С рождения до смерти

Глава 5

КРЕЩЕНИЕ

Когда в семье мексиканцев рождался ребенок, пови­вальная бабка, помогая при родах, выступала в роли свя­щенника и заботилась о том, чтобы выполнить надлежа­щие ритуалы. Она обращалась к ребенку и приветствовала его приход в этот мир, называя его «драгоценным камнем, пером птицы кецаль», и в то же время она предупреждала его о переменчивости этой жизни и страданиях: «Вот ты и пришел в этот мир, в котором живут твои родители в тя­желых трудах и заботах, в котором в избытке и жара, и холод, и ветер... мы не можем сказать, долго ли ты прожи­вешь среди нас... мы не знаем, какая у тебя будет судьба». И этот лейтмотив бесконечно повторялся во время цере­моний, которые следовали после.

Повивальная бабка обрезала пуповину младенца, что происходило не без соответствующих речей. Если это был мальчик, она говорила ему: «Дорогой сынок, ты должен понять, что твой дом не там, где ты родился, ведь ты воин, ты птица кечолли, и этот дом, в котором ты только что увидел свет, всего лишь гнездо... твое предназначение — поить солнце кровью врагов и кор­мить Тлальтекутли, землю, их телами. Твоя страна, твое наследство и твой отец находятся в доме солнца на небе». А девочке она говорила такие слова: «Как серд­це остается в теле, так и ты должна оставаться в доме; ты никогда не должна выходить из дома; ты должна быть как горячая зола в очаге». Так, с самой первой минуты жизни мужчине предназначалась судьба воина, а жен­щине — судьба Золушки у домашнего очага.

Затем повивальная бабка обмывала ребенка, вознося молитвы Чальчиутликуэ, богине воды: «Богиня, пожелай, чтобы его сердце и его жизнь были чисты, чтобы вода смыла все пятна, так как этот ребенок вверяет себя в твои руки, о Чальчиутликуэ, мать и сестра богов».

Как только о рождении ребенка становилось известно семье и соседям или даже в других городах, если это каса­лось высокопоставленных людей, начинался сложный це­ремониал «приветствий». Старшие по возрасту женщины в семье торжественно благодарили повивальную бабку, а она отвечала им витиеватой речью. Избранные ораторы, обычно старики, шли приветствовать новорожденного, а другие старики, специально назначенные для этого, отве­чали длинными речами.

Любовь ацтеков к риторике находила свое выражение в бесконечных напыщенных трактатах на тему милости богов и загадочности судьбы. Бесчисленное число раз младенца сравнивали с ожерельем, драгоценным сокро­вищем, пером редкой птицы. Превозносили мать ребен­ка, ту, «которая была ровней богине Сиуакоатль Килацтли». Произносились хвастливые речи об истории семьи. Если отец ребенка был сановником или законником, ему напоминали об «огромной важности его должности и ее огромном весе в судопроизводстве и в управлении госу­дарством». «Господин, — говорили ему, — это воистину твой образ, одно с тобой лицо; у тебя есть наследник — ты расцвел!» Время от времени (и это было одной из обязательных составных частей изысканного языка) ора­тор извинялся за слишком длинную речь. «Я боюсь уто­мить вас и вызвать головную боль и боль в желудке». Затем он продолжал с новой энергией. Те, которые го­ворили от имени семьи, благодарили в такой же много­словной манере. Наконец люди, пришедшие попривет­ствовать младенца, вручали свои подарки: представители правящего класса обычно получали от 20 до 40 плащей или других предметов одежды; но в среде простолюди­нов подарками обычно были еда и напитки.

Во время этих празднеств отец обычно посылал за тональпоуки, или прорицателем, специалистом по свя­щенным книгам. Этот человек, которому предлагали раз­делить трапезу и который к тому же получал плату в виде предметов одежды и индеек, начинал задавать вопросы относительно точного момента рождения ребенка, что­бы иметь возможность определить, под каким знаком он был рожден. Затем он сверялся со своим тоналаматлем, чтобы найти знак дня рождения и те тринадцать дней, к которым принадлежит этот день.

Если знак дня рождения считался хорошим и счаст­ливым, он мог сказать: «Твой сын родился под хорошим знаком. Он будет владыкой или правителем, богатым, храбрым, воинственным; он будет отличаться смелостью и будет блистать на войне; он достигнет высокого по­ста среди военачальников». И затем на следующий день можно было переходить к наречению ребенка именем. Но если знак дня рождения оказывался несчастливым, то тогда тональпоуки изощрял ум, чтобы найти лучший знак среди тех же самых тринадцати дней, который на­ходился бы как можно ближе в пределах четырех по­следующих дней. «Ребенок родился не под хорошим зна­ком, — говорил в таких случаях он. — Но среди этих дней есть другой подходящий знак, который уменьшит и исправит несчастливое влияние главного знака». Обычно это было возможно, так как знаки, которые соответствовали числам больше десяти, всегда были бла­гоприятными, равно как и те, что соответствовали чис­лу 7. В случае крайней нужды можно было отложить крещение более чем на обычно положенные четыре дня.

Само наречение младенца именем осуществлялось не прорицателем, не жрецом, а повивальной бабкой. Цере­мония состояла из двух частей: ритуального обмывания ребенка и самого наречения.

Начинали с приготовления огромного количества еды и напитков для семейного торжества, которое следо­вало за церемонией крещения. Также изготовляли ма­ленький щит, лук и четыре стрелы, каждая из которых соответствовала одной из сторон света, если ребенок был мальчиком, и маленькие веретенца, челнок и коробку, если это была девочка. Все родственники и друзья собирались в доме матери младенца до восхода солнца.

Как только начинался день, они раскладывали сим­волические предметы во внутреннем дворике или в саду. Повивальная бабка с кувшином, полным воды, обраща­лась к ребенку, говоря: «Орел, ягуар, храбрый воин, о внук мой! Ты пришел в этот мир благодаря своему отцу и матери, великому богу и великой богине. Ты был за­чат и рожден на своем месте, среди всемогущих богов, великого бога и великой богини, которые живут выше девяти небес. Это Кецалькоатль вездесущий оказал тебе эту милость. Теперь соединись со своей матерью, боги­ней воды Чальчиутликуэ, Чальчиутлатонак». И она по­зволяла нескольким каплям воды стечь с ее мокрых пальцев на рот ребенка. «Возьми и прими их, так как с этой водой ты будешь жить на земле, расти и расти; благодаря воде мы имеем то, что мы должны иметь, чтобы жить на земле. Прими эту воду».

Потом она дотрагивалась своей мокрой рукой до гру­ди ребенка и говорила: «Вот священная вода, та самая чистая вода, которая омывает и очищает твое сердце и уносит всю грязь». Затем она брызгала несколько капель на голову младенца. «Пусть эта вода войдет в твое тело, и пусть живет там эта небесная вода, голубая божествен­ная вода». В последнюю очередь она омывала все тело ребенка, приговаривая слова, предназначенные для того, чтобы оградить его от зла. «Где бы ты ни был, тот, кто может причинить этому ребенку зло, оставь его, уходи, потому что сейчас этот ребенок рождается заново — он рождается и создается заново нашей матерью Чальчиут­ликуэ».

После четырех водных процедур повивальная бабка че­тыре раза поднимала младенца к небу, призывая солнце и звездных богов. Таким образом традиционные жесты ре­гулировались священным числом. Последние слова были обращены к земле, божественной супруге солнца. И, взяв в руки щит и стрелы, повивальная бабка просила богов, чтобы мальчик стал смелым воином, «чтобы он мог войт в твой дворец наслаждений, где покоятся и ликуют храбрецы, которые погибают в бою».

Церемония наречения девочек была похожей, но младенца не поднимали к солнцу, которое было богом мужчин и воинов. После ритуального омовения повивальная бабка и родственники трогательно и церемонно обращались к колыбели, в которой лежала маленькая девочка, называя ее Йоальтиситль, «ночная целительница»: «Ты ее мать, прими ее, старая богиня. Не причиняй ей вреда, присматривай за ней по-доброму».

Когда эти ритуалы заканчивались, ребенку выбирали имя и объявляли его. У древних мексиканцев не было фамилий, но некоторые имена часто передавались деда к внуку внутри одной семьи. День рождения так принимался в расчет: ребенок, который родился в течение серии из тринадцати дней, которая находилась под влиянием знака се микицтли, под влиянием Тескатлипоки, получал одно из имен этого бога.

У некоторых племен, особенно среди миштеков, каждого человека называли по дню его рождения, за которым обычно следовало прозвище. Например, «семь цветок, орлиное перо» или «четыре — кролик, гирлянд да цветов». У мексиканцев было великое множеств личных имен. Взяв их наугад из текстов, можно наш такие имена, как Акамапичтли (пригоршня тростника) Чимальпопока (дымящийся щит), Ицкоатль (обсидиановая змея), Шиукоскатль (ожерелье из бирюзы), укоатль (орел-змея), Ситлалькоатль (змея из звезд), Тлакатеотль (богоподобный человек) и Куаутлатоа (Говорящий орел). Женщинам давали дивные имена, такие как Матлальшочитль (зеленый цветок), Киаушочитль (дождевой цветок), Миауашиуитль (бирюза-маис-цветок) и Атототль (вода-птица). Все эти имена, как и звания деревень, гор и так далее, могли изображаться при помощи пиктограмм в текстах манускриптов.

Церемония заканчивалась семейным застольем, в кон­це которого старики и старухи могли предаваться радостям выпивки.

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ, ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ

В «Кодексе Мендоса» есть серия картинок, разделенных на две колонки (слева для мальчиков, а справа для дево­чек), которая демонстрирует ступени воспитания мексиканского ребенка. Это воспитание, по-видимому, было од­ной из главных забот родителей и осуществлялось с большой заинтересованностью и твердостью. В то же са­мое время эта таблица показывает, что давали каждому ребенку: половина маисовой лепешки во время каждого приема пищи трехлетнему малышу, одна лепешка четы­рех- и пятилетнему, полторы лепешки ребенку от шести до двенадцати лет и две лепешки подросткам от тринадца­ти лет. Этот рацион был одинаков для обоих полов.

