Провокация

Инка Манко вернулся из Хаухи в Куско со своим тридцатичетырехлетним спутником Эрнандо де Сото в конце июля 1534 года. Его отношения с испанцами были отличными. Он был им благодарен за то, что они возвели его на трон и изгна­ли китонцев с территории Перу, принадлежавшей Уаскару. Ис­панцы все еще вели себя хорошо по отношению к местному населению; это было временное ограничение, наложенное дра­коновскими указами Писарро. Они были очень довольны сво­им протеже Манко. В июне Санчо написал, что его возвыше­ние в качестве Великого Инки «оказалось весьма удачным, так как все касики и вожди приходят служить ему и благодаря ему присягают на верность императору». Альмагро написал в мае, что «с ним был заключен мирный договор от имени вашего католического и императорского величества», а городской со­вет Хаухи в июле признал, что Кискис был изгнан благодаря «помощи, советам и дружбе этого касика».

Вернувшись в Куско, Манко начал управлять страной в каче­стве Великого Инки. Ему нужно было восстановить слепую веру населения в Инку, забрать бразды власти в свои руки и утвердить себя в качестве верховного правителя. Ему также пришлось вос­станавливать престиж столицы инков Куско, престиж официаль­ной религии и администрации империи. Все эти опоры власти инков были подорваны потрясениями междоусобной войны и испанским вторжением. Центробежные силы разрывали импе­рию на части, особенно это касалось районов, расположенных за Хаухой и озером Титикака, которые вошли в империю еще на памяти живущего поколения.

До появления испанцев инки экспериментировали в управ­лении своей быстрорастущей империей в течение десятилетий. Они пытались заменить вождей покоренных племен должност­ными лицами из числа инков и десятичной административной структурой. Десятичная структура основывалась на переписи взрослых мужчин, обязанных платить налоги. Их объединяли в коллективы по 10 тысяч человек, напоминающие пирамиды, каждый уровень которой, от 10 до 10 тысяч человек, возглав­ляли должностные лица. На самом нижнем уровне находились десятники, представляющие каждые 10 и 50 налогоплательщи­ков; выше их был класс «курака», чьи должности передавались по наследству; они стояли во главе групп из 100, 500, 1000, 5 тысяч человек («курака пиккуа-уаранка») и 10 тысяч человек («уну курака»). Вся эта система казалась утопией, и не пред­ставлялось возможным определить, насколько эффективна она была в то время, когда началось завоевание империи испанца­ми. Она хорошо работала в сердце империи инков, в централь­ных Андах, и в меньшей степени — на недавно завоеванных территориях на севере и на юге. Теоретически эффективность этой системы очень привлекала хронистов, и большинство из них с восхищением описывали ее. Над чиновниками, стоявши­ми во главе десятичных подразделений, стояли назначенные Инкой правители из числа его собственных кровных родствен­ников. Каждой из четырех суйю, или четвертей империи, уп­равлял «апо». Этот титул давался также и армейским военачальникам. На территории четырех суйю находились провинции, или «уамани», приблизительно соответствующие районам, которые занимали племена до прихода инков. Каждой из них управлял «токрикок», назначенный центральной властью. Хотя на высшие посты Инки назначали только людей благородного происхождения, Пачакути распространил титул инки «по привилегии» на все племена центральных Анд, говоривших на языке кечуа. И многие десятники-курака были из их числа.

Потомственные вожди завоеванных инками племен продолжали выполнять свои обязанности наряду с назначенными в центре токрикоками. Им воздавали почести и предоставляли предметы роскоши, а их дети получали образование в специальных школах при дворе в Куско. Но их полномочия были ограниченны. Большинство из них занимались только тем, что осуществляли надзор за сбором дани и отбирали кандидатов для гражданской или военной службы. Каждой провинции довелось стать свидетелем борьбы за власть между вождем племени и инкой-токрикоком, которая происходила в течение неспокойных лет после конкисты. Правители, участвовавшие в коронации Манко, уже к этому времени вернулись в свои про­винции и стали заново утверждать центральную власть. В некоторых случаях они брали на себя полномочия автономных местных правителей. Но во многих частях Перу тонкая прослойка администраторов из числа инков растаяла навсегда. И той поры, пока при помощи своей армии инки не смогли вернуть эту систему, местные вожди вновь стали по традиции править своими племенами, и начали возрождаться племенные божества.

Над самым нижним уровнем социальной структуры инков на­родился класс людей, известных как «янакона». Они не возделывали землю, не платили дань в общинах, но были в личном услужении у знатных инков. Некоторые из них были искусными ремесленниками; другие были полуквалифицированными рабочими, которые выполняли разную работу по приказу своего хозяина. Янакона быстро признали новых правителей Перу. Они немедленно присоединились к испанцам в качестве личных слуг. Они представляли собой бесценный источник информации для захватчиков. В обмен на их услуги испанцы продолжали освобождать их от обязанности платить дань и дали янакона возможность заняться грабежами и возвыситься за счет своих сородичей. Имея такой стимул, число не платящих дани янакона естественным образом возросло.

Инки объединили в своей империи много земель и сбалан­сировали ее население при помощи переселения людей. Группы колонистов с исконных территорий инков поселялись в отдаленных провинциях и образовывали там лояльное к вла­сти ядро. Этот слой населения назывался «митмак», которых испанцы называли «митимаес». Во всей империи митимаес составляли ни много ни мало, а треть населения, часть из них была родом с исконных земель инков, другие были депорти­рованы из различных частей страны. С падением центральной власти деревни митимаес по всему Перу превратились в обо­собленные общины. Теперь они стали главным орудием Ман­ко в установлении заново власти его правителей на местах.

Менее полезными для него были общины подвластных ему племен, которые поселились в Куско. Самыми значительными из них были каньяри, эквадорское племя, которое подверглось жестокому истреблению со стороны Уайна-Капака и Атауальпы. Вождь поселившихся в Куско индейцев-каньяри привет­ствовал армейскую колонну Писарро, когда она приблизилась к Куско. И индейцы этого же племени, которое с таким энту­зиазмом помогало Беналькасару, пошли на службу к испанцам и стали их верными союзниками в Перу. Поэтому Манко ока­зался в самом Куско окружен индейцами, чья верность вызы­вала сомнения, и большим количеством янакона, которые пре­дательски сотрудничали с горожанами-испанцами.

Испанцы вряд ли знали о трудностях, которые переживала исполнительная власть инков. Они имели дело с местным на­селением только при посредничестве горстки переводчиков. Но они негласно поддерживали попытки Манко восстановить управление империей, так как они доверяли ему и предпочи­тали иметь дело с одним Инкой-марионеткой. Манко в свою очередь, поддержал их власть и рекомендовал своим чиновни­кам оказывать содействие в сборе дани для испанских энкомендеро.

