Остров, окруженный сушей

АУГУСТО РОА БАСТОС (Параг­вай) приобрел международную извест­ность после публикации своей книги «Сын Человеческий» (рус. пер. 1960). Последний его роман «Уо el Supremo» рекомендован в качестве пособия для чтения студентам, изучающим лати­ноамериканскую литературу в неко­торых университетах Европы. А. Р. Бастос преподает латиноамери­канскую литературу в Университете Тулузы (Франция).

На общем фоне испаноамерикан­ской культуры Парагвай почти всегда был «белым пятном» — своего рода островом, окруженным сушей, островом в самом сердце кон­тинента. Более того, исследователи культуры Латинской Америки непо­нятно почему пока еще мало зани­маются изучением причин, по кото­рым парагвайская культура представ­ляет собой terra incognita, недоступную для исследований и анализа.

Парагвай принадлежит к числу тех наций или народов в Латинской Америке, на долю которых выпало более всего крутых перемен и тяж­ких испытаний. Его история — это рассказ о некоей драматической судь­бе, о непрекращающейся трагедии, о недолгих, но весьма знамена­тельных периодах величия и про­цветания.

Основные факты и события этой истории можно вкратце изложить сле­дующим образом:

Отсюда, с этого «острова, окружен­ного сушей», отправлялись первые конкистадоры на поиски мифического Эльдорадо и его сокровищ.

К концу XVI века в период своего расцвета Парагвай представлял собой самое крупное территориальное вла­дение, находящееся под управлением колониальной администрации. Параг­вай был тогда «гигантской провинци­ей Индий», которая охватывала почти половину континента, простираясь от жаркой тропической сельвы до льдов Огненной Земли.

Когда же рассеялся золотой мираж, единственным сокровищем, оставшим­ся в руках конкистадоров, было мно­гочисленное туземное население, что представлялось им слишком незначи­тельной компенсацией.

Они начали эксплуатировать этот источник, «золото человеческих рук», этот темный живой металл, количе­ство которого не иссякало, а непре­рывно росло. Таким образом, завоева­тели были обеспечены рабами, труд которых использовался при системе энкомьенды на сельскохозяйственных работах; женщинами, которые попол­няли их гаремы; многочисленным потомством от жен-индианок — крео­лами, которые в будущем превзошли белых отцов в умении эксплуатиро­вать своих сородичей — тех, что не «имели чести» быть детьми европей­цев.

В самом начале XVII века огром­ная область с расплывчатыми очер­таниями, именуемая Гигантской про­винцией, начала уменьшаться в раз­мерах, распадаться на части. Потеряв выход к морю, она стала на­стоящим островом, окруженным су­шей, бедной провинцией, брошенной на произвол судьбы властями метро­полии.

В Парагвае, как и во многих странах Латинской Америки, довольно многочисленно сельское население (около 70 процентов). Представлено оно большей частью индейцами, которые общаются между собой на языке гуарани, распространенном и в городах и в сельской местности.

Фото - Альмази, Париж

В то же самое время в этой про­винции получил развитие небывалый эксперимент: возникли иезуитские редукции — поселения обращенных в христианство индейцев, известные под именем Республики гуарани, где об­ращение в христианство сочеталось с эксплуатацией коренного населения. Так возникла империя в Испанской империи, которая в конце концов на­чала угрожать благополучию испан­ской короны, ущемляя ее экономиче­ские интересы введением системы разделения и коллективной эксплуа­тации труда, дававшей прибыли, пре­восходящие все ожидания ее основа­телей.

В провинции Парагвай зародилось также первое повстанческое движе­ние, носившее массовый характер и направленное против испанского аб­солютизма. Это было так называемое восстание коммунерос, которое дли­лось с 1717 по 1735 год и в известном смысле было отголоском восстания кастильских городов-коммунерос про­тив узурпаторского режима Карла V в XVI веке.

В 1767 году, через тридцать лет после этих событий, Карл III издает указ об изгнании иезуитов со всех территорий Испанской империи. Этот монарх видел в государстве, созданном иезуитами, не только неприступный бастион, враждебный его королевской власти, но также и опасный пример, являющий контраст с тираническим колониальным режимом.