Если судить по этому манускрипту, воспитание мальчи­ка от трех до пятнадцати лет было возложено на его отца, а воспитание девочки — на ее мать. Очень вероятно, что таково было положение вещей в семьях со скромным до­статком, так как судьи и важные чиновники, очевидно, не имели достаточно времени для воспитания своих детей лично. Кроме того, как мы увидим чуть позже, роль семьи в воспитании обычно сходила на нет значительно раньше.

Картинки в «Кодексе Мендоса» также показывают, как были одеты дети. Иногда мальчики до тринадцати лет носили небольшой плащ, завязанный у плеча, но не носили мацтлаль, только после тринадцати лет, в нача­ле возмужания, они появлялись в набедренной повязке. С другой стороны, маленькие девочки носили обычную рубашку с самого начала и юбку, которая хотя и была сначала короткой, очень скоро удлинялась до лодыжек.

В течение первых лет жизни ребенка воспитание со сто­роны родителей ограничивалось добрыми советами (на картинке виден голубой завиток, слетающий с их губ; го­лубой — цвет драгоценного камня) и демонстрацией того, как выполнять несложную работу по дому. Мальчики учи­лись носить воду и дрова, ходить на рынок со своим отцом и выбирать кукурузу, рассыпанную на земле. Маленькая девочка наблюдала, как прядет ее мать, но не получала веретена в руки, пока ей не исполнится шесть лет. В возрасте от шести до четырнадцати лет мальчики учились ловить рыбу, управляться с лодками на озере, в то время как девочки пряли хлопок, подметали дом, перемалывали маис на метлатле и, наконец, начинали учиться работать на ткацком станке, очень хрупком приспособлении, суще­ствовавшем в доколумбовской Мексике.

Это было в высшей степени практичным воспитанием, к тому же очень суровым: наказания сыпались на лениво­го ребенка, который получал от родителей царапины от колючек агавы, или они заставляли его дышать разъедаю­щим дымом костра, в который был высыпан красный пе­рец. Видимо, мексиканские воспитатели были большими поклонниками «железной руки».

Тем не менее, согласно «Кодексу Мендоса», в пятна­дцать лет юноши могли поступать либо в кальмекак, либо в храм, либо в монастырь, где они вверялись в руки жре­цов, либо в школу под названием тельпочкалли («дом молодых людей»), которой руководили учителя, выбран­ные среди опытных воинов. Но здесь документ вступает в противоречие с самыми авторитетными текстами. Ка­жется несомненным, что домашнее воспитание заканчи­валось значительно раньше. Некоторые отцы посылали своих детей в кальмекак, как только они научались хо­дить; в любом случае в школу они начинали ходить в возрасте от шести до девяти лет.

Как мы уже видели, перед семьей открывались две возможности: кальмекак и тельпочкалли. Теоретически кальмекак предназначался для сыновей и дочерей высо­копоставленных лиц, но туда принимали и детей торгов­цев, а у Саагуна есть отрывок, в котором говорится, что, видимо, и дети из простых семей могли ходить туда. Это предположение подкрепляется тем фактом, что верхов­ные жрецы «избирались независимо от их происхожде­ния, а принимая во внимание только их моральные ус­тои, их деятельность, их знание вероучения и чистоту их жизни»; и все же для жреца обязательным условием было получение образования в кальмекаке.

В Мехико было несколько кальмекаков, каждый из ко­торых был прикреплен к конкретному храму. Во главе их администрации стоял Мешикатль теоуацин, «главный ви­карий» мексиканской церкви, который был ответственным за воспитание в них мальчиков и девочек. С другой сторо­ны, в каждом округе было несколько тельпочкалли, кото­рые управлялись тельпочтлатоке, «учителями молодых людей», или ичпочтлатоке, «учительницами девочек»; и те и другие не имели отношения к религии, а были просто чиновниками.

В целом образование, полученное в кальмекаке, гото­вило учеников либо к деятельности жреца, либо к высо­ким государственным должностям. Оно было жестким и суровым. Из тельпочкалли выходили обычные граждане, хотя это не мешало некоторым из них достигать самых высоких рангов, у его учащихся было значительно боль­ше свободы, и с ними обращались не так сурово, как с учащимися в религиозных школах.

Ночи не проходило, чтобы сон учащихся кальмекака не был прерван. Им приходилось вставать в темноте и идти в горы поодиночке, чтобы воскурить фимиам бо­гам и окропить своей кровью из ушей и ног колючки агавы. Их заставляли часто соблюдать строгие посты. Им приходилось много трудиться на землях храма, и их же­стоко наказывали за малейшую провинность.

Весь акцент такого образования и воспитания делался на самопожертвовании и самоотречении. «Послушай, сын мой, — говорил отец мальчику, собирающемуся поступить в кальмекак, — тебя не будут ни почитать, ни слушаться, ни уважать. На тебя будут смотреть свысока, унижать и пре­зирать. Каждый день ты будешь срезать колючки агавы для епитимьи, и из твоего тела будет капать кровь от этих ши­пов, и ты будешь купаться по ночам, даже когда очень хо­лодно... Приучай свое тело к холоду... а когда придет вре­мя для поста, не уходи и не нарушай поста, но смиренно прими и пост, и епитимью». Прежде всего эта школа учи­ла владеть собой и быть твердым по отношению к себе. Учащихся также обучали «хорошо говорить, уметь пра­вильно приветствовать и кланяться» и, наконец, «(жрецы) обучали молодых людей всем песнопениям, которые назы­ваются священными и которые были записаны в их книгах, а также индейской астрологии, толкованию снов и умению вести счет годам».

Девочек посвящали храму с самого рождения: они либо должны были оставаться там определенное число лет, либо до замужества. Ими руководили и их обучали пожилые жрицы, и девочки вели скромную жизнь, постепенно ста­новясь прекрасными мастерицами-вышивальщицами, принимали участие в церемониях и воскуряли фимиам богам по нескольку раз за ночь. Они носили титул жриц.

Какой же совершенно другой и значительно менее ас­кетичной была жизнь остальных молодых людей! Да, маль­чик, который посещал тельпочкалли, получал много не­приятных и ничем не примечательных заданий, таких, как подмести в общем доме; он ходил вместе с другими маль­чиками рубить дрова для школы или принимал участие в общественных работах: починке сточных канав и каналов и обработке общественной земли. Но на закате «вся моло­дежь шла петь и танцевать в дом под названием куикакалько («дом пения»), и мальчики танцевали с другими моло­дыми людьми... до после полуночи... а те, у кого были подружки, шли спать с ними».

В их воспитании было мало места религиозным уп­ражнениям, постам и епитимьям, которые играли такую важную роль в воспитании учащихся кальмекака. Дела­лось все, чтобы подготовить их к войне; с самого ранне­го возраста они общались только с опытными воинами, чьими подвигами они восхищались и с кем мечтали со­перничать. Пока они были холосты, они жили комму­ной, развлекаясь танцами и песнями и компанией моло­дых женщин, ауианиме, с которыми им официально было дозволено общаться как с куртизанками.

В самом деле, эти две системы воспитания были таки­ми различными, что с определенной точки зрения они ка­жутся противоположными и даже враждебными друг дру­гу. Саагун, сделав себя глашатаем знати, бывших учащихся кальмекака, пишет, что молодые люди из тельпочкалли «не вели добропорядочной жизни, так как имели любовниц; они осмеливались произносить легкомысленные и на­смешливые слова и говорили с гордостью и безрассудством». Этот антагонизм сказывался и бурно проявлялся, с одобрения общественного мнения, в определенных об­стоятельствах: во время месяца Атемоцтли, например, когда молодежь из кальмекака и учащиеся тельпочкалли на­брасывались друг на друга в шуточных драках.

За этим антагонизмом кроется антагонизм между бога­ми, которые возглавляли две отрасли воспитания. Богом кальмекака был Кецалькоатль, собственный бог жрецов, бог самопожертвования и наказания, книг, календаря и искусств, символ самоотречения и культуры. Богом моло­дых людей был Тескатлипока, которого также называли Тельпочтли («молодой человек») и Иаотль («воин») и ко­торый был старым врагом Кецалькоатля, изгнавшим его из земного рая Тулы много лет назад при помощи своей ма­гии.

Отправить мальчика в кальмекак означало посвятить его Кецалькоатлю; отправить его в тельпочкалли значило обе­щать его Тескатлипоке. Под маской этих богов противо­стоят друг другу два различных взгляда на жизнь. С одной стороны, жреческий идеал самоотречения, изучение звезд

И знаков, созерцательное знание и целомудрие. С дру­гой — идеал воинов, сознательно подчеркивающий дей­ствие, сражение, коллективную жизнь и преходящие радо­сти юности. Безусловно, одна из наиболее любопытных черт цивилизации ацтеков состоит в том, что общество, так страстно предававшееся войне, избрало учение Кецалькоатля для воспитания своих правителей, а учение Тескатлипоки оставило для более многочисленного, но менее благородного класса.

Более глубокое изучение этого общества, безусловно, выявило бы резкие противоречия, которые, в свою оче­редь, объяснили бы то внутреннее напряжение, от которо­го общество время от времени освобождалось при помощи ритуалов. Происхождение этих противоречий следовало бы искать в совмещении и смешении отличающихся друг от друга культур: культуры тольтеков, заимствованной у оседлых обитателей долины, и культуры кочевых племен, которым принадлежали ацтеки, и вместе они составили цивилизацию мексиканцев в том виде, в каком она открылась европейцам. Мышление местных жителей находилось в двойном подчинении (в этом случае Кецалькоатлю и Тескатлипоке), и этот дуализм также сказывается и на са­мом воспитании.

Как бы там ни было, это воспитание действовало: взра­щивались правители, жрецы, воины и женщины, которые знали, чем будут заниматься в будущем. Только в кальмекаке большое место отводилось тому, что можно назвать интеллектуальным обучением: там обучали всем знаниям, которые существовали в то время в этой стране, — письму и чтению пиктограмм, предсказаниям, умению вести счет времени, поэзии и риторике.

Также следует помнить, что песни, которые выучива­лись наизусть, часто были связаны с историей городов, предыдущих царств и войнами, и таким образом моло­дые люди узнавали свое собственное прошлое. Но в тельпочкалли песни, танцы и музыка не обременяли бу­дущих воинов излишним грузом знаний.