Манко начал строить для себя дворец в Куско, так как та­ков был обычай для каждого нового правителя. Для этого ему было предоставлено место на склоне горы выше главной пло­щади, между дворцом Касана, в котором разместился Франсиско Писарро, и дворцом Уаскара под названием Колькампата, расположенном на самом возвышенном месте города под уте­сом, над которым возвышалась гора Саксауаман.

Манко также было разрешено проводить церемонии соглас­но религиозному календарю инков. В апреле 1535 года он уст­роил грандиозный праздник Инти-Райми, чтобы отпраздновать уборку урожая кукурузы. Кристобаль де Молина, молодой свя­щенник, только что приехавший в Перу, получил великолеп­ную возможность увидеть его воочию. Его описание праздника стоит привести полностью. «Инка начал праздник с жерт­воприношений, и они длились восемь дней. Была воздана бла­годарность Солнцу за прошлый урожай, и были вознесены мо­литвы за будущий... Они вынесли все мумии из всех гробниц Куско на равнину на краю города, расположенную со стороны восхода солнца. Мумии самых важных правителей были поме­щены под красивые навесы, сделанные из перьев. Расположен­ные в ряд навесы образовали улицу, на которой один балда­хин стоял от другого на расстоянии полета метательного коль­ца. Эта улица имела в ширину свыше 30 шагов, и все знатные вельможи и вожди Куско стояли на ней... Все они были орехонами, одетыми в великолепные одежды. На них были бога­тые, расшитые серебром плащи и туники. На их головы были надеты сияющие венцы с золотыми медальонами. Они стояли попарно, образуя процессию, и в глубоком молчании ожидали восхода солнца. Как только занялась заря, они все хором ста­ли петь прекрасный гимн. Во время пения каждый из них по­тряхивал одной ступней... по мере того как солнце поднима­лось, их голоса поднимались все выше и выше.

Великий Инка находился под балдахином, расположенным в огороженном месте. Он восседал на очень богатом троне недале­ко от пути следования этой процессии. Когда настало время пес­нопения, он поднялся с большим достоинством, встал во главе этих людей и первым начал петь гимн. И все последовали его примеру. Побыв там какое-то время, он вернулся на свое место и занялся теми, кто подошел к нему. Время от времени он воз­вращался к хору, оставался там недолго и затем приходил назад. Все они стояли там, распевая гимн, от начала восхода солнца и до его окончательного воцарения на небе. По мере того как сол­нце шло на полдень, они продолжали возвышать свои голоса, а после полудня они стали постепенно понижать их, внимательно следя за движением светила.

В течение всего этого времени происходило большое жерт­воприношение. Под деревом стояла платформа, на которой ин­дейцы только тем и занимались, что бросали куски мяса в огром­ный костер и сжигали их в нем. А в другом месте, по приказу Инки, простым индейцам кидали куски мяса лам, за которые шло настоящее состязание.

В восемь часов из Куско вышли около двух сотен девушек, каждая из которых несла большой новый запечатанный сосуд с чичей емкостью полтора арроба [6 галлонов]. Девушки шли груп­пами по 5 человек, четко соблюдая порядок и делая паузы. Они также предложили солнцу множество охапок травы, которую ин­дейцы жуют и называют кокой; листья ее похожи на мирт.

И было еще много других церемоний и жертвоприношений. Достаточно сказать, что, когда солнце уже почти зашло вечером, индейцы в своих гимнах и своим поведением стали выказывать большую печаль оттого, что оно их покидает. Они специально позволили своим голосам затихнуть. И по мере того как солнце окончательно садилось и исчезало из виду, они показывали, как глубоко они его почитают: они воздевали руки вверх и поклоня­лись ему с глубочайшим смирением. Все праздничные сооруже­ния были немедленно разобраны, а балдахины унесены. Все ра­зошлись по домам, а мумии и ужасные мощи были возвращены в свои дома и усыпальницы.

Эти мумии, которые располагались под навесами, были те­лами Инков, прежних правителей Куско. При каждой мумии была большая свита людей, которые стояли рядом целый день, отгоняя мух веерами, размерами похожими на ручные зерка­ла, но сделанными из перьев лебедей. При каждой также на­ходились мамакона, вроде монахини, их было по 12—15 чело­век под каждым балдахином.

Так все это повторялось в течение восьми или девяти дней подряд. Когда все празднества закончились, в последний день они вынесли много ручных плугов — их когда-то сделали из зо­лота. После религиозной службы Инка взял плуг и начал вскапы­вать землю, и остальные знатные инки стали делать то же самое. Следуя их примеру, во всем королевстве начали пахать. Ни один индеец не осмелился бы начать пахоту, пока Инка не начнет ее первым. И никто из них не верил, что земля может давать уро­жай, если Инка первым не вспашет ее».

Ритуал вспахивания земли Инкой был одним из путей, по­средством которого по всей империи насаждалась загадочность личности Инки и утверждалась его власть. Но у Инки Манко возникли некоторые трудности в установлении своей власти. Он возвысился при помощи иностранных солдат в период не­разберихи в стране. Некоторые представители местной арис­тократии еще не были уверены в том, что время испытаний кончилось или что Манко доказал, что он самый достойный из возможных претендентов. Поэтому в конце 1534 года и в тече­ние 1535 года обстановка в Куско на беглый взгляд была спо­койной, но под внешним спокойствием скрывались трещины, расколовшие общество инков. Еще более глубокие разногласия нарастали между испанскими военачальниками, и прежде все­го в отношениях между индейцами и испанцами.

Когда Манко вышел с армией из Куско вместе с Сото и, поз­же, с Франсиско Писарро, он оставил своего единокровного бра­та Паулью в качестве своего заместителя в городе. Паулью был всего на несколько месяцев моложе Манко, обоим было около двадцати лет. Положение Паулью как принца-наследника было несколько ниже, так как хотя он и был сыном Инки Уайна-Капака, его мать Аньяс Кольке была дочерью вождя Уайласа, а не принцессой королевской крови Инков. Каким-то образом Пау­лью удалось выжить в то время, когда Кискис пытался искоре­нить кусковскую ветвь королевской фамилии. Вероятно, он на­шел спасение к югу от Куско в Кальяо, так как на юге он всегда пользовался большим влиянием. «Будучи сыном Уайна-Капака, он был признан правителем на всей этой земле вплоть до Чи­ли». Паулью был разочарован тем, что испанцы выбрали Манко на пост Инки, и хотя в начале 1534 года он с помпой вернулся в Куско, ничего не предпринял, чтобы оспорить титул Манко. На самом деле он оказал Манко сильную поддержку в подавлении любых угроз его власти.

