в докортесский период, видимо, не распространялось на простых людей.

В употреблении были также и другие, гораздо более эффективные наркотики или пьянящие вещества. Тот, кто их употреблял, искал либо утешения, либо пророчес­кого видения. Авторы, в частности, упоминают пейотль, небольшой кактус, родина которого на севере Мексики, который может вызывать цветные галлюцинации. «Те, кто ест его, — пишет Саагун, — видят ужасные или смешные образы, и это состояние опьянения длится два или три дня, пока не проходит. Это растение употреб­ляется в пищу чичимеками; оно поддерживает их и при­дает им храбрости настолько, что они не боятся ни сра­жений, ни жажды, ни голода; они говорят, что оно хра­нит их от всех опасностей».

Пейотль по-прежнему играет большую роль в религи­озной жизни индейцев на северо-западе Мексики и на юге Соединенных Штатов. Другие растения, чье действие еще не изучено, видимо, использовались в качестве наркоти­ческих средств. Среди них были растительные части тлапатля, принадлежащего к семейству пасленовых, и семе­на мишитля. Но чаще всего в литературе ссылаются на древесную губку, теонанакатль («священный древесный гриб»), которую подавали гостям в начале званого вечера. «Первым блюдом на этом банкете ели маленький черный древесный гриб, который делает людей пьяными и вызы­вает у них видения; он также вызывает склонность к рас­путству. Они съели его перед восходом солнца... с медом; и когда они начали разогреваться, то принялись танцевать. Кто-то пел, кто-то рыдал, — так пьяны они были из-за этих грибов. А другие не пели, а сидели тихо в комнате, размышляя. Некоторые видели, что они умрут, и плакали, другие видели, как их пожирает какой-то дикий зверь, третьи видели, что берут пленных на поле боя или становятся богатыми, или видели себя хозяевами многих рабов. Кому-то было видение, что его обвиняют в прелюбодеянии и за это преступление ему разбивают голову. Кто-то видел, что он совершает кражу и за это его убивают; было много и других видений. Когда состояние опьянения, вызванного этими грибами, проходило, они рассказывали друг другу о том, что они видели».

Возможно, самым удивительным для нас во всех этих описаниях является то, что никогда не встает вопрос об алкогольных напитках. И тем не менее индейцы были прекрасно знакомы с алкоголем — октли (сейчас называется пульке), который получался из забродившего сока агавы, на вкус напоминающего сидр. Важность места, которое занимал октли, доказывает та серьезная роль, которую играли в религии боги напитков и опьянения, те самые, которых называли Сенцон Тоточтин («четыреста кроликов»), лунные и земные боги изобилия и уро­жая, равно как и Майауэль, богиня агавы.

Но древние мексиканцы прекрасно знали, какую опасность для них и для их цивилизации представляет; алкогольная интоксикация. Возможно, ни одна культу­ра в истории никогда не устанавливала более жестких барьеров на пути этой опасности. «Напиток, который зовется октли, — сказал император в своем обращении к народу после своего избрания, — является корнем и источником всякого зла и всеобщей погибели, так как октли и пьянство — причина всех раздоров и всех рас­прей, всех мятежей и всех бед в городах и государствах. Это как вихрь, который уничтожает и разрушает все. Это как свирепая буря, которая несет с собой все зло. Преж­де чем происходит прелюбодеяние, изнасилование, со­вращение девушек, кровосмешение, кража, преступле­ние, богохульство и лжесвидетельство, ропот, клевета, мятежи и ссоры, всегда сначала бывает пьянство. Все это вызывает октли и состояние опьянения».

Когда изучаешь литературу по этой теме, появляется чувство, что индейцы очень четко себе представляли свою сильную природную склонность к алкоголизму и что они были решительно настроены бороться с этим злом и кон­тролировать себя, введя чрезвычайно суровую политику ее подавления. «Никто не пил вина (октли), за исключени­ем только тех, кто был уже в возрасте; и они пили его по­немножку и тайком, не напиваясь сильно. Если пьяный человек показывался на людях, или его заставали за рас­питием алкоголя, или его находили на улице, неспособно­го связать двух слов, или он бродил, распевая песни, один или в компании других пьяниц, его наказывали, если он был простолюдином, забиванием до смерти или его удуша­ли перед молодыми людьми его квартала в назидание, что­бы они остерегались пьянства. Если пьяный человек был знатного происхождения, его удушали без зрителей».