В целом воспитание у мексиканцев в обеих формах имело своей целью выработать силу духа и тела и характер, направленный на общественное благо. Стоицизм, с кото­рым ацтеки могли встречать самые ужасные испытания, доказывает, что это воспитание достигло своей цели.

И наконец, хотя их система воспитания и была разде­лена на два заметно отличающихся направления, очевид­но, что это разделение не создало непреодолимый барьер перед возможностью возвыситься для мальчиков из бед­ных семей или семей низкого происхождения, так как высшие посты, такие, как тлакочкалькатль, иногда зани­мали простолюдины, которые ранее посещали тельпочкал­ли. А затем, в свою очередь, сыновья этих выдвинувшихся простолюдинов могли пойти учиться в кальмекак.

Несомненно, стоит отметить, что в ту эпоху и на том континенте у коренных жителей Америки принято было обязательное обучение для всех, так что ни один мекси­канский ребенок в XVI веке, каким бы ни было его про­исхождение, не был лишен возможности ходить в шко­лу. Стоит лишь сравнить такое положение дел с тем, что нам известно из нашей классической древней истории или Средних веков, чтобы понять то внимание, которое мексиканская цивилизация — при всей своей ограничен­ности — уделяла обучению молодежи и воспитанию из нее своих граждан.

БРАК, СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

Достигнув двадцатилетнего возраста, молодой человек мог жениться. И большинство мексиканцев женились в возрасте от двадцати до двадцати двух лет. Только высоко­поставленные сановники и правители могли годами жить с любовницами, прежде чем вступить в брак официально. Примером этому служит царь Тецкоко Несауалькойотль. Считалось, что брак имеет значение в первую очередь для семьи и ни в коем случае для конкретного человека; по крайней мере, такова была традиционная точка зрения на брак. Но вероятно, молодые люди могли выдвигать свои предложения родителям, если не больше.

Но прежде чем перейти из холостого состояния в жена­тое, то есть до достижения статуса полностью взрослого человека, нужно было закончить кальмекак или тельпочкалли и получить согласие тех, что были учителями моло­дого человека в течение столь долгих лет. О таком позво­лении просили во время застолья, которое устраивала семья юноши.

Пир, на который приглашали тельпочтлатоке, устраи­вали с пышностью, которую только могли позволить сред­ства семьи: подавали пироги из кукурузной муки с мясом и специями, различные виды рагу и какао. Отведав блюд, учителя раскуривали предложенные им трубки, а затем, в приятной атмосфере всеобщего довольства, которая воца­ряется после хорошей еды, отец молодого человека, стари­ки с отцовской стороны и местные старейшины с большой церемонностью приносили отполированный каменный топор и, повернувшись к учителям, обращались к ним с такими словами: «Владыки и учителя юноши, присутству­ющие здесь, не обижайтесь, если ваш брат и наш сын по­желает покинуть вас. На этот раз он хочет взять себе жену.

Смотрите, вот топор. Это знак того, что этот юноша соби­рается оставить вас, согласно мексиканскому обычаю. Возьмите этот топор и отпустите нашего сына». На это тельпочтлато отвечал: «Мы и молодые люди, с которыми воспитывался ваш сын, — мы все слышали, что вы хотите женить его и что с этого момента он уйдет от нас навсег­да. Пусть будет, как вы того желаете». После этого учите­ля забирали топор, что означало согласие на уход от них молодого человека, и церемонно покидали дом.

Конечно, все было известно заранее: и званый ужин, и просьба и ответ на нее, но все в этом случае было регла­ментировано — равно как и во многих других — привер­женностью индейцев форме и традиционным словам и действиям. По словам миссионера Мотолиниа, тельпочт­лато не отпускал своих учеников без наставления, «реко­мендуя им вести себя как достойные слуги богов и не за­бывать всего того, что они узнали в школе; а раз они собрались жениться и зажить своим домом, то и работать, как подобает мужчинам, кормить и содержать свои семьи... Он также говорил им, что в военное время им следует ве­сти себя как подобает храбрым и отважным воинам». Что же касается девушек, «их тоже не оставляли без доброго совета и хорошего обучения; но их, напротив, долго на­ставляли, особенно дочерей влиятельных людей и санов­ников». Им говорили, что в жизни они должны руковод­ствоваться прежде всего тремя вещами: они должны служить богам, они должны быть целомудренны и любить своих мужей, служить им и ухаживать за ними. «Хоть они и были язычниками, — добавляет миссионер, — мексикан­цы не были лишены хороших обычаев».

Как только родственники юноши принимали решение относительно выбора его будущей жены — что происходи­ло не раньше, чем они посоветуются с прорицателем, что­бы узнать, что говорят знамения, которые основывались на знаках, сопутствовавших рождению жениха и невесты, — они звали к себе сиуатланке, старую женщину, которая вы­ступала в роли посредника, так как напрямую никаких шагов предпринимать было нельзя. Эти посредницы шли повидаться с родителями девушки и «при помощи красноречия и изысканного языка» объясняли им цель своего визита. Правила хорошего тона требовали, чтобы на пер­вый раз свахи получили вежливый отказ со смиренными извинениями. Девушка, мол, еще недостаточно взрослая для замужества; она недостойна человека, который к ней сватается.

Но все знали, как нужно понимать такой отказ, и на следующий день или через несколько дней эти матроны приходили вновь, и наконец родители говорили: «Мы не знаем, как мог этот молодой человек совершить такую ошибку, так как у нашей дочери нет достоинств и она на самом деле глуповата. Но, видя, что вы так высоко ее це­ните, нам придется поговорить с дядьями и тетками девушки и другими ее родственниками. Так что приходите завтра, и мы уладим дело».

После семейного совета, когда все родственники дали свое согласие, родители девушки сообщали о нем роди­телям юноши, и тогда оставалось только назначить день свадьбы. И тут опять шли к прорицателю, чтобы брако­сочетание состоялось под счастливым знаком, таким, как акатль (тростник), осоматли (обезьяна), сипактли (водя­ное чудовище), куаутли (орел) или капли (дом). Также было необходимо приготовить угощение, какао, цветы и трубки для свадебного застолья. «Пироги из кукурузной муки они пекли день и ночь в течение двух или трех дней и почти не ложились спать» во время подготовки к нему. Если семья была хотя бы немного состоятельной или имела хоть малейший вес в обществе, то бракосочетание было очень важным моментом. Приглашались все родственники и друзья, а также бывшие учителя моло­дого человека и влиятельные люди округа или города.

Сама церемония бракосочетания проходила с наступле­нием ночи в доме молодого человека. До этого празднества проходили в доме невесты: на дневном застолье старики лили октли, а замужние женщины приносили свои подар­ки. Во второй половине дня невеста принимала ванну и мыла волосы; ее ноги и руки украшали красными перья­ми, а лицо раскрашивали светло-желтой краской текосауитль. Наряженная таким образом, она сидела у огня на возвышении, покрытом циновками, а старейшины из се­мьи жениха приходили к ней с церемонными поздравле­ниями. «Дочь наша, — говорили они, — почитай нас, ста­риков, мы теперь твои родственники. Ты теперь считаешься женщиной, ты уж не ребенок более, ты нача­ла взрослую жизнь. Бедное дитя! Ты должна покинуть сво­их отца и мать. Дочь наша, мы радушно принимаем тебя и желаем тебе счастья».

Можно представить себе невесту, всю в перьях и цветах, подкрашенную, одетую в расшитую разными цветами одежду, взволнованную и трепещущую, хотя и приучен­ную воспитанием скрывать свои чувства, как она, застав­ляя себя сохранять спокойствие, отвечала: «Ваши сердца добры ко мне, ваши слова, сказанные мне, драгоценны. Вы поговорили со мной и дали наставления, как настоящие отец и мать. Я благодарна за всю вашу доброту ко мне».

Ночью церемониальная процессия провожала невесту к ее новому дому. Родственники молодого человека шли впереди, «многие уважаемые старики и матери семейств», за ними следовала невеста: старуха несла ее на спине или, если она была из состоятельной семьи, то в свой новый дом она ехала на носилках, стоящих на плечах двух но­сильщиков. Ее сопровождали два ряда девушек, родствен­ниц и незамужних подруг, с факелами в руках.

Радостная процессия кружила по улицам с песнями и криками среди толп зевак, которые кричали: «Счастли­вая девушка!», пока она не добиралась до дома жениха. Он выходил вперед, чтобы встретить ее. В руке у него была курильница, и, когда невеста ступала на порог, ей тоже давали курильницу. В знак обоюдного уважения каждый из них окуривал другого, и все входили в дом с песнями и танцами.

Ритуал бракосочетания проходил перед очагом. Сна­чала двое молодых людей, усаженных друг возле друга на две циновки, получали подарки. Мать невесты дарила своему будущему зятю мужскую одежду; мать жениха дарила невесте блузку и юбку. Затем сиуатланке связы­вала плащ юноши и блузку девушки вместе, и с этого момента они становились мужем и женой. Первое, что они делали, — это съедали блюдо с пирогами из куку­рузной муки, давая друг другу маленькие кусочки руками.

На этом этапе счастливая атмосфера свадьбы оглаша­лась песнями и танцами; затем гости приступали к угощениям, а те, кому позволял возраст, напивались. Однако суп­ружеская пара, удалившаяся в брачный покой, проводила там в молитвах четыре дня, не вступая в брачные отноше­ния. В течение всего этого времени они выходили из сво­ей комнаты только для того, чтобы воскурить ладан у се­мейного алтаря в полдень и полночь. На четвертую ночь для них готовили постель. Это были уложенные друг на друга циновки, среди которых клали перья и кусочек не­фрита. Вероятно, это все символизировало потомство, ко­торое должно было родиться: детей называли «богатые пе­рья» и «драгоценные камни». На пятый день молодые купались в темаскалли, и приходил жрец, чтобы благосло­вить их, брызгая на них освященной водой.

В знатных семьях церемониал пятого дня был почти таким же тщательно спланированным, как и само брако­сочетание: родственники благословляли молодоженов че­тыре раза водой и четыре раза с октли. Невеста украшала голову белыми перьями, а руки и ноги разноцветными плюмажами. Происходил еще один обмен подарками, и еще на одном застолье две семьи вместе с друзьями полу­чали еще одну возможность потанцевать, спеть и выпить. У простолюдинов такие праздники проходили менее шум­но и пышно, но общий сценарий был один и тот же.