Манко питал больше подозрений в отношении своих дру­гих родственников, но его ссоры с ними были тесно связаны с расколом, который нарастал между испанскими военачаль­никами Франсиско Писарро и Диего де Альмагро. В декабре 1534 года Альмагро отплыл в Пачакамак, чтобы ратифициро­вать договор с целью избавиться от Альварадо. Писарро был рад, что вопрос с Альварадо разрешился, и послал Альмагро в глубь страны, чтобы тот заменил де Сото на посту губернатора Куско. А сам он продолжал заниматься обустройством своей новой столицы в Лиме. Такова была ситуация, когда в начале 1535 года до Перу дошли вести, что император Карл V подпи­сал документ, дарующий северную часть империи инков Пи­сарро, а южную часть — Альмагро. Точные детали были еще не известны — Эрнандо Писарро должен был привезти их из Ис­пании в конце 1535 года, — но казалось возможным, что Кус­ко останется в пределах юрисдикции Альмагро. Во всяком слу­чае, некий Диего де Агуэро, впервые услышав этот слух, по­спешил вслед за Альмагро и перехватил его в Абанкае, сооб­щив ему весть о том, что король подарил ему Куско. Естествен­но, такая двусмысленная ситуация вынудила жителей Куско встать на сторону либо Альмагро, либо двух младших братьев Писарро, Хуана и Гонсало, которые находились в городе. Аль­магро привел с собой много бывших солдат из армии Альва­радо, которым было ненавистно богатство уже укоренившихся здесь испанцев. Трения быстро нарастали до марта 1535 года, когда сторонники братьев Писарро почти спровоцировали от­крытое применение силы. Они вооружились, укрепились во дворце Инки вместе с артиллерией и, «бесчестно появившись на площади, были на грани того, чтобы начать перебранку».

Хуану Писарро едва успели помешать ударить Эрнандо де Сото, который, как ему показалось, слишком уж симпатизировал Альмагро. Королевский чиновник Антонио Тельес де Гусман выступил в роли посредника, пригрозив обеим сторонам суро­вым наказанием. «Ибо, — как он написал королю, — если бы христиане стали воевать друг с другом, индейцы напали бы на тех, кто уцелел». Губернатор Франсиско Писарро поспешил на юг, чтобы попытаться уладить взрывоопасную ситуацию.

В конце мая 1535 года Писарро достиг Куско и немедленно принялся искать решение многочисленных проблем. Он начал вести переговоры о соглашении со своим старым партнером Ди­его де Альмагро. Маршал Альмагро должен был возглавить боль­шую экспедицию, отправлявшуюся исследовать Чили, которая — и это не вызывало сомнений — находилась в южном районе, от­носившемся к его юрисдикции. Писарро оказал значительную финансовую помощь этому предприятию. Очевидно, он надеял­ся, что Чили окажется достаточно богатой страной, которая удов­летворит Альмагро и его последователей. Сото предложил огром­ную сумму за то, чтобы быть его заместителем в экспедиции, но Альмагро предпочел Родриго Оргоньеса. Приготовления к этому большому завоевательному походу на оставшуюся третью часть империи инков успокоили бушевавшие в Куско страсти, погло­тив большую часть энергии и захватив воображение беспокой­ных вояк.

Писарро также вновь открыл плавильные печи, чтобы пе­реплавить сокровища, полученные в Куско со времени первой переплавки пятнадцать месяцев тому назад. Франсиско Писар­ро сам принес на переплавку самую большую часть награблен­ной добычи, а его жадный младший брат Хуан — чуть меньше. Эрнандо де Сото, Гонсало Писарро и Диего де Альмагро тоже сумели собрать большое количество добра, а королевской каз­не отошла одна пятая часть всей добычи. Зрелище всех этих со­кровищ также способствовало охлаждению страстей в городе.

Инка Манко правил в Куско уже почти год. Молодому че­ловеку было непросто утверждать свой суверенитет, когда его испанские союзники выставляли напоказ свою полную власть над городом. Поэтому некоторые родственники Манко не были убеждены, что он подходит на роль правителя. Они чувство­вали, что Манко еще не выдержал испытательный срок в на­чале своего правления. Вероятно, все еще существовала воз­можность возвысить на трон другого претендента или ограни­чить единоличную власть Манко. Отдельные части общества инков тяготели к соперничающим группам испанцев. Манко дал ясно понять, что его симпатии находятся на стороне Альмагро. У него не было причин не любить губернатора Франсиско Писарро, который возвел его на трон и с кем у него бы ли очень дружеские отношения в Куско и Хаухе в первой половине 1534 года. Возможно, его антагонизм был спровоцирован младшими братьями Писарро, Хуаном и Гонсало, которым было едва за двадцать. Или, может быть, он последовал при­меру Эрнандо де Сото, испанского военачальника, в обществе которого он проводил почти все время за последние полтора года. Сото поддержал претензии Альмагро на Куско, а маршал Альмагро был, по общему мнению, очаровательным человеком, который, вероятно, специально прилагал усилия, чтобы снис­кать расположение Инки.

Писарро попытался сгладить разногласия между индейски­ми вождями. Он вместе с Альмагро вызвал к себе Манко и оп­позиционно настроенных вождей во главе с его двоюродным братом Паскаком. Их пригласили открыто высказать свое не­довольство в полемике. Манко и Паулью настаивали на том, что любой спор был оскорблением божественной власти Инки. Паулью осудил Паскака и его приверженцев: «Как смеете вы так свободно говорить с вашим господином Великим Инкой, говорить то, что вам заблагорассудится, с согласия христиан? Встаньте перед ним на колени и молите его о помиловании за вашу дерзость. Ведите себя, как подобает в вашем положении». Когда эта вспышка Паулью была переведена Писарро, губер­натор стукнул брата Инки за то, что тот таким образом попы­тался остановить прения. «Это привело Инку в сильное раздра­жение. В конце концов, оказалось невозможным восстановить мир между Инкой и его родственниками». Отчуждение стало еще более ярко выраженным. Сын Манко Титу Куси утверж­дал, что Паскак строил заговор с целью убийства Инки с по­мощью скрытого кинжала в момент, когда будет выражать ему свое почтение.

