Таскалуса

«Он казался гигантом... был красив и столь суров лицом, что в облике его явственно отражались жестокость и величие его души... То был ростом самый огромный и внешностью самый прекрасный из всех индейцев, каких видели испанцы во время этого похода во Флориду»¹⁵².

Когда испанцы приблизились к его владениям, Таскалуса встречал их, слуги несли его «на троне с не­большим углублением для сидения, без спинки и под­локотников. Подле него находился воин-знаменосец с большим штандартом из желтой замши с тремя раз­делявшими его на части синими полосами тех же разме­ров и формы, что и полковые кавалерийские знамена Испании. И было для испанцев внове видеть здесь воинское знамя, поскольку до тех пор не встречали они у индейцев ни штандартов, ни флагов»¹⁵³.

Вождь принял и расселил испанцев в своем селении. Но они заметили, что в их рядах не хватает двух человек. Нередко бывало, что самые любопытные или от­важные покидали отряд, самовольно отправлялись на разведку в глубь земель, и больше никогда не возвра­щались, что однако, вовсе не обязательно означало их гибель или иное несчастье: случалось, что иной конкистадор решался променять походные тяготы на объятия смуглых рук какой-нибудь индианки. Но в сердцах заво­евателей неизменно гнездилась подозрительность: если индейцы выходили их встречать, танцуя и распевая, они приписывали это желанию «лучше скрыть готовящееся предательство»; если предлагали устроить при­вал — не иначе как намеревались напасть; любой жест пробуждал их недоверие, все вызывало насторожен­ность. Такова сила страха. И на этот раз испанцы реши­ли, что двое отсутствующих воинов убиты индейцами.

На следующий день Таскалуса, покрытый изящной накидкой, подаренной ему главой конкистадоров, вер­хом проводил христиан в столицу своих владений — большое, живописное и хорошо укрепленное селение Маувилу. События, которые последовали затем, вероятно, стали следствием подозрений, возникших у испан­цев после исчезновения двух человек. Непросто восста­новить в истинном свете происшествие, описанное толь­ко одной стороной. Так или иначе, случилось, что, едва они прибыли в Маувилу и разместились на постой, кто в селении, а кто за его стенами, неожиданно завязал­ся самый яростный бой из всех, какие разыгрывались в этом походе. Оба войска сражались до полного изне­можения; и если индейцы были сильнее в пешем бою, то «всадники, от которых не могли они защищаться, брали верх над ними и беспрепятственно кололи копья­ми»¹⁵⁴.

«Сражались индейцы и кастильцы со значительными с обеих сторон потерями, хотя из-за отсутствия оружия для защиты больше гибло индейцев», а когда бой пере­местился за стены крепости, испанцы подожгли дома, крытые соломой. И те горели так быстро, что люди не успевали из них выскакивать и «сгорали и задыхались в огне и дыму, и таким образом погибло много женщин, которые находились в домах»¹⁵⁵.

Девять долгих часов продолжалась битва. Женщи­ны сражались столь же отважно, как и мужчины, причем не только луком и стрелами, которыми владели с ловкостью, равной мужской, но и оружием, захвачен­ным у испанцев. Пока верховые в поле добивали индейцев, «десять или двенадцать конных солдат ворвались на главную улицу, где бой был наиболее жестоким и кровавым и где еще отчаянно сражался отряд индейцев и индианок, не желавших для себя ничего иного, кроме смерти в бою. На них напали всадники и, захватив с ты­чу, с легкостью опрокинули и промчались через их ряды с такой стремительностью, что падающие индейцы сбили с ног многих испанцев, пешими бившихся с врагами, кои полегли все, ибо ни один не пожелал сдаться или сложить оружие...»¹⁵⁶.

«А когда сражение окончилось, один индеец, из тех, что бились в селении, упоенный боем и собственной отвагой», не замечал, что происходит вокруг него, пока не оказался в одиночестве. Тогда он взобрался на ограду и, сняв тетиву со своего лука, привязал ее к дереву и на ней повесился. «Из чего можно заключить, с каким неистовством и отчаянием все они дрались, ибо единствен­ный, кто остался в живых, и тот убил себя сам»¹⁵⁷.

По окончании боя, на закате дня, подсчитали раны, нанесенные стрелами, почти все оказались на лицах и шеях, поскольку индейцы, заметив, что испанцы одеты и доспехи, перестали целиться в тело. «И было насчи­тано тысяча и семь сотен с семью десятками с лишком исцелимых ранений... кои оказались тяжелыми», а не­опасные для жизни раны не смогли и сосчитать, «ибо едва ли нашелся человек, у которого было бы их менее пяти или шести, если не десяти или двенадцати».

«С Таскалусой... неизвестно, что сталось, ибо одни индейцы утверждали, что спасся он бегством, а другие — что сгорел заживо». Сын его был убит копьем. Горькой оказалась для испанцев победа. Они поте­ряли восемьдесят два человека и сорок пять лошадей. В огне, которому они предали селение, пропали и все их пожитки; не осталось ни одной хижины, где можно было бы укрыться от ночного холода. Уцелевшие като­лики не могли даже служить мессу, поскольку пшеница сгорела, а вино испортилось; освящать же маисовый хлеб и вино, сделанное не из винограда, они не реши­лись, опасаясь оскорбить «матерь римскую католическую церковь», и предпочли отказаться от мессы.