Во всяком случае, это был тот идеал, к которому все стремились. Но в жизни случалось так, что влюбленные молодые люди не спрашивали согласия у своих родителей и начинали совместную жизнь неофициально. Види­мо, это были обычно простолюдины, которые не хотели ждать, пока они накопят все необходимое для подарков, застолий и т. д. «В конце определенного периода, когда молодой человек уже скопил достаточно для того, что­бы пригласить их семьи, он шел с визитом к родителям своей жены и говорил: «Я признаю свою вину... мы были не правы, что стали жить вместе без вашего согласия. Вы, должно быть, очень удивились, не увидев больше вашей дочери. Но мы с ней договорились жить вместе как супруги, и сейчас мы бы хотели жить как положено и работать на себя и своих детей. Простите нас и дар нам свое согласие». Родители соглашались, «и тогда проходили все церемонии и застолья, которые могли позволить их скудные средства».

Таким образом и с такими ритуалами мужчина брать себе главную жену, но так он мог жениться только на одной женщине. Однако у него могло быть столько второстепенных жен, сколько он хотел. Брачные обычаи мексиканцев были чем-то вроде компромисса между моногамией и полигамией: существовала одна «законная» жена (эти термином, как правило, пользуются авторы хроник), та, на которой мужчина женился со всеми выше описанными церемониями; но также существовало неопределенное количество официально признанных наложниц, у которых было свое место в доме и чье положение никоим образом не подвергалось насмешкам или презрению.

Историк Овьедо приводит разговор, который, по словам, у него произошел с испанцем Хуаном Кано, третьим мужем доньи Исабель Монтесума, дочери императора Монтесумы II:

«Вопрос. Мне сказали, что у Монтесумы было сто пятьдесят сыновей и дочерей... Как вы можете утверждать, что ваша жена, донья Исабель, является законной дочерь Монтесумы? И как ваш тесть мог отличить своих законных детей от незаконнорожденных, а своих настоящих жен от наложниц?

Ответ дона Хуана Кано. Женясь на законных основаниях, мексиканцы соблюдали следующие обычаи... Они брали полу блузки невесты и связывали ее с хлопчатобумажным плащом жениха... И те, что поженились этого ритуала, не считались по-настоящему женатыми, а дети, рожденные в таком союзе, не считались законными и не получали наследства».

Ацтекский летописец Помар утверждает: «Царь (Тецкоко) имел столько жен, сколько хотел, любого происхождения, знатного или простого; но среди них была только одна законная жена». Тексты единодушны в этом вопросе. Например, Иштлильшочитль пишет, что, по обычаю, пра­вители должны были «иметь одну законную жену, которая могла быть матерью их наследника». Безымянный конки­стадор также пишет, что «индейцы имеют много жен — столько, сколько они могут прокормить, как мавры... но есть одна, чье положение выше других и чьи дети стано­вятся наследниками в ущерб своим единокровным брать­ям». Муньос Камарго утверждает, что законная жена отда­вала приказания наложницам своего мужа, и в действи­тельности именно ее украшали и прихорашивали, и имен­но ее муж выбрал, «чтобы спать с ней».

Без сомнения, полуварварские племена, пришедшие с севера, были моногамны, что подтверждают все описания их образа жизни. Полигамия, вероятно, была обычаем среди оседлых обитателей центральной долины, прежних жителей-тольтеков, по мере роста уровня жизни она ста­новилась все более и более привычной, особенно среди представителей правящего класса и монархов. У последних количество жен исчислялось сотнями или тысячами (у Несауальпилли в Тецкоко было более двух тысяч жен), и существовал укоренившийся обычай скреплять союз между городами обменом жен различных династий.

Не следует заблуждаться насчет выражений «законная» и «незаконная», которые использовались после испанского завоевания под влиянием европейских понятий: положение второстепенных жен и их детей было ни в коей мере не позорно. Возможно, теоретически наследниками становились сыновья главной жены, но во властных структурах (существует множество примеров обратного: стоит привести хотя бы самый известный из них, пример императора Ицкоатля, который был сыном наложницы самого скромного происхождения. Во всяком случае, дети побочных жен всегда считались пилли, и если они были достойными, то могли достичь наивысших государственных должностей. Было бы совершенно ошибочно считать их «внебрачными детьми» или «ублюдками», вкладывая в эти слова тот смысл, который они имеют в нашем мире.

И все же, если теоретически полигамная семья принималась безоговорочно, в жизни ревность между женами одного мужчины и соперничество между их детьми приносил и очень много неприятностей. Бывали случаи, когда наложницы вступали в заговор с целью посеять раздор между их мужем и детьми от главной жены. Именно таким образом фаворитке царя Несауалькойотля удалось навлечь беду на голову молодого принца Тецаупильцинтли, «чудесного ребенка».

Тецаупильцинтли, сын царя и его главной жены, обладал всеми дарованиями, которыми природа может наделить сиятельного принца. У него был прекрасный нрав, и, хотя его наставники и учителя никогда особенно не трудились над ним, он стал широко образованым человеком, выдающимся философом, поэтом и воином и он даже был глубоко сведущ почти во всех ремеслах. Другой принц, сын царя и наложницы, так искусно вырезал из драгоценного камня птицу, что она казалась живой, и подарил ее своему отцу. Отец обрадовался это драгоценности и пожелал, чтобы она была отдана его сыну Тецаупильцинтли, так как он очень любил его».

Кто бы мог подумать, что эта очаровательная семейная сцена приведет к трагедии? Однако именно так случилось. Сын наложницы, по наущению своей матери, пошел к царю и сказал ему, что принц ответил самым неучтивым образом, и это навело его на подозрение в том, что тот задумал восстать против своего отца будто бы он сказал, что ему нет дела до ремесел, которыми был увлечен принц, вырезавший птицу, и ему интересна только война, что он намеревается править домом и, возможно, станет более великим человеком, чем его отец; и, говоря так, принц будто бы показал своему единокровному брату арсенал, полный оружия.

Царь был очень взволнован этой новостью и послал своему сыну доверенного слугу. И действительно, посланец обнаружил, что все стены дворца, в котором жил принц, были увешаны оружием. Несауалькойотль собрал совет со своими союзниками, правителями Мехико и Тлакопана, и стал упрашивать их встретиться с его сыном укорить его, чтобы тот вспомнил о своем долге. Но два других монарха, которые, возможно, вовсе не сожалели об ослаблении соседней династии, «под предлогом визита к принцу вошли в его дворец, чтобы посмотреть, что он там замышляет; и несколько военачальников из их свиты, сде­лав вид, что надевают ему на шею гирлянду цветов, задушили его... Когда царь узнал о смерти принца, которого он сильно любил, он горько зарыдал, оплакивая жестокосердие двух царей... В течение нескольких дней он находился в лесу, печальный и страдающий, сетуя на свое несчастье, (так как у него не было другого законного сына, который мог бы стать его преемником на посту главы государства, хотя у него было шестьдесят сыновей и пятьдесят дочерей, рожденных от наложниц. Большинство его сыновей стали известными воинами, а дочери вышли замуж за придвор­ных мужей Тецкоко, Мехико и Тлакопана; и всем им он дал поместья, деревни и земли».

Кажется, что королевскому дому Тецкоко была уготована трагическая судьба: Несауальпилли, преемник Несауалькойотля, также был повинен в смерти своего собственного сына. Его старший сын Уэшоцинкацин «был выдающимся мыслителем и поэтом, обладавшим также другими дарованиями и природными качествами; он сочинил сатирическое произведение, адресованное лю­бимой наложнице своего отца. Она также была превосходной поэтессой, и они принялись наносить друг другу колы в поэтической форме. Принца заподозрили в том, что он добивается благосклонности фаворитки. Дело внесли на суд, и, в соответствии с законом, оно было признано изменой царю, что влекло за собой смертный приговор. Приговор необходимо было привести в исполнение, хотя отец любил сына сверх всякой меры».

Попутно можно заметить, что эта дворцовая драма была одной из отдаленных причин падения мексиканс­ких империи, так как смерть наследника Несауальпилли при таких обстоятельствах привела к тому, что права наследования трона Тецкоко подверглось яростному оспариванию со стороны нескольких его единокровных братьев, и один из них, Иштлильшочитль, перешел на сторону испанцев вместе со своими сподвижниками и армией. Эту «первую леди Тулы», которая, видимо, помимо своей воли явилась причиной трагической смерти Уэшоцинкацина, можно рассматривать как законченный об­раз фаворитки мексиканского владыки. Хотя она была всего лишь дочерью человека, занимающегося коммер­цией, она была в равной степени и образованна, и пре­красна: она могла соперничать с царем и высокопостав­ленными сановниками в знаниях и поэзии. У нее было нечто вроде личного двора, и она жила во дворце, по­строенном специально для нее, и «царь был послушен ее воле».

Кажется, все эти жены, главные и второстепенные, имели большое количество детей, и полигамные семьи стали чрезвычайно многочисленны. У Несауальпилли было сто сорок четыре ребенка, одиннадцать из которых ему родила его главная жена. «Хроника Мешикайотля приводит список из двадцати двух детей Ашайакатля, двадцати детей Ауицотля и девятнадцати детей Монтесумы.. Сиуакоатль Тлакаэлельцин, занимавший высокий пост при Монтесуме I, сначала женился на знатной женщине из Амекамеки, от которой у него было пятеро детей, затем него появились двенадцать второстепенных жен, каждая из которых родила ему либо сына, либо дочь. Но, как говорится далее в тексте, «другие мексиканцы говорят, что старший Тлакаэлельцин, Сиуакоатль, стал отцом восьми­десяти трех сыновей и дочерей».

Ясно, что только сановники и состоятельные люди могли выдержать расходы на такую семью. Даже будучи ограниченной высшим классом общества, полигамия ускоряла рост демографического развития и помогала компенсировать последствия частых войн. Много мужчин погибало на полях сражений, или они были принесены в жертву до того, как получали возможность женить или, во всяком случае, завести много детей. В списке имен, которые можно найти в некоторых хрониках, заметки «убит в бою против Уэшоцинко» или «убит в бою при Атлицко» повторяются без конца, как печальный лейтмотив. Вдовы могли либо пожить в одиночестве, затем вновь выйти замуж — часто бывало, что вдова выходила замуж за одного из рабов своего мужа и делала его управляющим, — либо стать еще одной женой одно­го из братьев погибшего.