Теперь Манко предпринял шаги, чтобы расправиться с оп­позицией. Он прибег к помощи Альмагро, который послал Мартина Котэ и других испанцев убить его могущественного брата Аток-Сопу ночью в постели. Это убийство обезопасило положение Манко, хотя напряженные отношения между ним и местной аристократией сохранились. Они разжигались пере­водчиками, привязанными к Писарро и Альмагро, которые за­путали индейцев, утверждая главенство каждый своего хозяи­на. Переводчик Писарро дошел даже до того, что стал угрожать Манко за то, что тот являлся приверженцем Альмагро. Манко был встревожен этими угрозами и возможностью мести со сто­роны своих соотечественников. Однажды ночью он покинул свой дом и испанского телохранителя и спрятался в спальне у Альмагро. Испанцы — сторонники Писарро узнали о его ис­чезновении, и «огромная толпа пошла грабить и опустошать его дом, причиняя большой ущерб, — они даже не отдали часть награбленного губернатору». Альмагро сообщил Писарро, что Инка спрятался у него под кроватью. Он настаивал, чтобы за­пугивание прекратилось, а мародеры были наказаны, но Пи­сарро не предпринял к ним никаких мер. Оскорбление мучи­ло Манко. Оно стало поворотным пунктом в его отношениях с испанцами. Жители Куско увидели, что можно безнаказан­но ограбить Инку, и многие перестали делать вид, что они по­читают местного правителя. В Манко же стала расти уверен­ность, что необходимо уничтожить своих противников. Он быстро мужал и становился более агрессивным: потенциально опасным и все более чувствительным к оскорблениям со сто­роны испанцев.

3 июля 1535 года Альмагро отправился из Куско в Чили с 570 кавалеристами и пешими солдатами. Все они были отлично экипированы, и сопровождали их длинные вереницы индейцев-носильщиков. Вскоре после этого уехал и Франсиско Писарро. Он вернулся на побережье, чтобы продолжить строительство дру­гого города, Трухильо, расположенного между Пьюрой и Лимой. Уехал и де Сото. Сказочно богатый, он вернулся в Испанию, а в 1538 году он получил от короля Карла разрешение на экспеди­цию во Флориду, где нашел свою смерть на берегах Миссисипи. Другие экспедиции тоже отправились исследовать неизведанные окраины империи: Алонсо де Альварадо — к индейцам-чачапойяс; Хуан Порсел — в края, населенные индейцами-бракаморос, а капитан Гарсиласо де ла Вега — в долину Каука на побережье Колумбии.

Готовясь к экспедиции в Чили, Альмагро попросил у свое­го протеже Манко предоставить ему некоторое количество индейских воинов. Ответ Инки был щедр: он отправил с ним 12 тысяч воинов под командованием двух наиболее влиятель­ных людей при его дворе, своего брата Паулью и верховного жреца Вильяка Уму. Эта армия индейцев должна была пока­заться бесценной для Альмагро. Присутствие Паулью обеспе­чивало дружбу и сотрудничество почти всех народов южной части империи. Верховный жрец Вильяк Уму был родственни­ком Уайна-Капака и фигурой, обладавшей большой властью. Сьеса де Леон написал, что этот жрец «жил в храме. Его вы­сокий пост был пожизненным, и он был женат и пользовал­ся таким уважением, что в споре был на равных с Инкой. Он имел власть над всеми святынями и храмами; он мог назначать снимать с постов жрецов. Эти [главные жрецы] были высокого происхождения и имели влиятельную родословную». Инкские хронисты неизменно сравнивали Вильяка Уму со своим папой римским.

Тому, что Манко отправил с Альмагро свою армию, были даны разные толкования. Согласно одной версии, он избавил Куско от двух потенциальных соперников, но Паулью и Вильяк Уму всегда были его самыми пылкими сторонниками самого своего отъезда. Согласно другой, Паулью сам подстроил так, чтобы его отправили в экспедицию, с целью втереться в доверие к испанцам и приобрести влияние в южной части Перу. Но у Паулью не было причин предполагать, что его присутствие в экспедиции заставит Альмагро перенести вою любовь с Манко на него. Третья версия состояла в том, что Манко решил поднять восстание и отослал Паулью, велев ему уничтожить армию Альмагро в соответствующий момент, вероятно, истинное объяснение значительно проще. Манко се еще надеялся править империей инков в сотрудничест­ве с испанцами. И поэтому он был только рад отправить в большую экспедицию сильную армию под командованием своих самых надежных сторонников, как он это делал во время других военных кампаний в течение 1534 года. А эта экспедиция казалась отличной возможностью продемонстрировать его личную власть над южной частью империи.

После того как из Куско быстро, один за другим, уехали испанские военачальники и многие его испанские жители, Манко остался в городе, управляемом молодыми Хуаном и Гонсало Писарро. При попустительстве этой безответственной парочки Манко в течение последних месяцев 1535 года все больше и больше подвергался притеснениям и оскорблениям. Такое обращение с самим Инкой отражало все более ужесточающееся отношение к коренному населению по всей стране. Те ограничения, которые с таким трудом наложил Писарро в начале завоевания, остались в прошлом. С появлением армии Альварадо из Кито и с увеличением числа испанцев-авантюристов за счет прибывших из стран Карибского бассейна завоеватели сочувствовали, что их власть в стране в безопасности. Самые последние вновь прибывшие конкистадоры, которые пропустили возможность обогатиться вместе с первыми завоевателя­ми, часто были наиболее жестокими с коренными жителями страны.

Это особенно касалось людей Альварадо, проявивших такую бесчеловечность во время похода на Куско, которые теперь находились в составе чилийской экспедиции Альмагро. Вместе с этой экспедицией был священник Кристобаль де Молина, записи которого отражают его отвращение к ним. «Всех индейцев, которые не хотели идти с испанцами добровольно, связы­вали веревками и цепями и все равно уводили. Каждую ночь испанцы держали их в тюрьмах с очень суровыми условиями, а днем вели их, сгибающихся под тяжестью поклажи и умирающих от голода, дальше». Многие индейцы убегали из своих деревень, скрываясь от вербовщиков Альмагро, а вожди возму­щались его требованиями отдать золото, переданными через Паулью. Отряды испанских всадников охотились за убежавши­ми жителями деревень. «Когда они их находили, они приводили их назад в цепях. Они также уводили их жен и детей, за­бирая себе привлекательных женщин в личное услужение и не только для этого... Когда кобылы некоторых испанцев жереби­лись, они приказывали индейским женщинам нести жеребят на носилках. Другие, в качестве развлечения, заставляли себя нести в паланкине, а лошадей вели в поводу, чтобы они стали здоровее и толще». Индейцы-носильщики «работали целыми днями без отдыха, получали только немного жареной кукуру­зы и воды в качестве еды, а на ночь их варварски запирали. Один испанец из этой экспедиции посадил на цепь 12 индейцев и хвастался, что все 12 так и умерли на этой цепи. Когда умирал какой-нибудь индеец, они отрезали его голову, чтобы устрашить других и чтобы они боялись даже пытаться снять свои кандалы или открыть висячий замок на цепи».