Иезуиты установили более гуман­ную систему духовной и светской ор­ганизации, нежели режим энкомьенды; кроме того, эта система, первая в своем роде в Америке, сохранила язык и культуру туземного населения одновременно с его традиционными способами производства.

Не удивительно поэтому, что один из хронистов назвал «коммунистиче­ским» строй редукций как бы пред­ставляющих своего рода коммунисти­ческую республику-империю. Эта се­мантическая путаница не мешала, од­нако, увидеть истинную природу эк­сперимента, который почти на столе­тие предварил создание независимого, суверенного государства в Парагвае.

Независимое государство Парагвай зародилось в эпоху правления Хосе Гаспара Родригеса Франсиа (1816—1840) и достигло своего расцвета при правительствах Карлоса Антонио Ло­пеза и его сына Франсиско Солано Лопеса. Но в 1856 году Аргентина и Бразильская империя вступили в тай­ный сговор. Втянув в эту сделку Уруг­вай, при поддержке Британской им­перии они развязали войну против Парагвая.

Передаваемое из поколения в поколение искусство ткачества было важнейшим занятием индейской женщины в Парагвае. На снимке в центре: сельские женщины создают пончо, истинно индейскими узорами. В настоящее время сельские мастера-ткачи изготовляют множество таких пончо, которые нравятся туристам больше, чем другие традиционные предметы одежды, как, например, вышитые рубашки. Слева: парагвайский индеец сооружает изгородь вокруг своего жилища.

Фото - Альмази, Париж

Кровопролитная война против «тройственного альянса» длилась пять лет. В результате мужское население страны почти полностью погибло, а сельские местности были разграблены. Война положила конец независимому государству, способствовала обнища­нию страны и привела на многие годы Парагвай к зависимости от стран-победительниц.

Страдания этого свободолюбивого народа оказали влияние на дальней­шую историю Парагвая: из самого передового среди латиноамериканских государств Парагвай превратился в одну из наиболее отсталых и бедных стран.

Парагвайская культура должна рассматриваться на этом фоне исто­рических событий и географической изоляции страны, проливающих свет на загадочную судьбу Парагвая как государства.

Но нельзя понять Парагвай без учета его лингвистической проблемы. В стране вот уже четыре столетия со­существуют два языка — испанский и гуарани — язык победителей и язык побежденных. Эти два языка парал­лельно, но не дополняя друг друга, служат средством общения для всего общества.

Это единственный такой случай в Латинской Америке. В течение про­должительного времени общеприня­той считалась точка зрения, что Па­рагвай — двуязычная страна, причем одни видели в этом билингвизме препятствие на пути его культурного развития, а другие — предпосылку к материальному прогрессу.

Согласно одному из ведущих зна­токов этой проблемы, падре Бартомеу Мелья, описание лингвистической ситуации в Парагвае как «типично» двуязычной — широко распространен­ное явление, такую точку зрения разделяют даже некоторые лингви­сты. Но двуязычие в Парагвае — это миф.

На снимке внизу: «Дом независимости» в Асунсьоне столице Парагвая, где в ночь на 14 мая 1811 года собирались патриоты перед тем, как в кровавом восстании низложить испанского губернатора Бернардо де Веласко. Месяц спустя была провозглашена независимость Республики Парагвай. Из всех столиц латиноамериканских стран с большим индейским населением Асунсьон — единственный город, где широко распространено двуязычие (испанский – гуарани). Однако здесь, как и в других крупных городах, гуарани неуклонно уступает свои позиции испанскому языку.

Фото – Ж.Р. Нестоса, Парагвай.

«Со дней конкисты и превращения в колонию Парагвай всегда был единственным случаем двуязычия. Два языка и две культуры сосущест­вовали рядом, на первый взгляд как будто гармонически, влияя и допол­няя друг друга. В этом смысле Парагвай мог бы являть собой три­умф колониального идеала: антаго­низм между хозяином и рабом якобы был преодолен. Более того, как сето­вал в конце XVIII века губернатор Ласаро де Рибера: «Мы дошли до такой крайности, когда язык завое­ванных народов стал доминирующим в стране».