Мужчина был непререкаемым главой семьи, и в семье царила явно патриархальная атмосфера. Он был обязан обращаться со всеми своими женами как с равными, но плохой муж иногда подвергал одну из них, особенно глав­ную жену, всевозможным страданиям. Общественное мне­ние это весьма порицало. Мокиуицтли, правитель Тлателолько, женился на сестре мексиканского императора Ашайакатля, принцессе Чальчиуненецин. Но помимо того, что у нее было несвежее дыхание, она «была тощая, кожа да кости, и из-за этого ее муж никогда не хотел ее видеть. Он забрал все подарки, которые послал ей ее брат Ашайакатль, и отдал их своим другим женам. Принцесса Чальчиуненецин очень страдала: ей приходилось спать в углу у стены, рядом с метлатлем, и у нее был только гру­бый плащ, чтобы укрыться, да и тот рваный. Царь Моки­уицтли не спал с ней, он проводил ночи только со своими наложницами, очаровательными женщинами, так как бла­городная Чальчиуненецин была очень худа: никакого тела, а грудь — одни кости. Так что Мокиуицтли не любил ее и глохо обращался с ней. Все это стало известно, и импера­тор Ашайакатль пришел в ярость: именно по этой причи­не началась война между Мехико и Тлателолько. И мож­но сказать, Тлателолько погиб из-за наложниц».

И тем не менее не нужно думать, что мексиканка всегда была на второстепенных ролях. Хотя она и жила в обществе, в котором правили мужчины, она ни в коей мере не была порабощена настолько, насколько можно было подумать вначале. В былые времена верховная власть на­ходилась в руках женщин, как, например, в Туле; и оказы­вается, что женщина по имени Иланкуэйтль была родона­чальницей королевской власти в Мехико. По крайней мере, сначала королевская кровь текла в жилах женской ветви династии, и Иланкуэйтль принесла в Мехико кровь тольтекского рода из Кольуакана, позволив, таким обра­зом, династии ацтеков претендовать на то, что она про­изошла от знаменитого рода Кецалькоатля.

В более поздний период есть пример того, что простолюдин самого скромного происхождения стал тлатоани одной из провинций благодаря его браку с дочерью императора Ицкоатля. Несомненно, со временем власть мужчин стала больше, и появилось все возрастающее стремление запереть женщину в четырех стенах дома, но она сохраняла свою собственность и могла занимать торговлей, доверяя свои товары странствующим торговцам, или другими делами, например, быть жрицей, повитухой или целительницей, и быть в высокой степени независимой. Профессия ауианиме, к которой испанские составители хроник склонны относиться как к профессии проститутки, однако констатируя, что «они отдавали свои тела задаром», была не только признана, но ценима. Для ауианиме было отведено специальное мест неподалеку от места жительства молодых воинов, чьим подружками они были в религиозных церемониях.

Некоторые обычаи выдают определенный антагонизм между полами, который выражался в том, что иногда мальчики и юноши нападали на женщин на улице, стукая их подушками и иногда получая от них больше, чем договаривались; а иногда девушки насмехались над неловкими молодыми воинами и едко их оскорбляли.

Во время празднеств месяца Уэй тосоцтли процессия девушек с раскрашенными лицами и украшенными перьями руками и ногами несла освященные початки кукурузы, и, если молодой человек отваживался что-либо им сказать, они оборачивались к нему с криками: «Вот длинноволосое существо (то есть тот, кто еще не побывал в бою) заговорило. Но что же ты можешь сказать? Лучше пойди и соверши что-нибудь, чтобы тебе остригли шевелюру, волосатик. Или, может быть, ты на самом деле всего лишь женщина, как я?» Тогда молодые люди старались ответить им с напускной грубостью: «Иди и вымажь свой живот грязью. Иди и вываляйся в пыли». Но между тем приведенные в замешательство молодые люди говорили: «Слова женщин остры и жестоки; они ранят наши сердца! Пойдемте добровольцами на войну. Может быть, тогда друзья, мы получим награду».

Старые женщины, которые уже пережили то время, когда они должны были слушаться своих мужей, или ко­торые пережили своих мужей, имели большую свободу. Их очень уважали, и, подобно старикам, они могли время от времени пить октли. Вчитываясь в тексты, можно увидеть, как они спешат помочь своим дочерям или другим род­ственникам или неустанно посещают бесчисленные цере­монии, в которых у них была своя роль. Они были мате­рями семейств и свахами и всегда находились там, где проходил семейный праздник, на котором они занимали свое место за столом и получали право выступать с длин­ными речами. В стране, в которой возраст сам по себе дает привилегии, старая женщина находится среди тех, чей совет спрашивают и выслушивают, даже если это люди из ее ближайшего окружения.

У мексиканки в течение ее жизни в роли жены и мате­ри, то есть с двадцати до пятидесяти лет, было очень мно­го забот. Возможно, царские фаворитки и могли позволить себе увлекаться поэзией, но обычная индианка, занятая детьми, приготовлением пищи, ткачеством и бесчислен­ными домашними обязанностями, имела мало свободно­го времени. В сельской местности она также работала на земле, и даже в городах она присматривала за домашней птицей.

Трудно сказать, часты ли были супружеские измены. Чрезвычайно суровые репрессии и частое упоминание в литературе казни прелюбодеев показывает, что общество видело в этом серьезную опасность и реагировало на это с жестокостью, в чем-то схожей с той, что была направ­лена против пьянства. Наказанием за оба проступка была смерть. Прелюбодеев убивали, размозжив им головы камнем; женщин, правда, сначала удушали. Даже выс­шие сановники не могли избежать этого наказания. Но хотя закон и был суров, он требовал, чтобы преступле­ние было подкреплено исчерпывающими доказательства­ми, так что показания одного мужа не считались: для их подтверждения необходимы были беспристрастные сви­детели, и убивший жену муж также подлежал смертной казни, даже если он застал ее на месте преступления.

Наверное, самый известный и драматичный пример супружеской измены в истории древнего Мехико также можно найти в хрониках королевского дома Тецкоко. Среди побочных жен царя Несауальпилли была дочь Ашайакатля, императора ацтеков. Принцесса, хотя она только что вышла из детского возраста, «была такой дьявольски порочной, что если она оказывалась одна в своих покоях, окруженная только своими слугами (в другом месте Иштлильшочитль пишет, что их было не менее двух тысяч), которые уважали ее, отдавая дань величию ее имени, она предавалась тысяче сумасбродств. Доходило до того, что если она видела красивого и стройного молодого человека, чей внешний вид соответствовал ее вкусу и предпочтениям, она приказывала, чтобы его тайно привели ней и он насладился ее прелестями. Удовлетворив свои желания, она приказывала его убить и сделать статую, похожую на него. Она наряжала эту статую в великолепные одежды и украшения из золота и драгоценных камней повелевала поставить ее в комнате, в которой она обычно проводила время. Таких статуй было достаточно много, они стояли почти вдоль всех стен. Когда царь нанес ей визит и спросил ее, для чего стоят тут эти статуи, она от­ветила, что это ее боги. Он поверил ей, зная, как религи­озны были мексиканцы и как глубоко они привязаны своим поддельным богам».

Но что-то выдало тайну ацтекской принцессы. Она была настолько безрассудна, что подарила одному из своих любовников (который был еще жив) украшение, которое получила от своего мужа. Несауальпилли, исполненный подозрений, явился однажды ночью в покои молодой женщины. «Женщины и слуги сказали ему, что она спит, надеясь, что царь уйдет, как это бывало раньше. Но не доверяя им, он пошел в ее спальню, чтобы разбудить. ( Он не нашел в спальне ничего, кроме статуи, лежавшей постели с париком на голове». А в это время принцесса развлекалась с тремя молодыми людьми знатного происхождения.

Все четверо были осуждены на смерть и казнены огромном стечении народа, равно как и большое количество ее сообщников в супружеской измене и убийствах. Эти события внесли немалый вклад в ухудшение отноше­ний между королевским домом Тецкоко и императорской фамилией Мехико, которая хоть и скрыла свою обиду, но никогда не простила своего союзника за то наказание, ко­торому была подвергнута принцесса ацтеков.

С разводом в древнем Мехико не было проблем. Исчезновение из супружеского дома мужа или жены явля­лось основанием для расторжения брака. Суд мог разре­шить мужу развестись со своей женой, если он представ­лял доказательства, что она бесплодна или бессовестно пренебрегает своими домашними обязанностями. Со своей стороны, жена могла пожаловаться на своего мужа и получить решение суда в свою пользу, если он призна­вался виновным, например, в том, что избивал ее или оросил своих детей. В этом случае суд предоставлял ей опеку над детьми, а супружескую собственность делили поровну между двумя бывшими супругами. Разведенная женщина могла свободно выйти замуж еще раз, за кого хотела.

Брак, спокойный или беспокойный, знаменовал вступ­ление мексиканца в общество взрослых людей. «Со време­ни вступления в брак семья молодоженов бралась на учет наравне с другими семьями, и, хотя страна располагала большим населением и даже была переполнена им, учиты­вались все». Женатый мужчина имел право на земельный надел, принадлежавший его кальпулли, и на долю продук­тов питания и одежды, которые распределялись время от времени. Он обладал всеми правами как гражданин, а ре­путация, которой он пользовался среди соседей, зависела, главным образом, от благопристойности его семейной жизни и его заботы о воспитании детей.

Несомненно, мексиканцы за жестким формализмом своих семейных отношений прятали нежную любовь к своим детям. Нопильце, нокуске, нокецале («милый сын, мое сокровище, мое драгоценное перышко») — вот как отец обращался к своему мальчику. Когда женщина беремене­ла, эта новость являлась большой радостью для обеих семей и поводом для празднеств, на которые приглашали родственников и влиятельных людей из своего окру га или деревни.