Участники этой экспедиции усовершенствовали способы ведения облав, известные как «ранчеандо». Педро Писарро описал это как «грабеж, попросту говоря». «Испанцы поощряли своих слуг-индейцев и негров становиться грабителями. В лагере испанец, который проявил себя как жестокий налетчик и убил многих индейцев, считался хорошим человеком с достойной репута­цией. Всякого, кто пытался обращаться с индейцами хорошо или защищать их, презирали». В результате из-за своих жестокостей отдельные группы испанцев подверглись нападениям из засады и были уничтожены индейцами с Боливийского плато и племе­нами на юго-восточной окраине империи инков. Не было тако­го организованного сопротивления, какое встретил со стороны армии инков Беналькасар по дороге в Кито. Но экспедиция пре­терпевала большие трудности и серьезные потери на высокогор­ных перевалах в Чили. В конце октября верховный жрец Вильяк Уму скрылся в местечке Туписа и отправился назад в Куско. В провинции Копьяпо «все индейцы, которых они привели из Куско, сбежали, и у испанцев не осталось ни одного человека, кото­рый мог бы принести им даже кружку воды».

Жестокости, творимые чилийской экспедицией, повторялись на всей территории Перу. В населении «рос гнев, где бы ни проходили испанцы. Это происходило потому, что испан­цы были недовольны тем, как им служили коренные жители, в каждом городе пытались ограбить их. Во многих местах индейцы не желали с этим мириться, начинали бунтовать и организовывать отряды самообороны. Без сомнения, испанцы зашли слишком далеко в своих притеснениях». Чужестранцы, которых когда-то приветствовали как посланных самим пров­идением союзников в борьбе с китонской армией Атауальпы, теперь вступали во владение земельными наделами, которые они получили в награду за свои завоевания. Конкистадоры требовали большое количество местной продукции: лам, овощей, тканей, дров, драгоценных металлов. Также им должны были служить сотни индейских мужчин и женщин. Если где-нибудь находились рудники, индейцев заставляли в них рабо­тать, особенно в золотых рудниках Кальяо, которые относил­ись к королевским владениям.

Испанцы приехали без европейских женщин. Хотя высота над уровнем моря снижает половое влечение в мужчинах, при­выкших жить на равнинной местности, испанцы, естествен­но, хотели и брали туземных женщин. Во многих случаях они поселялись с одной постоянной индианкой-наложницей. Ин­дейцы не возражали против этого, а самих женщин зачастую привлекали отважные чужеземцы. «Индианка, которая оказа­лась наиболее привлекательной для испанцев, очень гордилась этим». Но разрушительные действия захватчиков подорвали национальную социальную структуру. «С этого времени они взяли привычку пользоваться проститутками и перестали же­ниться, как раньше, так как ни одна женщина приятной вне­шности не могла чувствовать себя в безопасности у мужа: было бы чудом, если бы она сумела скрыться от испанцев и их слуг-янакона».

Испанские военачальники выбрали для себя принцесс ко­ролевской крови, женщин, которые при обычных условиях могли бы лечь в постель только с самим Инкой или с прин­цем королевской крови. Сам Франсиско Писарро жил с доче­рью Уайна-Капака Киспе Куси, которая была известна испан­цам под именем Инес Уайльяс Ньюста: фамилии Уайльяс или Юпанки испанцы присваивали членам королевской фамилии Инков. «Ньюста» означало «принцесса крови», в отличие от «койя» — так называли королеву-сестру Инки — или от «палья», то есть женщин благородного происхождения, но не королевской крови. Писарро был пятидесяти шестилетним холостяком, у которого никогда не было жены в Европе. Он был просто сам не свой от радости, когда в декабре 1534 года пятнадцатилетняя Инес родила ему в Хаухе дочь. Девочку торжественно крестили в крохотной церкви в Хаухе и нарекли Франсиской, и даже нашлись жены-испанки трех конкистадором, которые стали ей крестными матерями. Испанцы и индейцы устроили турниры и празднования в честь этого события, так как все были рады таким последствиям от союза испанского военачальника и члена королевской семьи Инки. Писарро часто играл со своей дочерью Франсиской и сделал так, что ко­ролевским указом от 27 мая 1536 года она была признана его законным ребенком. В 1535 году Инес родила Писарро сына, которого он назвал Гонсало. Впоследствии губернатор выдал Инес замуж за своего сподвижника Франсиско де Ампуэро; их потомки являются в настоящее время сильным перуанским кланом Ампуэро.

Диего де Альмагро слишком быстро переходил от завоева­тельного похода на Куско к завоевательному походу на Кито, и у него не было времени до 1535 года завести себе наложни­цу из числа коренных жительниц. Но когда он вернулся в Кус­ко в качестве вице-губернатора, он вступил в очень выгодную связь. У Манко была «сестра, которая являлась самой главной женщиной в стране. Ее звали Марка-Чимбо. Она была дочерью Уайна-Капака и полнокровной сестрой Манко, и она унасле­довала бы империю инков, если бы была мужчиной. Вместе с ней Альмагро получил столько золота и серебряной столовой посуды, что из нее после переплавки получилось восемь брус­ков, или 27 тысяч марок серебра. Другому военачальнику она дала из своих сокровищ 12 тысяч кастельяно. Но даже благо­даря этому бедняжка не получила от испанцев ни большего уважения, ни милостей. Наоборот, ее постоянно подвергали бесчестию, так как она была очень миловидным и нежным со­зданием, и она заразилась сифилисом. В конце концов, позже она вышла замуж за испанца Хуана Вальса, <...> была очень хорошей женой и умерла христианкой».

Эрнандо де Сото нашел себе женщину, о которой сложилась легенда. Хронист-иезуит Мигель Кабельо де Бальбоа услышал ее историю в Кито от двоюродного брата Атауальпы Дона Матео Юпанки. Началом романтической истории послужил союз между Инкой Уаскаром и красавицей по имени Курикуйльор, что означает «золотая звезда». Их дочь, которую также назва­ли этим именем, имела бурный любовный роман с послом и полководцем Атауальпы Килако, но эти Ромео и Джульетта вскоре оказались трагически разлучены междоусобной войной и очутились во враждующих лагерях. После многих приключе­ний во время гражданской войны они нашли друг друга и жили в Хаухе, когда туда приехал Сото. Он оказал им покровитель­ство, когда они решили креститься: Килако взял имя Эрнандо Юпанки, а его жена стала Леонор Курикуйльор. После этого они поженились по законам церкви. Вскоре, однако, Килако умер, а Сото полюбил очаровательную молодую вдову Леонор. Когда Сото занял дворец Амару-Канча на южной стороне глав­ной площади Куско, он поселил свою любовницу поблизости. У них родилась дочь по имени Леонор де Сото, которая вышла замуж за королевского нотариуса Гарсию Каррильо и жила с ним в Куско.