Но для ребенка, рожденного от отца-европейца и матери-индианки, родным языком являлся гуарани, а испанский язык был ему навязан и воспринимался им как символ вла­сти. Это был язык, с помощью кото­рого метисы впоследствии устанав­ливали свою власть над индейцами.

Живя в тяжелых условиях энкомьенды — впрочем, более либераль­ных в Парагвае, чем в остальных частях покоренной Латинской Аме­рики, — метисы и индейцы чувство­вали, что язык отца или хозяина (в зависимости от обстоятельств) слу­жит неотъемлемой частью его пре­восходства, даже в большей степени, чем оружие, инструменты, продукты питания, жилище и обычаи, являв­шиеся атрибутами его силы.

Однако в миссионерских поселе­ниях иезуитов проповеди и молитвы слушались на гуарани. Там индейца не принуждали заменять свой язык. И тем не менее ему пришлось изме­нить свои обряды, свои литургии, своих богов, свое представление о природе, мире, вселенной, хотя тра­диции предков и по сей день неугаси­мым светом озаряют индейские кос­могонические мифы.

Итак, губернатор Ласаро де Рибе­ра ошибся. Язык покоренных народов не стал, да и не мог стать, домини­рующим языком. Он отступил в глу­бины коллективной памяти, отложив­шись там подобно седименту, и стал господствовать изнутри для самовы­ражения парагвайцев — как двуязыч­ных, так и говорящих на одном языке.

«Колониальное общество, — указы­вает Мелья, — официально с самого начала было испаноязычным. Гуара­ни не играл никакой роли ни в адми­нистративных органах, ни в офици­альной политике. В период коло­ниальной эпохи гуарани был лишен литературной базы и был связан с основным литературным языком — испанским. Постепенно возник параг­вайский гуарани со всеми чертами народного языка: родного языка группы, в социальном и политическом плане подвластной другой группе, которая говорит на ином языке».

Вероятно, такое положение было бы правильнее охарактеризовать дилингвизмом, нежели билингвизмом.

Как пишет Мелья: «Парагвай — двуязычная страна, но лишь немно­гие парагвайцы двуязычны. В самом деле, возможно, никто в Парагвае по-настоящему не является носите­лем двух языков. Такое положение точнее определить как сельско-городское двуязычие». Ибо, хотя на гуарани говорят даже и в Асунсьоне — столи­це, с каждым днем все более явст­венной становится тенденция к ис­панскому моноязычию в наших городах, в то время как в сельской местности процент говорящих только на гуарани исключительно высок.

Использование гуарани или испан­ского языка определяется в Парагвае социальными и региональными фак­торами. Даже тот, кто считает себя двуязычным, никогда не станет об­суждать на гуарани определенные темы: он просто не может этого сде­лать в силу социальных причин. Таким образом, в действительности есть ряд сфер, доступ в которые за­крыт для говорящего на гуара­ни, поскольку никто не услышит там его голоса. Более того, он даже не сможет сформулировать что-либо в этих сферах, поскольку лишен соответствующих лингвистических средств самовыражения.

Так, если, скажем, представить приобщение говорящего на гуарани к миру новейшей техники, следует признать, что в этом случае его язык непременно будет наводнен таким количеством неологизмов, что это не­избежно приведет к фактическому исчезновению гуарани.

Кроме того, в Парагвае билинг­визм является более острой пробле­мой еще и потому, что гуарани прежде всего устный язык, обед­нявшийся в течение столетий, так как вынужден был играть вспомогатель­ную роль в парагвайском обществе и культуре. Как пишет Мелья, он «по­добен стране, у которой отняли ог­ромные территории, и она постепенно теряет способность выразить свою культурную самобытность».

Ясно, что будущее гуарани, так же как и испанского языка, тесно свя­зано с исторической судьбой самой страны.

И хотя гуарани был вытеснен в сферу эмоционального общения, он продолжает жить в устах целого на­рода и служит для выражения его самых сокровенных чувств. В этом его сила.

Гуарани связан с происхождением народа, инстинктом, коллективной памятью, и его жизнестойкость обес­печена толщиной этого лингвистиче­ского пласта, создающего базу для двуязычного острова, именующегося Парагвай.