Существовали безжалостные законы по борьбе с обще­ственным пьянством. Законы Несауалькойотля наказыва­ли жреца, пойманного на пьянстве, смертью; смертью же было наказание и для пьяного сановника, чиновника или посла, если его находили во дворце. Сановник, который напился и не устроил скандал, все равно подвергался на­казанию, но только посредством лишения его поста и ти­тулов. Пьяный простолюдин на первый раз отделывался всего-навсего публичным обриванием головы под насмеш­ки толпы, но вернувшийся к дурной привычке наказывал­ся смертью, как и аристократы за свой первый проступок.

Здесь перед нами случай социальной защитной реак­ции на чрезвычайно распространенную тенденцию, чье существование было исторически доказано, так как, когда конкиста уничтожила моральную и законодательную основу мексиканской цивилизации, алкоголизм распро­странился среди индейцев в необычайной степени.

Однако даже такая суровая система, как эта, должна была иметь нечто вроде предохранительного клапана. Октли не был запрещен совершенно. Старикам и стару­хам позволялось выпить, особенно в определенные праз­дники, и даже допускалось, что они могут напиться до­пьяна. Например, когда праздновали «крестины» или, скорее, нарекание ребенка каким-либо именем, «ночью старики и старухи собирались, чтобы выпить пульке и напиться. Чтобы они напились допьяна, перед ними ставили кувшин с пульке, и человек, который подавал ее, наливал напиток в тыквы и давал каждому по очереди выпить... этот человек, когда он видел, что гости еще не пьяны, начинал обносить их еще раз в обратном порядке, начиная с левой стороны. Когда они напивались, они начинали петь... некоторые не пели, а начинали разглагольствовать, смеясь и отпуская шуточки; а когда они слышали что-то смешное они ревели от смеха». Все это выглядело так, как будто мексиканцы, желая сократить свои потери, разрешали получить удовольствие напить­ся только тем, чья активная жизнь уже закончилась, и в то же самое время они воздвигли преграду из ужасных 5 наказаний перед потаканием этому пороку для молодежи или мужчин среднего возраста.

ИГРЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Мы уже затрагивали тему игр и развлечений, говоря о званых вечерах. Безусловно, большие торжества всегда имели какое-то отношение к религиозному празднику или религиозному обряду. Но как и наши приемы гос­тей после бракосочетания и до отправления в свадебное путешествие или вечеринки в канун Рождества, это были те случаи, когда все веселились с друзьями и родствен­никами. Те, у кого были средства, и прежде всего импе­ратор, любили во время еды или курения трубки, попи­вая какао в конце застолья, послушать стихи, которые декламировали или пели под аккомпанемент флейт, барабанов и двузвучных гонгов (тепонацтли). Сами гости танцевали под звуки этих инструментов после пира.

Одним из наиболее ценимых удовольствий была охота. Простые люди могли охотиться ради пропитания или для того, чтобы продать свою добычу, но знать охотилась ради удовольствия. В своих садах и парках, а также в полной дичи сельской местности они при помощи духовых трубок охотились на птиц. «Монтесума, желая приятно провести время, отправился вместе с двадцатью пятью самыми главными вельможами в свой дворец, который находился в Атлакууайане и который сейчас называется Такубайя. Он ушел в сад один, чтобы развлечься охотой на птиц из ду­ховой трубки». Это оружие представляло собой трубку, из которой стреляли шариками из обожженной глины, и оно было издавна известно в Мексике и Центральной Амери­ке. Это та самая духовая трубка, которая была у полубогов народа киче в эпосе «Пополь Вух» и которая изображена на рельефах вазы из Теотиуакана.

Организовывались также большие облавы, которые ус­траивались в четырнадцатом месяце года, Кечолли, кото­рый был посвящен Уицилопочтли, богу войны, и богу охо­ты Мишкоатлю. На десятый день этого месяца все воины Мехико и Тлателолько встречались на лесистых склонах Сакатепетля и проводили там ночь в шалашах, которые делали из веток. На заре следующего дня они выстраива­лись в длинную линию, «похожую на веревку в одно сло­жение», и гнали оленей, койотов, кроликов и зайцев впе­ред, прежде чем напасть на окруженных животных. Тот, кто убивал койота или оленя, получал подарок от импера­тора, который также обеспечивал для всех питание и пи­тье. Вечером охотники возвращались в город, неся головы животных, которых они убили, как трофеи.