Одна из сестер Атауальпы по имени Асарпай сопровождала только что возведенного на престол Инку Тупака Уальпу и ис­панскую армию до Хаухи. Когда Тупак Уальпа умер, королевский казначей Наварро попросил Писарро отдать ее ему, думая, что она откроет ему местонахождение сокровищ. Писарро согласил­ся, но Асарпай сбежала в Кахамарку. Там ее нашли какие-то ис­панцы и привезли в Лиму в конце 1535 года. Губернатор поселил ее в своих покоях, вызвав этим ревность Инес.

Хотя у большинства испанцев были в любовницах миловид­ные индианки, они с большой неохотой женились на них. Они предпочитали дождаться жен из Испании. И вскоре в Перу ста­ли появляться испанские женщины в больших количествах. На­пример, у Гарсиласо де ла Веги была наложницей женщина из королевской семьи Инки, которая родила ему мальчика по име­ни Гарсиласо, ставшего впоследствии известным историком. Но в конечном счете он женился на женщине из Испании. Алонсо де Торо, женившись на испанке, открыто благоволил своей лю­бовнице-индианке. Это вызвало такое негодование в семье его жены, что, в конце концов, тесть убил Торо. У Алонсо де Месы был целый гарем индианок. Когда в 1544 году он начал состав­лять свое завещание, он признал своими пятерых детей от пяти женщин, и все они жили в его доме. Но в более позднем завеща­нии он записал уже шестерых детей от шести женщин, а затем вспомнил, что была еще и седьмая, беременная от него.

У младших братьев Писарро также были любовницы-инди­анки. В 1536 году Хуан Писарро писал: «У меня была в услу­жении индианка, которая родила девочку, которую я не при­знаю своей дочерью». Гонсало Писарро решил, что у него тоже должна быть женщина королевской крови. Он вдруг почувст­вовал страсть к Куре Окльо, сестре и жене Инки Манко. Его домогательства этой женщины возмутили местную знать. Сын Манко описал, как верховный жрец Вильяк Уму и полководец Тисо упрекали Гонсало «с суровыми и сердитыми выражения­ми лица». Ответ Гонсало Вильяку Уму был типичным ответом бандита. «Кто это научил тебя так разговаривать с королевским губернатором? Разве ты не знаешь, что такое испанцы? Кля­нусь жизнью короля, если ты не заткнешься, я тебя поймаю и так позабавлюсь с тобой и твоими дружками, что вы на всю жизнь это запомните! Клянусь, если ты не умолкнешь, я вспо­рю тебе брюхо и разрежу тебя на мелкие кусочки!» Манко со­брал какое-то количество сокровищ и в надлежащий момент вручил их испанцу, но Гонсало не удовольствовался только ими. «Ну, сеньор Инка Манко, а теперь давай сюда госпожу койю. Все это серебро просто прекрасное, но на самом деле мне нужна именно она». Манко в отчаянии уговорил одну из придворных дам своей сестры по имени Ингиль переодеться в платье койи. «Когда испанцы увидели, что она выходит, такая нарядная и красивая, они обрадовались и закричали: «Да, это она, это она! Хоть взвешивай ее — она койя!» Но Гонсало про­должал настаивать: «Сеньор Инка Манко, если она предназна­чена мне, отдайте ее мне прямо сейчас, потому что дольше я не выдержу». Мой отец [Манко] позаботился, чтобы подгото­вить ее. Он сказал: «Да, я поздравляю вас. Делайте с ней что хотите». И вот [Гонсало] вышел вперед и, не обращая ни на кого внимания, стал обнимать и целовать ее, как будто она была его законной женой. Мой отец и все остальные были сильно удивлены и засмеялись, видя это, но Ингиль пришла в ужас оттого, что ее обнимает неизвестный ей мужчина. Она закричала как сумасшедшая и сказала, что она скорее убежит, чем останется лицом к лицу с такими мужчинами. Когда мой отец увидел, что она ведет себя так безрассудно, отказываясь пойти с испанцами, он понял, что его собственная свобода за­висит от того, пойдет она с ними или нет. Он сердито прика­зал ей идти с ними. Увидев моего отца в таком гневе, она по­слушалась и пошла, больше из страха, чем по какой-либо дру­гой причине». Этот обман Манко не имел успеха, так как поз­же он сам написал: «Гонсало Писарро забрал мою жену, и она все еще у него».

Манко был явной мишенью для алчных испанцев в Куско. Все они знали, что по приказу Атауальпы в Кахамарку были привезены легендарные сокровища, и поэтому многие предпо­лагали, что его брат так же может вызвать как по волшебству такие же богатства. Испанские военачальники всегда донима­ли Инку, и на какое-то время ему удавалось ублажить их, открыв тайники с драгоценностями. Испанцы надоедали ему сво­ими домогательствами, пока эти притеснения не стали невы­носимыми. Вильяк Уму вернулся в Куско и доложил о жестокостях, творимых экспедицией Альмагро. Полководец Тисо, самый крупный военачальник империи из оставшихся в жи­вых, сообщил, что по всей стране рушится система управления инков, и рассказал о произволе испанских захватчиков. Инки из числа сторонников Уаскара теперь поняли, что их одура­чили: освободившись от китонской оккупации, весь их народ все больше оказывался во власти иностранных захватчиков. А Манко так цеплялся за титул Инки в надежде, что с устра­нением соперников ему удастся возродить престиж монархии. Раньше, чем он сам этого захотел, его побудили к действиям личные оскорбления, нанесенные ему испанцами в Куско. А его решимость укрепили советы старейшин Вильяка Уму, Тисо и Анта-Аклья, стоявших во главе церкви и армии. Они убеждали молодого Инку со страстным патриотизмом: «Мы не можем всю свою жизнь жить в такой нищете и зависимости. Давайте восстанем раз и навсегда. Давайте умрем за нашу сво­боду, за наших жен и детей, которых они постоянно забирают у нас и подвергают оскорблениям». Доводы этих старейшин имели успех. Осенью 1535 года Инка Манко принял важное решение восстать против испанцев и, встав во главе своего на­рода, попытаться изгнать завоевателей из Перу. Такое решение означало отмену политики сотрудничества, которую проводил и сам Манко, и его предшественники Тупак Уальпа и Атауальпа. Теперь молодому Инке предстояло возглавить сопротивле­ние, которое первоначально вели его заклятые враги Кискис и Руминьяви.

Первым делом Манко созвал на тайное совещание местных вождей, особенно из южной части империи. Он подробно рас­сказал, какую провокацию ему и его людям пришлось выдер­жать со стороны испанцев, и заметил, что с отъездом армии Альмагро в Куско осталось сравнительно мало испанцев. Он объявил о своем решении поднять восстание.