После застолья, когда гости курили трубки, от имени будущего отца с речью обычно выступал старейшина. Обращаясь к влиятельным людям, он говорил: «Родственни­ки и почтенные господа, я хотел бы сказать несколько учтивых и нескладных слов, раз уж вы все собрались здесь по воле нашего бога Йоалли Ээкатля («ночной ветер», Тескатлипока) вездесущего. Это он подарил вам жизнь, те» что сейчас являются нашими покровителями и защитниками. Вы какпочотль, дающий много тени, и ауэуэтль, который укрывает животных под своими ветвями. Так и вы владыки, защищаете и оберегаете маленьких и скромных людей, живущих в горах и на равнинах. Вы заботитесь о бедных воинах, которые видят в вас свою опору и утешение. Конечно, у вас есть свои тревоги и заботы, а мы доставляем вам боль и страдания... Послушайте и вы, уважаемые господа, и вы, убеленные сединами старики и старухи! Вы должны знать, что наш бог милостью своей даровал... (здесь оглашается имя беременной женщины) вышедшей недавно замуж, драгоценный камень, великолепное перо».

Долго еще длилась эта речь, в которой оратор взывал к памяти предков, «покоящихся в пещерах, водах, в подземном мире». Затем наступал черед второго оратора, который говорил от имени родственников. После этого один важных гостей обращался к молодой женщине и, сравнивая ее с нефритом и сапфиром, напоминал ей, что жизнь, которую она носит в себе, произошла от божественной пары Ометекутли—Омесиуатль. Следом выступали родители молодой женщины, и, наконец, она сама благодарила тех, кто почтил их своим присутствием, и спрашивала у них, заслуживает ли она счастья иметь ребенка. В словах, которые она должна была произнести, в традиционных выражениях можно заметить ту нотку неуверенности, тревогу перед лицом грядущего, которая так часто звучала когда ацтеки выражают свои мысли.

Беременная женщина находилась под защитой боги ни плодородия и здоровья Тетеоинан, матери богов, покровительницы повивальных бабок. Ее также называли Темаскальтеси, «бабушкой паровой бани», Айопечтли или Айопечкатль; она была маленьким женским боже­ством деторождения. До нас дошел текст молитвы, по­истине магического заклинания, которое напевно произ­носилось, чтобы призвать эту богиню. «Там, где живет Айопечкатль, рождается драгоценность, ребенок пришел в этот мир. Там, где живет Айопечкатль, рождается дра­гоценность, ребенок пришел в этот мир. Он здесь, на ее месте, где рождаются дети. Приди, приди сюда, ново­рожденный, приди сюда. Приди, приди сюда, драгоцен­ный ребенок, приди сюда».

В течение длительного времени до рождения ребенка молодая женщина, по крайней мере в приличных семьях, получала внимание и заботу. Для нее выбирали повиваль­ную бабку, и пожилые родственники церемонно шли к ней, чтобы нанять ее присматривать за будущей матерью. Как только повивальная бабка соглашалась, — правда, сна­чала возражала, говоря, что она всего лишь «несчастная, глупая, неграмотная старуха», — она шла в дом своей па­циентки и разжигала костер для паровой бани. Вместе с молодой женщиной она шла в темаскалли, позаботившись о том, чтобы баня не была слишком горячей, и там она ощупывала пальцами живот своей подопечной, чтобы оп­ределить, как лежит ребенок.

Затем она давала ей советы: женщина должна была воз­держиваться от жевания циктли, опасаясь того, что у мла­денца распухнут небо и десны, что помешает кормить его; она не должна была поддаваться ни гневу, ни страху, а всем домашним было велено давать ей все, чего она ни пожелает. Если она будет смотреть на красные предметы, то ребенок родится косым. Если ей захочется выйти из дому ночью, то она должна присыпать свою рубашку или пояс золой, иначе ее могут напугать духи. Случись ей смот­реть на небо в темное время суток, ребенок родится с зая­чьей губой, если только мать в качестве меры предосто­рожности не будет носить на теле под одеждой обсидиановый нож. Говорилось также, что если отец, вый­дя из дому ночью, увидит призрак, то у ребенка будет больное сердце. Короче говоря, в течение всего времени до рождения ребенка целая сеть запретов и традиционных ве­рований окружали женщину и даже отца будущего младен­ца, чтобы, как они думали, защитить его.

Повивальная бабка в одиночку управлялась с рода­ми: она брала на себя заботу о домочадцах, готовила еду и ванны и массировала живот своей пациентки. Если роды затягивались, женщине давали выпить жидкое лекарство, приготовленное из сиуапатли (Montanoa tomentosa), которое вызывает сильные родовые схватки. Если это не помогало, тогда прибегали к последнему; средству, напитку из воды с кусочком хвоста опоссума. Считалось, что это варево вызовет немедленные и даже бурные роды.

Если ванны, массаж и лекарства, не возымели ника­кого действия, повивальная бабка запиралась со своей пациенткой в комнате. Она призывала богинь, особен­но Сиуакоатль и Килацтли. Если она видела, что ребе­нок умер у матери в утробе, она брала кремневый нож и вырезала плод.

Для всех женщина, умершая при родах, приравнивалась к воину, погибшему в сражении или принесенному в жертву. «После смерти ее тело обмывали и обряжали в лучшие новые одежды. Ее муж нес ее на спине до того места, где она должна быть погребена. Волосы умершей оставляли распущенными. Все старухи и повивальные бабки собирались вместе, чтобы сопровождать тело. Он» несли щиты и мечи и по мере своего продвижение издавали крики, подобно атакующим воинам. Молодые люди, которых называли тельпопочтин (обитатели тельпочкалли), выходили им навстречу и пытались с боем отнять у них тело женщины...»

«Умершую женщину хоронили на закате... во дворе храма, посвященного богиням, которых называли боже­ственными женщинами или сиуапипильтин (принцессы)... Ее муж вместе со своими друзьями охранял ее течение четырех ночей кряду, чтобы не дать никому украсть тело. Молодые воины искали возможность украсть его, так как считали его чем-то священным или божественным. И если в борьбе со старухами им удавалось заполучить его, то они немедленно на глазах у этих жен­щин отрезали у умершей средний палец с левой руки. А если им удавалось украсть труп ночью, они отрезали тот же самый палец и волосы и хранили их как реликвии. Причина, по которой молодые воины стремились запо­лучить палец и волосы умершей женщины, была такова: когда они шли на войну, то прикрепляли этот палец или волосы на свои щиты и говорили, что они придадут им смелость и отвагу... что волосы и палец дадут им силу и ослепят глаза их врагов».

«Говорили, что женщина (умершая при родах) от­правлялась не в потусторонний мир, а во дворец солн­ца и что солнце забирало ее к себе за ее бесстрашие... Женщин, погибших на войне или умерших при первых родах, называют мосиуакецке (храбрые женщины), и они числятся среди тех, кто погибает в сражении. Все они отправляются к солнцу и живут на западной стороне небес; вот почему старики называли запад сиуатлампа (женская сторона)... Женщины приветствовали солнце в зените и спускались вместе с ним к западу, неся его на носилках, сделанных из перьев птицы кецаль. Они шли перед ним, крича от радости, превознося его, борясь друг с другом. Они оставляли его в том месте, где сол­нце опускается, и туда приходили встречать его те, кто жил в подземном мире».

Судьба «храброй женщины» в загробном мире поэто­му была точь-в-точь такой же, что и у воинов, погибших в сражении или на жертвенном камне. Воины сопровож­дали солнце с момента его восхода до наивысшей точ­ки, а женщины — от зенита до захода. Женщины стано­вились богинями, и поэтому их называли сиуатетео — «богоподобные женщины». Благодаря своим страданиям и смерти они заслужили себе обожествление. Они были пугающими божествами сумерек и в определенные ночи появлялись на перекрестках дорог и насылали паралич на тех, кто им встречался. Их отождествляли и с запад­ными богинями Тамоанчана (западный рай), и с чудови­щами конца света.

БОЛЕЗНИ И СТАРОСТЬ

Понятия древних мексиканцев о болезни и медицине, равно как и их обычаи, представляли собой сложную смесь религии, колдовства и науки. В них присутствовала рели­гия, так как считалось, что определенные божества либо насылают болезни, либо лечат их; к ним примешивалось колдовство, так как обычно болезнь приписывали черной магии какого-либо колдуна и именно в магии искали ис­целения; и была наука, так как медицина ацтеков имела в некотором отношении необычайно современный вид, рас­полагая знаниями о свойствах растений и минералов, о пользе кровопускания и ванн. Однако не возникает сомне­ний, что из этих трех составных частей первые две играли гораздо более важную роль; а из них двоих колдовство бра­ло верх над религией. Врач (тиситль), женщина или муж­чина, был прежде всего колдуном, но колдуном добрым, проверенным и принятым в обществе, в то время как чер­ный маг, занимающийся колдовскими наговорами, под­вергался осуждению.

В настоящее время индейцы-нахуа из Сьерра-де-Орисабы видят в болезни четыре возможные причины: попа­дание в больного инородного тела посредством черной магии; смерть или рана, нанесенная тотему больного (его нахуалли или двойнику из мира животных) врагом или злым колдуном; потеря тоналли (это слово используется для обозначения души и жизненного дыхания, равно как и знака, под которым родился больной, и его судьбы) и, наконец, то, что по-испански называется «aires», а на язы­ке нахуатль «ээкатль коколицтле», то есть «воздух болез­ни», невидимые глазу и пагубные воздействия, которые носятся в воздухе вокруг рода человеческого, особенно ночью.

Эти представления напрямую ведут свое начало от тех идей, которые были приняты в период до прихода ис­панцев. Широко была распространена вера во введение при помощи черной магии в тело человека инородного тела с целью навлечения болезни, и знахарок называли тетлакуикуилике («те, которые достают камни из тела»), тетланокуиланке («те, которые достают червей из зубов») и тейшокуиланке («те, которые достают червей из глаз»).