Мексиканцы были страстными игроками в азартные игры. Было две игры, которые возбуждали их до такой степени, что некоторые индейцы проигрывали все свое имущество и даже свою свободу: они доходили до того, что продавали себя в рабство. Этими играми были тлачтли и патолли.

В тлачтли, игру в мяч, играли в Мексике с древнейших времен: площадки для игры в тлачтли были обнаружены в городах, относящихся к периоду расцвета цивилизации майя, в Эль-Тахине и в Туле; та, что находится в городе Чичен-Ица на полуострове Юкатан, является одним из самых прекрасных памятников во всей Центральной Аме­рике. Такие площадки часто изображаются в индейских манускриптах, и в плане они представляют собой двойную букву «Т». Две команды вставали друг напротив друга, по обе стороны от центральной линии, а игра состояла в том, чтобы заставить тяжелый каучуковый мяч оказаться на про­тивоположной стороне площадки.

В боковых стенах имелись два каменных кольца, и, если одной из команд удавалось забросить мяч в одно из них, та команда выигрывала сразу; однако это было трудным делом, редко кому удававшимся, тем более что игрокам не разрешалось дотрагиваться до мяча ни руками, ни ступня­ми, а только коленями и бедрами. Игроки бросались на землю, чтобы добраться до мяча, и своими телами ощуща­ли все удары, когда шла борьба за мяч. Поэтому, как и со­временные игроки в регби или бейсбол, они надевали за­щитные подушечки, наколенники, кожаные фартуки и да­же специальные приспособления на подбородок и полу­маски, закрывающие щеки. Также на них были кожаные перчатки, чтобы защитить руки от постоянного царапанья о землю. Но, несмотря на все эти меры предосторожнос­ти, несчастные случаи не были редкостью: некоторые игроки, получив удар в живот, падали и не могли уже боль­ше подняться; а после игры большинству из них приходи­лось делать надрезы в ягодицах, чтобы выпустить кровь из сосудов, излившуюся в ткань. Несмотря на все это, игра была очень распространена. Играть в нее дозволялось только представителям правящего класса.

Игра тлачтли, безусловно, уходила корнями в мифоло­гию и имела религиозное значение: считалось, что пло­щадка для игры изображала собой мир, а мяч — небесное тело, солнце или луну. Небо было священным тлачтли, на котором богоподобные существа играли со звездами как с мячом. Но в повседневной мирской жизни эта игра была поводом для крупных пари, при которых из рук в руки пе­реходило большое количество одежды, перьев, золота и рабов. По существу, это была игра для «больших» людей, и для некоторых из них она заканчивалась разорением и рабством.

Иштлильшочитль рассказывает, как император Ашайакатль играл против владыки Шочимилько и поставил рыночную площадь Мехико против сада, принадлежав­шего этому правителю. Он проиграл. На следующий день мексиканские воины появились во дворце счастливого победителя и, «приветствуя его и принося ему дары, они бросили ему на шею гирлянду цветов с запрятанным в ней ремешком и таким образом убили его».

Патолли была игрой в кости, похожей на европейскую игру лудо. В «Кодексе Мальябеккьяно» изображены четыре игрока, сидящие на земле или на циновках вокруг стола в форме креста и разделенного на квадраты. С одной сторо­ны находится бог Макуильшочитль, покровитель танцев, музыки и азартных игр, который наблюдает за игроками.

Для игры в кости игроки использовали бобы, поме­ченные определенным количеством точек; и в соответ­ствии с цифрами, выпадающими при каждом броске, они передвигали небольшие разноцветные камушки от клетки к клетке на игровой доске. Выигрывал тот, кто первым возвращался на клетку, с которой начал игру.

Патолли, как и тлачтли, имела скрытый внутренний смысл. На доске было пятьдесят две клетки по числу лет, входивших в ритуальный и солнечный циклы. В патолли играют и по сей день или, по крайней мере, играли двадцать лет назад индейцы нахуа и тотонаки в Сьерра-де-Пуэбла. В отличие от игры в мяч для аристократов это была самая распространенная игра среди представителей всех классов, и в ней страсть индейцев к азартным иг­рам могла проявляться без всяких ограничений. Любо­пытно, что ацтеки, хоть они и придерживались пуритан­ских взглядов в отношении алкоголя и ограничения сексуальной жизни, видимо, никогда не пытались обуз­дать свою тягу к азартным играм. Книги прорицаний не идут далее предупреждений тем, кто родился под опре­деленными знаками, такими, как се калли («один — дом»), например, что они станут азартными игроками и, играя, потеряют все свое имущество.