Той ночью под покровом темноты Инка ускользнул из Кус­ко в своем паланкине, сопровождаемый некоторыми его же­нами, слугами и орехонами. Шпионы из числа янакона, при­сутствовавшие на этом тайном совещании, сообщили об этом Хуану Писарро. Тот пошел осмотреть дом Манко и нашел его пустым. Он поднял своего брата Гонсало и некоторых других кавалеристов и пустился галопом в темноту по дороге, ведущей на юго-восток от города в Кальяо. Вскоре они догнали часть свиты Инки, которая стала утверждать, что их господин отправился в противоположном направлении. Гонсало Писарро схватил одного орехона и «заставлял его выдать, куда напра­вился Инка, а когда тот несколько раз отказался, они привя­зали к его гениталиям веревку и изощренно пытали его, пока он громко не закричал и не сказал, что Инка не поехал в том направлении». Но четыре всадника продолжали скакать по до­роге в поисках Инки. В дальнем конце долины Куско около озера Муйна Манко услышал приближающихся лошадей, слез с паланкина и спрятался в тростнике. Испанцы стали проче­сывать местность. Когда он увидел, что его все равно найдут, Манко сдался. Он дал невероятное объяснение своему ночно­му приключению: он собирался присоединиться к экспедиции Альмагро по его просьбе.

Манко привезли назад в Куско под охраной и заключили под стражу. Его сын жаловался, что «Гонсало Писарро прика­зал своим людям принести цепь и кандалы, в которые они за­ковали моего отца по своей воле. Они накинули цепь ему на шею, а кандалы надели на ноги». Индейцы были сильно раз­гневаны таким обращением с их правителем. Они соблюдали пост, делали жертвоприношения и обращались со специальны­ми молитвами к своим богам, чтобы те ниспослали освобож­дение Инке и избавили их от испанцев. А те считали, что им крупно повезло поймать Инку вовремя. Педро Писарро про­комментировал это так: «Если бы мы не схватили этого индей­ца, то при сложившихся обстоятельствах все мы, находившие­ся в Куско испанцы, погибли бы, так как большая часть хрис­тиан отправилась объезжать свои земельные владения».

Оскорбления, которым подвергался Инка в плену, стали еще изощреннее. В более поздних хрониках приводились слова Манко о том, что «на него мочились Алонсо де Торо, [Грегорио] Сетьель, Алонсо де Меса, Педро Писарро и [Франсиско де] Соларес, которые были жителями города. Он также сказал, что ему поджигали ресницы зажженной свечой». В другой раз Манко сказал: «Я взбунтовался больше из-за оскорблений, ко­торым подвергался, нежели из-за золота, которое они у меня забрали, так как они обзывали меня собакой и били меня, от­нимали у меня жен и пахотные земли. Я дал Хуану Писарро 1300 золотых слитков и две тысячи изделий из золота: брасле­ты, чаши и другие предметы. Я также дал семь золотых и се­ребряных кувшинов. Они сказали мне: «Собака, давай золото. Если не дашь, мы тебя сожжем». Кристобаль де Молина писал, что «они украли все, что у него было, ничего ему не оставили. По этой причине они держали его много дней под замком и сторожили днем и ночью. Они обращались с ним чрезвычайно бесчестно, мочились на него и спали с его женами; это при­чиняло ему большие страдания». Сын Альмагро повторил эти обвинения и добавил, что мучители Манко «мочились и пле­вали ему в лицо, били и называли его собакой, держали его на цепи, прикрепленной к ошейнику, в общественных местах, где ходили люди». Эти отвратительные описания повторяли люди, которые ненавидели братьев Писарро, но в основе их лежала правда. Королевский эмиссар, епископ Берланга, доносил ко­ролю: «Любое утверждение, что Инка не должен никому слу­жить, ложь. Ведь губернатор использовал его, как и все другие, кто этого пожелал».

Тюремное заключение Манко состоялось в начале ноября 1535 года. Тисо и вождям Кальяо, очевидно, удалось скрыться из Куско в то время, когда их Инку схватили. Тисо быстро добрался до нагорий к северу от Хаухи и поднял мятеж в Таргме и Бомбоне, которые входили в земельные владения, дарованные королевскому казначею Алонсо Рикельме. Губернатор Писарро находился в своем новом городе Лиме и немедленно приказал своему наместнику Сервантесу подавить бунт. Сервантес вышел с отрядом из Хаухи, но Тисо избежал встречи с ним, ускользнув в джунгли на востоке. А тем временем вожди Кальяо возвратились к своим племенам и приказали им выступать против испанцев, которые приезжают осматривать свои владения. Первым убитым энкомендеро стал Педро Мартин де Могер, вскоре за ним последовал Мартин Домингес. Пришли вести об убийстве Хуана Бесерриля в кунти-суйю. Симону Суаресу сказали, что индейцы на его земельных владениях заплатят ему дань, если он сам приедет за ней; по приезде он был убит. Благодаря похожим уловкам в течение не скольких месяцев в отдельных земельных владениях и на королевских рудниках было убито 30 испанцев.

Испанцы действовали с характерной для них энергией. Гонсало Писарро немедленно выехал, чтобы подвергнуть репрессиям убийц Педро Мартина де Могера. Он обнаружил, что индей­цы укрепились на скале Аконкагуа, расположенной на скверной местности с влажным климатом. Он вызвал своего брата Хуана, который прибыл с подкреплением. Испанцы осадили оборонявшихся и напали на них, но попали под град камней. Манко попросили прислать сюда орехона, и испанцы хотели устроить так, чтобы этот человек призвал осажденных сдаться. Но вместо этого орехон смело призвал защитников обороняться до самой смерти, и когда испанцы узнали об этом от своего информатора, они сожгли этого орехона живьем. Из Куско прислали второго оре­хона, и этот человек предал своих соотечественников. Он посоветовал четырем испанцам сбрить свои бороды, покрасить лица и переодеться в индейцев. Ночью орехон уговорил защитников пропустить его вместе с четырьмя спутниками за внешнее коль­цо стен укрепления. Пока четверо европейцев с ужасом ожида­ли предательства, орехон уговорил осажденных открыть вторые ворота. Испанцы ринулись внутрь, и индейцы были ошеломле­ны. Многие попрыгали со скал и разбились насмерть, и «нача­лась жестокая резня, в которой участвовали янакона; они отру­бали ноги и руки, проливая потоки крови, да и испанцы не зна­ли милосердия». Братья Писарро поехали на запад от Аконкагуа, чтобы подвергнуть наказанию индейцев в кунти-суйю за убий­ство Бесерриля.