Хотя слово тоналли на языке нахуатль в его современ­ном смысле стало употребляться, вероятно, не так дав­но, когда-то его значение объединяло в себе талант, при­сущий каждому человеку, его счастливую судьбу и его «звезду» в смысле «предопределение». Что же до вредо­носного «воздуха», то раньше считалось, что он имеет отношение к Тлалоку и тлалоке, богам гор. «Они (индей­цы) верили, что определенные болезни, видимо те, ко­торые вызываются холодом, пришли с гор или что эти горы могли излечить их. Те, кто был болен этими болез­нями, давали обет устроить торжество или совершить жертвоприношение какой-либо одной близлежащей горе или горе, к которой они испытывали особую привязан­ность. Точно такой же обет давали и те, кому грозила опасность умереть, утонув в реке или море. Болезнями, из-за которых давали подобные обеты, были подагра любой части тела, паралич конечностей или всего тела, распухание шеи или любой другой части тела, усыхание конечности или общая малоподвижность... Те, кто был поражен этими болезнями, давали обет сделать изобра­жение бога ветра, богинь воды и бога дождя».

Кожные болезни, язвы, проказа и водянка также при­писывались Тлалоку. Считали, что судороги и детский паралич навлекаются теми сиуапипильтин, которые упоми­нались ранее. «Эти богини летают по воздуху вместе, и, когда захотят, они появляются перед теми, кто живет на земле, и насылают на мальчиков и девочек болезни, пара­лизуя их и вселяясь в тела людей». Современная вера в злой «воздух» — это всего лишь то же самое, только обез­личенное, предание.

Другие божества, Тласольтеотль и ее спутницы, покро­вительствовавшие плотской любви, также могли вызывать болезни. Верили, что мужчина или женщина, предававши­еся запрещенной любви, распространяли вокруг себя не­что вроде длительного злого заклятия под названием тлакальмикицтли («смерть от похоти»), и из-за этого их детей родственников поражала тоска и чахотка, словно это была нечистоплотность, физическая и нравственная, и вылечиться можно было, только сходив в баню, то есть пройдя обряд очищения и призвав тласольтетео, богинь любви и желания.

Бог молодости, музыки и цветов Шочипилли, которо­го также называли Макуильшочитль, наказывал тех, кто нарушал запреты, например мужчин и женщин, которые спали вместе во время поста. На них он насылал вене­рические заболевания, геморрой и кожные болезни. Счи­талось, что Шипе Тотек вызывает глазные болезни.

Если какие-то боги вызывали болезни, то другие, или даже те же самые могли исцелять. Тлатоке и Шочипилли могли откликнуться на молитвы и жертвоприношения и освободить от хворей, которые они наслали. При родах женщинам помогал бог огня, равно как и богиня Сиуакоатль, которая покровительствовала тем, кто принимал па­ровые ванны. Другая богиня, Цапотлатенан, излечивала язвы или нарывы на коже головы, ссадины и хрипоту; а маленький чернолицый бог Ицтлильтон исцелял детей. «В его храме стояли закрытые горшки, в которых находи­лось то, что называли его черной водой (ицтлильау). Ког­да заболевал ребенок, его относили в храм Ицтлильтона, открывали горшок, ребенку давали выпить этой черной воды, и он излечивался».

Когда индеец бывал нездоров, первым делом надо было установить причину его болезни. Диагноз ставили при по­мощи гадания, а не благодаря наблюдению за симптома­ми болезни. Для этого целитель бросал маисовые зерна на кусок ткани или в чашу с водой и делал выводы, исходя из того, как падали зерна, кучно или отдельно друг от друга, плавали они на поверхности воды или ложились на дно.

Чтобы узнать, потерял ли больной ребенок тоналли, знахарка держала его над сосудом, заполненным водой, и глядела в него, как в зеркало, одновременно призывая богиню воды. «Tlacuel, tla xihuallauh, nonan chalchiuhe, chalchiuhtli ycue, chalchiuhtli ihuipil, xoxouhqui ycue, xoxouhqui ihuipil, iztaccihuatl». (Услышь, приди, мать моя, камень нефрит, ты, у которой юбка из нефрита, ты, у ко­торой рубашка из нефрита, зеленая юбка, зеленая рубашка, белая женщина.) Если лицо ребенка казалось потем­невшим в водном зеркале, как будто покрытым тенью, это означало, что у него украли тоналли.

В других случаях тиситль обращался к священному растению ололиуки, семена которого вызывали состоя­ние, похожее на опьянение, и видения. Иногда врач, или пациент, или третье лицо использовали пейотль, или та­бак. Считалось, что галлюцинации, вызываемые этими растениями, раскрывают причину болезни: какая черная магия вызвала болезнь и какой колдун. Обвинение ка­кого-либо человека такими прорицателями никогда не ставилось под сомнение, и по этой причине между се­мьями заболевших людей и мнимыми колдунами возни­кала вражда и неугасающая ненависть.

В обиходе были и другие способы диагностической магии: гадание на веревках, которым занимались мекатлапоуке, и «измерение руки», ритуал, во время которого целитель, натерев руки табаком, «измерял» левую руку пациента ладонью своей правой руки.

Как только выяснялась природа и причина заболева­ния, начиналось лечение. Если это была болезнь, послан­ная богом, его пытались умилостивить жертвоприношени­ями. В других случаях лечение включало в себя то или иное количество магических действий: заклинания, нагнетание воздуха в разные полости тела, наложение рук, «извле­чение» камней, червей или клочков бумаги, которые, как считалось, были помещены в тело больного, — а также ис­пользовалось терапевтическое лечение, основанное на ре­альных знаниях: кровопускание, ванны, слабительное, пере­вязки, пластыри и питье из экстрактов или настоев трав.

Во всех этих действиях большую роль играли табак и ладан. Когда табак толкли или перемалывали, с ним раз­говаривали; его называли «тот, которого поджигали девять раз». Пальцы врачевателя называли «пять тоналли», и, во­обще говоря, язык, использовавшийся в этих магических формулировках, был очень образным и загадочным. Вот как, например, лечили головную боль. Тиситль крепко массировал голову больного и говорил: «Вы, пять тонал­ли, направленные все в одну сторону, и вы, богини Куато и Кашоч, кто это могущественное существо, которое уби­вает нашего масеуалли? Это говорю я, жрец, повелитель заклинаний. Мы найдем его на краю священной воды (моря) и сбросим его в священную воду». Говоря эти слова, он сдавливал виски больного руками и дул ему на голову. Затем он заклинал воду такими словами: «Услышь меня, мать, ты, что носишь юбку из нефрита. Приди сюда и вер­ни жизнь этому масеуалли, который служит нашему богу». По мере того как он говорил, он увлажнял водой лицо и голову больного. Если это лечение не давало результата и если голова распухала, целитель прикладывал к ней табак, смешанный с корнем под названием чалалатли, произно­ся одновременно такое заклинание: «Я, жрец, я, повели­тель заклинаний, (я спрашиваю) где тот, кто убивает эту заколдованную голову. Приди, тот, кого сокрушили девять раз и зажгли девять раз (табак), и мы вылечим эту закол­дованную голову при помощи красного лекарства (корня чалалатли). Я призываю холодный ветер, чтобы он излечил эту заколдованную голову. О ветер, говорю я тебе, прине­сешь ли ты исцеление для этой заколдованной головы?»

Если болезнь поселялась у человека в груди, ему дава­ли кукурузную кашу, смешанную с корой куаненепилли (пассифлоры), и при наложении рук говорили: «Вы, пять тоналли, я, жрец, я, повелитель заклинаний, я ищу зеле­ную боль, темно-желтую боль. Где она спрятана? Заколдо­ванное лекарство, говорю тебе я, жрец, я, повелитель за­клинаний, я хочу вылечить эту больную плоть. Ты должно отправиться в семь пещер (легкие). Не тронь желтого сер­дца, заколдованное лекарство: я изгоняю отсюда зеленую боль, темно-желтую боль. Придите, вы, девять ветров, из­гоните зеленую боль, темно-желтую боль».

Наряду с заклинаниями и магическими действиями мексиканские врачеватели умели использовать лечение, основанное на определенном знании человеческого тела — знании, которое, без сомнения, было широко распростра­нено в стране, где так часто приносили в жертву людей, — и свойств растений и минералов. Они лечили переломы и накладывали шины на сломанные конечности. Они умели пускать пациентам кровь при помощи обсидиановых ланцетов. Они накладывали смягчающие средства на нарывы и тщательно размельченный обсидиан — на раны: «Растер­тый в муку и посыпанный на свежие раны и язвы, этот минерал очень быстро заживляет их».

Их фармакопея включала определенные минералы, плоть некоторых животных и, главным образом, очень большое количество растений. Добрый отец Саагун дохо­дит до того, что подтверждает силу некоторых минералов. «Есть также, — пишет он, — определенные камни, назы­ваемые эцтетл, кровавики, которые могут останавливать кровотечение из носа. Я сам испробовал силу этого камня, так как у меня есть его кусок размером с кулак или чуть меньше. И в 1576 году, во время эпидемии, я вернул к жизни многих людей, которые теряли кровь и саму жизнь из-за носовых кровотечений. Достаточно было взять его в руку и подержать его несколько минут, чтобы кровотече­ние остановилось. И больные излечивались от этой болез­ни, которая убила и по-прежнему уносит в могилу так много людей в Новой Испании. И таким фактам есть мно­го свидетелей в городе Сантьяго-Тлателолько».

Тот же самый историк сообщает, что некий камень под названием киаутеокуитлатль («золото дождя») «хо­рош для тех, кто боится раскатов грома... а также для тех, у кого лихорадка. Этот камень находят в окрестностях Джалапа, Ицтепека и Тлатлаукитепека, и жители этих мест говорят, что, когда в горах начинает грохотать гром и идти дождь, эти камни падают из туч, попадают в зем­лю и так растут год за годом; а индейцы ищут их... Они копают землю и достают эти камни».

Известно, что фантастические свойства приписывались камням, животным (например, хвост опоссума, который уже упоминался) и растениям. Но также известно и то, что с течением времени индейцы сумели накопить значитель­ную сумму реальных экспериментальных знаний о расте­ниях своей страны. В этом смысле, если их медицину срав­нить с той медициной, которая была в ходу в это же самое время в Западной Европе, можно задать вопрос: а не была ли медицина ацтеков более научной? Не считая магичес­ких приемов, которые использовал мексиканский тиситль, в применении ими лекарственных растений было, без сомнения, больше истинной науки, чем в рецептах ев­ропейского врача того времени Диафойруса.