Поскольку во Флориде не было найдено ни золота, ни серебра, а плодородные земли солдат не интересова­ли, и также вследствие того, что героическая защита индейцев в Маувиле «поразила их и потрясла», в душах испанцев зародились тревога и желание покинуть этот край воинственных людей и перебраться в земли, «уже покоренные и богатые, в Перу и Мексику». Солдаты договорились о том, чтобы, вернувшись на берег, захва­тить корабли и уплыть. Узнав об их замысле, Эрнандо де Сото, чтобы помешать его осуществлению, принял решение направиться дальше в глубь земель и «с тех пор блуждал, понапрасну растрачивая свои дни и силы, переходя из одних мест в другие без цели и порядка, как человек, уставший от жизни и желающий с нею рас­статься, пока не умер...»¹⁵⁸.

С того времени, как испанцы оставили Маувилу, оплакивая пропавшие в огне девять арроб награб­ленного жемчуга, везде, где бы они ни появлялись, ин­дейцы отказывались их пропустить через свои земли даже под угрозой «войны, огня и крови». Редкая ночь проходила без того, чтобы сон конкистадоров не был прерван неожиданным нападением. В Чикасе воины в полночь издали обстреляли их лагерь стрелами с на­саженными на наконечники горящими клубками сухой травы и подожгли жилища. Налет был столь внезап­ным, что испанцы бежали «со всех ног, — случай позорный и за все время похода во Флориду невиданный»¹⁵⁹, сo стыдом пишет Инка Гарсиласо. Это нападение поило испанцам сорока человеческих жизней, пятиде­сяти лошадей, погибших в огне и под стрелами, и боль­шого количества свиней, которых конкистадоры возили за собой повсюду на случай голода. Позже стало известно, что «каждый индеец обмотан был тремя веревками: одной, чтобы увести связанного кастильца, дру­гой для лошади, а третьей для свиньи. Страшно оскорблены были наши, когда узнали об этом»¹⁶⁰.

Разделывая туши лошадей на мясо, испанцы убеди­лись в исключительной меткости индейских стрелков и силе удара их луков: у нескольких лошадей сердца были пробиты стрелами, а один из самых крупных и ши­роких в груди коней оказался убит стрелой навылет. Несмотря на тревожную ситуацию, находившийся при отряде писарь не преминул записать это удивительное наблюдение.

Попытка повторного нападения, хотя и сорвавшего­ся из-за внезапно начавшегося ливня, сделавшего бес­полезными тетивы индейских луков, вынудила завоева­телей свернуть лагерь и продолжать поход полумертвы­ми от голода, холода и усталости.

Они пришли в Чиску. Местный правитель, больной и старый, отказался выслушать их послов прежде, чем испанцы возвратят все, что награбили во время первого вторжения, «вплоть до последнего глиняного горшка». И только выполнив это требование, получили конкиста­доры разрешение остановиться на его землях на время, которое понадобится им для восстановления сил.

Следуя вверх по течению реки, конкистадоры до­стигли области Тула, где жили самые отважные из всех встречавшихся им народов; как мужчины, так и жен­щины этого племени сражались насмерть и поразили завоевателей своим мужеством. Всадники, объезжав­шие с дозором окрестности, «наткнулись на несколь­ких лазутчиков и захватили их, но невозможно оказалось привести даже одного из них в лагерь... потому что, будучи связаны, бросались они на землю, говоря: «Не убьет, так отпустит»... И если волоком их тащили, и тогда не желали вставать, поэтому вынуждены ока­зались кастильцы перебить всех»¹⁶¹.

«Индейцы области Тула отличны от всех, коих ра­нее... встречали, ибо об иных говорили мы, что они кра­сивы и любезны. Эти же, как мужчины, так и женщины, безобразны лицом и хотя ладно сложены, но уродуют себя, изменяя свою внешность. Головы у них невероятно удлиненные и заостренные кверху, и делают они их таки­ми намеренно, перетягивая голову ребенка с самого рождения и до достижения им девяти или десяти лет. Лица исцарапывают заостренными кремнями, особенно губы изнутри и снаружи, и покрывают черной краскою, отчего становятся уродливы и отвратительны»¹⁶². Надо полагать, отвращение испанцев в немалой степени было вызвано тем, с какой быстротой индейцы заставили их убраться со своей земли.