РИТМ ДНЯ И НОЧИ

Мексиканцы, не имея ни водяных, ни солнечных, ни каких-либо других часов, не могли делить дни на точные промежутки времени. Однако интенсивная общественная жизнь и ритуальные действа предполагают существование определенных, четко установленных отправных моментов, которые Муньос Камарго называет «часами и минутами, предназначенными для управления республикой». Если мы принимаем сказанное этим летописцем, то трубы и морские раковины звучали с вершины храмов Тлашкалы шесть раз за двадцать четыре часа, то есть на восходе Ве­неры, в середине утра, в полдень, в середине второй поло­вины дня, в начале ночи и в полночь. И все же такие вы­ражения, как «середина утра» или «середина второй по­ловины дня», в отсутствие прибора, измеряющего время, неизбежно неопределенны; но правдой является то, что жрецы умели вести наблюдения за небесными телами, за траекторией движения солнца и движением некоторых звезд. Поэтому они умели намечать промежуточные точ­ки между востоком и зенитом и между зенитом и западом с достаточной точностью. Ночью они наблюдали за Вене­рой и Плеядами.

По словам Саагуна, храмовые барабаны и морские раковины подразделяли двадцать четыре часа на девять частей: четыре дневные (на восходе солнца, в середине утра, в полдень и на закате) и пять ночных (начало ночи или конец сумерек, час отхода ко сну, час, когда жрецы должны были вставать на молитву, «слегка за полночь» и «незадолго до зари»). Поэтому некоторые из этих вре­менных отрезков были довольно длинные, равные трем или четырем часам, а другие — очень короткие.

Понятие абстрактного времени, поддающегося деле­нию и вычислению, видимо, так никогда и не возникло. Но дни и ночи имели свой ритм, и этот ритм задавался с вершин храмов, башен богов и ритуальных церемоний, которые возвышались над сельской местностью и регу­лировали жизнь людей. Днем, над шумом проснувшего­ся города, или в тишине ночи вдруг раздавался хриплый звук морских раковин и грустная дробь барабанов, отме­чавшие солнечные или звездные фазы. И всякий раз жрецы при этом воскуряли ладан солнцу или владыкам царства теней. Очень возможно, что эти установленные моменты времени использовались для определения времени встреч, созыва советов и открытия или закрытия судебных слушаний. Храмовые инструменты регламенти­ровали день подобно церковным колоколам в христиан­ской общине.

Можно было бы предположить, что цивилизация, по­чти не имевшая искусственного освещения, должна была столкнуться с тем, что ее деятельность ограничивается с наступлением ночи; но это не так. Были жрецы, которые несколько раз за ночь вставали для молитв и песнопений, юноши из местных школ, которых посылали купаться в ледяной воде озера или источников, правители и купцы, устраивавшие званые вечера, торговцы, которые незамет­но проскальзывали по озеру в своих лодках, нагруженных богатствами, колдуны, отправляющиеся на свои зловещие тайные встречи, — и это была ночная жизнь, оживлявшая окутанный тьмой город. Да и саму ночь там и сям прони­зывали сверкающие огни очагов в храмах и яркий свет смолистых факелов.

Темные часы пугающей, но притягательной ночи яв­лялись завесой для самых священных ритуалов, самых важных встреч, для любви воинов и куртизанок. Импе­ратор часто вставал, чтобы в темноте сделать жертво­приношение своей кровью и помолиться. Наблюдатель со сверхъестественно обостренными чувствами, вглядываю­щийся в долину с вершины одного из вулканов, возмож­но, видел здесь и там мерцание пламени и слышал му­зыку, звучащую на званых вечерах, шум танцев, голоса певцов; а затем, через определенные промежутки време­ни, рокот тепонацтли и вопль морских раковин. Так и проходила ночь. Но никогда темный свод неба не оста­вался без наблюдающих за ним человеческих глаз, с вол­нением стороживших завтрашний день, который может никогда не настать. Затем наступал рассвет, и над гулом просыпающегося города к солнцу, «бирюзовому принцу, парящему орлу», поднимался победный крик священных труб. Начинался новый день.

---

[8] Здесь: павильоны в форме замка (исп.).

[9] Сейчас все разрушено, пропало, больше ничего не осталось