Безусловно, на конкистадоров произвела большое впечатление действенность некоторых местных лечебных средств. В 1570 году король Испании Филипп II отпра­вил в Мехико своего врача Франсиско Эрнандеса, и он за семь лет усердного труда, потратив огромную (для того времени) сумму в шестьдесят тысяч дукатов, собрал значительное количество информации о лекарственных растениях этой страны и составил великолепный герба­рий. К сожалению, он умер прежде, чем сумел опубли­ковать свою работу, и часть его рукописей была уничто­жена в 1671 году пожаром в Эскориале. Тем не менее большие отрывки из нее были опубликованы в Мексике и Италии, которые дают представление о необыкновен­ном богатстве мексиканского лекарственного материала в XVI веке: Эрнандес перечислил не менее тысячи двух­сот растений, использовавшихся в лечебной практике.

Большую часть своей одиннадцатой книги Саагун по­свящает травам и лекарственным растениям. Современные исследования показали, что во многих случаях ацтекские врачеватели очень точно, хотя и эмпирическим путем, выделили свойства растений, которые они использовали в качестве слабительных, рвотных, мочегонных, успокои­тельных, жаропонижающих и других средств.

Среди прочих можно упомянуть перуанский бальзам, слабительное из растения ялапы, сарсапарель, ицтакпатли (psoralea pentaphylla L.), которое с успехом использова­ли как жаропонижающее средство, чичикуауитль (garrya laurifolia Hartw.), эффективный в борьбе с дизентерией, ицтакоаненепилли как мочегонное, ництамалашочитль как оттягивающее средство, валериану, которую они ис­пользовали в качестве спазмолитического средства, иматлалицтик (commelina pallida) в качестве кровоостанавлива­ющего. Но эта область все еще в значительной степени не исследована, и многое остается сделать, чтобы идентифи­цировать бесчисленные виды растений, упомянутые в тек­стах, и подтвердить их лечебные свойства.

Мексиканец, которому удалось избежать смерти на войне и от болезни (и от врачевателей) и достичь достаточно преклонного возраста, чтобы считаться одним из уэтке (старейшины), игравших такую важную роль в семейной и политической жизни, мог предвкушать мирный и заслуженный отдых в последние годы жизни.

Если он служил государству в качестве солдата или сановника, он становился пенсионером и как таковой получал жилье и содержание. Если он был всего лишь простой масеуалли, он занимал место в районном совете. Если он умел произносить речи, он мог предаваться высокопарным публичным выступлениям по любому поводу (а их было множество), когда они требовались согласно обычаю и этикету. Пользующийся всеобщим уважением, он делал замечания, предостережения и давал советы. Наконец, он мог позволить себе безбоязненно пить октли на званых вечерах и семейных трапезах песте с мужчинами и женщинами его возраста, доходящей до состояния опьянения.

Смерть была не за горами. Готовя себя к ней, те, кто в течение своей жизни совершил какие-либо серьезные преступления или имел какой-нибудь тайный грех, вроде супружеской измены, думали о покаянии. Последствием покаяния было не только отпущение грешнику его грехов. Он также становился недосягаем для закона, о покаяние могло иметь место только один раз в жизни, так что большинство людей не обращались к исповеднику до самого последнего момента.

Покаянию покровительствовали два божества — Тескатлипока, потому что он видел все, будучи невидимым и вездесущим, и Тласольтеотль, богиня разврата и незаконной любви, которую также называли Тлаэлькуани («та, которая ест грязь (грех)» и, значит, «та, которая отпускает грехи»). «Ее называли Тлаэлькуани, потому что кающийся грешник исповедовался ей и раскрывал перед ней все свои грехи. Он рассказывал ей все без утайки и выставлял на обозрение все свои нечистые дела, какими бы темными и неприглядными они ни были, не стыдясь ничего. Когда человек исповедовался перед ней, все становилось явным».

Именно Тласольтеотль внушала самые греховные желания, «и в то же самое время она же и прощала за них. Она уносила скверну, очищала, омывала... и таким разом она прощала».

Грешник сообщал тлапоуки, умевшему читать и ковать священные книги, о своем желании исповедаться, и жрец, сверившись с книгами, назначал благоприятный день. Если желающий исповедаться был заметной фигурой, исповедь проходила у него дома. Если нет, человек обычно приходил к жрецу в означенный день. Оба они садились на новые циновки у огня. Тлапоуки бросал в пламя ладан и, пока ароматный дым распространялся по комнате, он взывал к богам: «Мать богов, отец богов, о ты, древний бог (огонь), узрите бедного человека, который пришел сюда. Он пришел, рыдаю­щий, печальный и полный тревоги. Возможно, он согрешил. Возможно, обманывая себя, он жил неправедно. Он пришел с тяжелым сердцем, полным печали. Владыка наш господин, ты тот, который и близко, и далеко, пусть уйдет его тревога, успокой его сердце».

Затем, обращаясь к кающемуся грешнику, он уговаривал его исповедоваться искренне, открыть все свои тайны и не сдерживать себя, стыдясь. Кающийся клял­ся, что он будет говорить всю правду: он касался земли пальцем руки, затем прикладывал палец к губам и бро­сал в огонь ладан. Таким образом он связывал себя клятвой земле и огню (или солнцу), то есть высшему двойственному божеству. Затем он подробно рассказывал своей жизни, перечисляя все свои грехи.

Когда его рассказ был окончен, жрец назначал ему наказание, которое было различным по степени своей суровости: короткие или продолжительные посты, скарификация языка (его могли проткнуть насквозь и протолкнуть через эту рану до восьмисот колючек или соломинок), жертвоприношения Тласольтеотль и различные лишения. Как только эта епитимья кончалась, человека «уже нельзя было подвергнуть никакому наказанию на этой земле». Жрец был обязан хранить строжайшую тайну, «так как то, что он услышал, было сказано не для него, а для божества».

СМЕРТЬ И ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ

У ацтеков существовали два погребальных обряда: кре­мация и захоронение.

Хоронили тех, кто погиб, утонув, а также убитых молнией и умерших от проказы, подагры или водянки — ко­роче говоря, тех, кого наметили и унесли из этого мира боги воды и дождя. На тело утонувшего человека, в част­ности, смотрели с величайшим благоговейным трепетом, так как верили в то, что если индеец утонул в озере, то это значит, что его утащил на дно ауитсотль, мифическое су­щество. Когда тело всплывало на поверхность без единой раны, но без глаз, ногтей и зубов — вырванных ауитсотлем, — никто не осмеливался дотронуться до него. И тогда шли сообщить об этом жрецам.

«Говорили, что божественный Тлалок отправил душу утонувшего человека в земной рай, и по этой причине тело несли на носилках с большим почетом, чтобы по­хоронить его в одной из молелен, которые называются апаукалько (небольшие храмы богов воды, расположен­ные на берегу озера). Носилки украшали тростником и играли на флейте, идя впереди тела».

Кроме того, как мы уже видели, женщин, умерших при родах и после этого возведенных в ранг божества, хорони­ли во дворе храма сиуапипильтин. Все остальные тела кремировали. В свое время все цивилизованные племена Мексики использовали ту или иную форму погребального обряда: стоит хотя бы упомянуть погребальные камеры майя в Паленке и сапотеков и миштеков в Монте-Альбан, а так­же знаменитый погребальный костер Кецалькоатля, так как у тольтеков было принято кремировать мертвых. Кочевые народы севера хоронили своих мертвых, но переняли у толь­теков их обычай — по крайней мере, так было в семьях вождей. Царь Тецкоко Иштлильшочитль был первым правите­лем этой династии, чье тело было сожжено «в соответствии с обрядами и церемониями тольтеков». Вполне вероятно, что древние оседлые народы плато практиковали погребе­ния; это объясняло, почему мертвецов, избранных Тлалоком и другими божествами, ожидал такой обряд.

Во времена ацтеков бок о бок существовали два вида похоронных обрядов, и выбор семьи определялся только тем, как именно умер человек. Знатных людей торжественно хоронили в сводчатых подземных камерах. Безымянный конкистадор рассказывает о том, как он сам принимал участие во вскрытии могилы, в которой был найден сидящий на стуле мертвец, при котором был его щит, меч и драгоценности: в могиле было золота на три тысячи кастельяно. Отец Франческо де Болонья также описывает «подземную часовню», в которой мертвец сидел на икпалли, великолепно одетый и окруженный оружием и драгоценностями.

Если умерший был очень высокопоставленным санов­ником или правителем, то убивали нескольких из его жен и слуг, «тех, которые по своей доброй воле желали умереть вместе с ним». Их хоронили или кремировали, в зависимости от обстоятельств, чтобы они имели возможность последовать за ним в загробный мир.

Когда тело собирались кремировать, его обряжали в лучшие одежды и придавали ему положение сидящего на корточках, подтянув колени к подбородку. Затем его обертывали несколькими слоями ткани, которые крепи­лись на месте при помощи полос ткани, чтобы получился погребальный сверток, или мумия. Такими всегда изображаются мертвые цари в исторических документах.

Затем на эту мумию аккуратно надевали украшения из бумаги и перьев и маску, высеченную из камня, или же на месте лица выкладывали мозаику. Правителей украшали, как Уицилопочтли, королевскими священными орнамен­тами или одеждами с изображением символов великого бога. Затем под звуки погребальных песнопений тело сжи­гали на погребальном костре под присмотром старейшин. Когда с кремацией было покончено, пепел и кости соби­рали и клали в сосуд вместе с кусочком нефрита, симво­лом жизни; и этот сосуд хоронили в доме. Пепел импера­торов хранился в храме Уицилопочтли.

Некоторые из умерших, как мы уже видели, были из­браны богами для жизни после смерти: «товарищей орла» и «храбрых женщин» ожидала радость во дворцах солнца, полных света и звуков, а возлюбленных Тлалока — беско­нечно тихое счастливое существование, беззаботное и праздное, в теплых садах на востоке. Но большинство умерших попадали под землю, в темное царство Миктлана. Чтобы помочь усопшему в тяжелых испытаниях, кото­рые ему предстояло преодолеть, ему давали сопровождаю­щего, собаку, которую убивали и сжигали вместе с ним. Через восемьдесят дней после похорон для него сжигали жертвоприношения, затем это делали в конце года и еще раз спустя два, три и четыре года. Считалось, что по про­шествии четырех лет умерший уже дошел до конца своего пути среди теней и достиг «девятой преисподней», после­дней части Миктлана, места своего вечного покоя.