К этому времени в страну вновь приехал Эрнандо Писар­ро, который уезжал из Перу свыше двух лет назад, чтобы пе­реправить первую партию выкупа Атауальпы королю Карлу. Из Испании с ним прибыл большой отряд искателей приключе­ний, из которых самыми известными были Алонсо Энрикес де Гусман и Педро Инохоса. Франсиско Писарро был очень рад видеть своего брата Эрнандо вновь и вскоре послал его вице-губернатором в Куско к своему младшему брату Хуану, кото­рый оставался губернатором города.

Эрнандо Писарро прибыл в Куско в январе 1536 года и об­наружил, что его младшие братья все еще не вернулись из сво­ей карательной экспедиции. Инку Манко только что освобо­дили из заключения по приказу Хуана Писарро. Эрнандо впер­вые встретился с молодым Инкой и немедленно сделал все, чтобы завоевать его дружбу. Он всячески демонстрировал свою благосклонность к индейскому правителю, что вызывало недо­вольство у испанских экстремистов, и Манко, очевидно, теп­ло отвечал на его доброту. Отчасти Эрнандо действовал так по наущению короля Карла, которому рассказали о широкомас­штабном сотрудничестве Инки с испанцами в 1534 году. И ко­роль приказал, чтобы Инке оказывали должное уважение как наследному монарху. Сам Эрнандо был свидетелем того, как поднялась волна симпатий к Атауальпе при дворе испанского короля. Куско был теперь менее уязвим с приездом Эрнандо и его спутников, да и многие энкомендеро поспешили вернуть­ся из своих поместий. Поэтому показалось вполне безопасным освободить Манко и попытаться добротой компенсировать все те негативные чувства, которые могли быть вызваны инциден­тами в Кальяо. Каковы бы ни были мотивы Эрнандо Писарро, заставляющие его оказывать почтение Манко, неизбежно раз­несся слух, что он втирается в доверие к Инке, чтобы завладеть сокровищами, которые не удалось изъять его братьям при помощи угроз. На самом деле Манко подарил Эрнандо несколь­ко ценных предметов, хотя их количество было сильно преувеличено в последующие годы.

Первые месяцы 1536 года прошли спокойно. Неудавшиеся мятежи в колья-суйю, кунти-суйю и в Тарме, казалось, бы­ли ликвидированы. Но попытки умиротворить Инку, которые могли бы иметь успех шесть месяцев назад, слишком запозда­ли. Манко пережил слишком много личных оскорблений и к этому времени уже прекрасно осознавал, насколько масштаб­но вторжение испанцев. Если его решимость и нуждалась в укреплении, то это было сделано верховным жрецом Вильяком Уму, который настаивал, что испанцев в Куско нужно уничто­жить. Один только раз Инке удалось обмануть испанцев. Ман­ко просто ждал конца сезона дождей, чтобы собрать большую народную армию и поднять ее против захватчиков. Наконец, время настало, и Манко и Вильяк Уму разослали гонцов с при­казом о всеобщей мобилизации. С самого момента своего ос­вобождения из заключения «Манко строил заговор, как убить испанцев и сделаться правителем, каким был его отец. У него было много тайно изготовленного оружия, и по его приказу были засеяны большие поля, чтобы во время войн и осад, ко­торые он надеялся вести, было достаточно продовольствия».

По окончании сезона дождей большие отряды индейских воинов двинулись к Куско, совершенно незамеченные захват­чиками и их приспешниками. Как звучно описывал сын Ман­ко Титу Куси, «Вильяк Уму послал Койльяса, Уска Курьятау и Тайпи, чтобы они привели людей из чинча-суйю; Льикльик и другие военачальники отправились в колья-суйю набирать людей оттуда; Сурандаман, Килькана и Кури-Уальпа ушли в кунти-суйю; а Ронпа Юпанки направился к лесным племенам в анти-суйю. Мобилизованные индейцы должны были соби­раться в местечке Калька в долине Юкай, где располагался и руководящий штаб. Здесь они были защищены рекой Юкай от испанской кавалерии, но в то же время находились всего в 15 милях точно к северу от Куско.

Когда пришло время, Манко нужно было покинуть Куско, чтобы председательствовать на собрании всех вождей и начать восстание. Помня о том, как его быстро схватили при попыт­ке скрыться от Хуана Писарро, Манко на этот раз прибегнул к более тонкой уловке. Он просто попросил разрешения у Эр­нандо Писарро отправиться с Вильяком Уму для проведения некоторых церемоний в долине Юкай. Он пообещал привез­ти оттуда золотую статую своего отца Уайна-Капака в полный рост. Намек на золото сработал как волшебное заклинание.

Эрнандо дал разрешение, и Инка вместе с верховным жре­цом Куско уехали из города в сопровождении двух испанцев и личного переводчика Писарро Антонико.

Манко уехал 18 апреля, в среду Страстной недели, после окончания торжественной мессы. В Куско немедленно поднял­ся шум. Городские индейцы, которые самым тесным образом сотрудничали с испанцами — а среди них были и некоторые родственники самого Манко, — утверждали, что Манко вер­нется с армией и всех уничтожит. Они сообщили о своих опасениях горожанам-испанцам, которые собрались делегацией и выразили свой протест Эрнандо Писарро. Он попытался успо­коить их страхи, настаивая на том, что он полностью доверяет Инке. Он продолжал стоять на своем и два дня спустя, когда некий Алонсо Гарсия Самарилья принес весть, что он встретил свиту Инки в пустынных горах, движущуюся по направлению к провинции Ларес, расположенной на некотором расстоянии от Кальки. Манко сказал этому испанцу, что он поднимается в эти горы, чтобы принести оттуда спрятанное золото, и Эр­нандо заметил, что это звучит правдоподобно.

Но индейцы избрали Ларес местом своей последней встре­чи перед восстанием. Манко председательствовал на ассамблее индейских вождей и военачальников. Были приготовлены два огромных золотых сосуда с чичей, и каждый участник этого тайного совещания отпивал из них, давая клятву, что не пожа­леет своей жизни, чтобы истребить или изгнать из империи всех христиан до единого. По этому случаю были произнесе­ны соответствующие речи, без сомнения, неуклюжие и бес­связные, но сказанные чрезвычайно выразительно, что харак­терно для любого сборища индейцев в Андах и по сей день.

Наконец, в канун Пасхи в 1536 году Эрнандо Писарро со­общили точно, что Инка поднял восстание и его намерения были весьма опасны. Вице-губернатор сразу же объявил эту ужасную новость своим людям, признав свою легковерность. Затем он провел совещания с испанскими военачальниками относительно того, какие действия будут наилучшими в сложившейся ситуации.