Селение Утианге конкистадоры нашли покинутым, хотя и изобилующим продовольствием, которое, по-ви­димому, не успели унести с собой убегающие жители; сами же люди «показали себя настроенными воинствен­но и ни разу не пожелали принять мир и дружбу, кото­рые губернатор неоднократно предлагал через местных индейцев, коих удавалось поймать». Более того, они даже направили разведчиков следить за испанцами. Касик Нагуатекс также отказался встречаться с ними. Он лишь отправил им продовольствие и передал благие пожелания, а кроме того, отрядил четырех ста­рейшин проводить конкистадоров до пределов своих владений. Когда была пройдена уже немалая часть пути, испанцы заметили отсутствие одного «кабальеро родом из Севильи, по имени Диего де Гусман, который отправился в этот поход, как человек благородный и состоятельный, с большим числом дорогих и изящных платьев, с добрым оружием и тремя лошадьми... и во всем держал себя как истинный рыцарь»¹⁶³. Испанцы тотчас решили, что он убит индейцами, схватили четве­рых провожающих и учинили дознание, и выяснилось, что кастилец отстал от отряда по собственной воле, из любви к дочери касика, «девушке восемнадцати лет, красоты необыкновенной, чем ослепила его настолько, что опрометчиво решился он отказаться от своих и остать­ся с чужими»¹⁶⁴. Столь невероятным показалось испан­цам это объяснение, что они обвинили индейцев во лжи, в ответ на что один из них предложил лично отнести оставшемуся письмо губернатора, а затем доставил его обратно с поставленной на нем углем подписью севильца и устным заверением в том, что «сей христианин не желает и не помышляет вернуться к своим»¹⁶⁵. Получив это неоспоримое доказательство, испанцы продолжали свой путь.

В своих бесплодных скитаниях испанцы многократно переправлялись через большие реки, каждый раз за­ново, ценой невероятных усилий, мастерили лодки. Иногда они встречали пассивное сопротивление: индей­цы покидали селения столь поспешно, что настигнуть и взять в плен удавалось лишь отставших женщин с детьми, касики отказывались предстать перед ними, как поступил, например, Анилько, который ни разу не пожелал ответить хоть словом посланникам Эрнандо де Сото, «но только, подобно немому, подавал им рукой знаки удалиться»¹⁶⁶. Порой же, напротив, сопротивление было активным, о чем наглядно свидетельство­вали потери в людях и лошадях. Часто конкистадоры сталкивали между собой соседствующие, но сопернича­ющие племена, извлекая из междоусобицы выгоду для себя. Вместе с воинами Гуачойи испанцы нападали на земли Анилько, творя всевозможные зверства, которые хронисты прилежно приписывали индейцам, утверждая, что намерением де Сото было «не причинить им зло, а обратить в друзей».

По другую сторону реки от земли Гуачойи находи­лись владения касика Кигуальтанки. Увидев приготов­ления испанцев к переправе, он послал губернатору предупреждение: «Ежели он чего-либо ищет на его зем­ле, то пусть пересчитает свои ряды, ибо он намерен пока­зать ему, сколь мало учтив и осмотрителен оказался тот, повелев вступить на его земли, и чтобы не вздумал ре­шиться на подобное другой раз, потому как он клянется своими богами убить его и всех его людей либо же положить за это жизнь»¹⁶⁷.

«Все припоминал, чтобы отплатить в свое время», гу­бернатор, но так и не дождался желанного часа. Его свела в могилу лихорадка. Похоронили де Сото ночью, тайком, из опасения, что индейцы откопают тело после ухода солдат. А дабы скрыть место погребения, прогна­ли над могилой коней, в буквальном смысле слова сров­няв ее с землей. Однако на следующий день «индейцы осматривали все с большим вниманием и говорили меж­ду собой и указывали подбородками, подмигивая, на место, где находилось тело»¹⁶⁸. С наступлением ночи испанцы отрыли труп Эрнандо де Сото, «срубили весьма толстый дуб, продолбили его с одного конца, чтобы поместить туда тело, пустили его по течению реки... и видели, как пошел он затем на дно»¹⁶⁹.

Так Миссисипи, через которую столько раз пере­правлялся де Сото, стала его могилой, его последним пристанищем.

Стоило умереть губернатору, как конкистадоры при­ступили к строительству плавучих средств, которые поз­волили бы им выбраться из этих земель, населенных столь непокорными жителями. Соединив лодки по две, чтобы вывезти немногих еще оставшихся у них лошадей, испанцы пустились бежать, плохо вооруженные (арке­бузы были перекованы на гвозди, а порох сгорел при пожаре Маувилы), преследуемые воинами Кигуальтан­ки, которые на своих быстрых каноэ догоняли их, обстреливали из луков, исчезали, возвращались вновь, сопровождаемые звучанием «труб, барабанов, флейт и раковин», воинственными криками, победными песня­ми и громкими боевыми кличами. Семнадцать дней преследовали индейцы конкистадоров, убив всех лошадей и посеяв ужас среди людей. Некий Хуан Террон упал в реку, его подобрали, но он испустил дух в ту ми­нуту, когда выбирался из воды. «Более пятидесяти стрел торчало у него из головы, лица, шеи, плеч и спины». Лишь на берегу индейцы оставили испанцев в покое, удостоверившись в их окончательном уходе. Они действительно могли быть спокойны: конкистадоры больше не вернулись. Из тысячи человек, прибывших во Флориду с этой экспедицией, только триста смогли через Пануко добраться до Новой Испании — Мексики.