«Гвоздь дороже экю»: повседневные практики общения и меновая торговля между французами и бразильскими индейцами в XVI веке

Окунева О.В. «Гвоздь дороже экю»: повседневные практики общения и меновая торговля между французами и бразильскими индейцами в XVI веке // Повседневные практики Средневековья и Нового времени. От информации уникальной к информации верифицируемой / Отв. ред. О.И. Тогоева. – М., ИВИ РАН, 2015. С. 25-68

---

Вопрос о соотношении уникальной и верифицируемой информации в письменных и изобразительных источниках Средневековья и раннего Нового времени, а также проблема достоверности исторических реконструкций, которые созда­ются на их основе, обсуждались уже неоднократно. Однако подобная постановка проблемы представляет такой интерес и, как представляется, обладает таким исследовательским потенциа­лом, что обращение к ней продолжает оставаться актуальным.

Задумываясь о расхождениях между реальностью и тек­стом источника, о возможности или невозможности истори­ческих реконструкций, а также о способах представления ре­троспективной информации[1], мы неизбежно приходим к во­просу дискурсивных стратегий, т.е. осознанного конструиро­вания реальности с помощью языковых средств, системы от­сылок, скрытых цитат, аналогий. В некоторых европейских языках (в частности, во французском) даже появился специ­альный термин для обозначения перевода по преимуществу устного свидетельства в письменную форму (mise en écrit), сконструированный по образцу слов, обозначающих теат­ральную постановку как перенесение текста на сцену (mise en scène) или макетирование, расположение текста на странице в соответствии с типографскими правилами (mise en page)[2].

Описание повседневных практик, в принципе, также может зависеть от воли автора подобного описания (само ре­шение зафиксировать то или иное бытовое, повседневное, а, значит, и «обыденное», «само собой разумеющееся», «всем и так известное» явление уже может диктоваться определенным замыслом). Однако остается небольшая надежда на то, что если повседневное и будет зафиксировано, именно в силу своей «очевидности» оно не будет подвергаться значитель­ным авторским реконструкциям, т.к. риторические приемы выстраивания повествования автор «прибережет» для более «возвышенных» и «благородных» материй. Когда-то Мишель де Монтень высмеивал тех, кто, по опыту зная о свойствах какого-нибудь источника или реки, не может пустить в обра­щение свою толику знаний, не затеяв при этом писать целую натуральную историю. Используя эту аналогию, осмелимся предположить, что у такой натуральной истории больше шан­сов оказаться в зависимости от авторского замысла, нежели чем у информации о свойствах реки или источника, ведь в собственных сочинениях авторы зачастую

склонны придавать всему свое толкование и, желая набить ему цену и убедить слушателей, не могут удержаться, чтобы не исказить, хоть немного, правду; они никогда не изоб­разят вещей такими, каковы они есть; они их переиначивают и приукрашивают в соответствии с тем, какими показались они им самим; и, с целью придать вес своему мнению и склонить вас на свою сторону, они охотно присочиняют кое-что от себя, так сказать, расширяя и удлиняя истину.... (курсив мой - О. О.)[3].

Разумеется, в случае с отражением сведений о повсе­дневных практиках в письменных и изобразительных источ­никах Средневековья и раннего Нового времени риск «рас­ширить и удлинить истину» не исчезает. Он может перейти в иную плоскость (например, такие сведения могут оказаться в большей степени «уникальной», нежели «верифицируемой» информацией), однако отдельные казусы, как известно, также, хотя и на свой манер, свидетельствуют о традициях и об усто­явшихся повседневных практиках.

Все вышесказанное относится и к такому необычному предмету, как свидетельства французских авторов XVI - начала XVII вв. о контактах своих соотечественников с бра­зильскими индейцами (необычность связана с тем, что эта страница ранней колониальной истории Франции - в сравне­нии с освоением французами Антильских островов, Канады или Гвианы - не столь известна). Тем не менее французское присутствие в Бразилии продолжалось около столетия, иногда выходя на уровень «официальных» (т.е. санкционированных французской короной) колоний, иногда же оставаясь уделом частных лиц, а потому - не попадая в поле зрения «великих мира сего». При этом именно подобное низовое, «частное» присутствие французов на территории Португальской Америки становилось фундаментом для дальнейших попыток более ак­тивно закрепиться в данном регионе.

Контакты (а точнее, установление хороших отношений) с коренным населением являлись залогом самой возможности находиться на территории, которая по условиям Тордесильясского договора оставалась сферой контроля пиренейских держав. Основой таких контактов стала взаимовыгодная ме­новая торговля: связанным с ней повседневным практикам общения французов и индейцев и будет посвящена данная статья.

Каким образом сведения об этих практиках отразились в источниках XVI - начала XVII вв. и каковы могут быть здесь риски «удлинения и расширения истины»? С одной сто­роны, фиксация повседневных практик часто страдает непол­нотой в силу того, что «повседневное» может восприниматься как не заслуживающее упоминаний. Однако в нашем случае речь идет хотя и о ставших регулярными, но при этом все же разворачивающихся в необычной обстановке контактах. Эк­зотический фон и утверждения, что общение с индейцами в ходе меновой торговли превратилось в привычное дело для французов, часто идут в источниках рука об руку. Оба этих положения встречаются не только о повествовательных ис­точниках (где авторы, как правило, пытаются не только опи­сать, но и объяснить своим читателям те или иные заморские реалии), но и о документах «прикладного» характера, где та­кие реалии фиксируются без комментариев (например, свое­образный франко-индейский разговорник, т.е. список индей­ских слов с переводом на французский, из бумаг руанского купца 1540-х гг.[4]; контракты на снаряжение торговых экспе­диций первой и второй половины XVI в. с перечнем товаров на обмен[5]). Отметим также источники, содержащие в себе либо своеобразную реконструкцию «типичного» контакта французов и индейцев, либо инструкцию, как нужно вести себя с индейцами[6]. Наконец, сцены торговли между францу­зами и индейцами запечатлены в произведениях изобрази­тельного искусства[7] и даже в театральных постановках (например, в так называемом «бразильском спектакле», став­шем частью празднеств по случаю торжественного въезда Генриха II в Руан в 1550 г.[8]). Тем самым данные о повседнев­ных практиках общения французов и индейцев, которые со­держатся во всех этих источниках, отличающихся между со­бой жанром, стилем изложения, целью создания, взаимно пе­ресекаются, и информация приобретает характер верифици­руемой. Это не отменяет наличия любопытных казусов, отно­сящихся к информации уникальной, однако весь свой смысл они обретают именно в сравнении с устоявшейся практикой. Вот почему перед тем, как перейти к таким казусам, пред­ставляется необходимым остановиться на общих характери­стиках взаимоотношений французов и индейцев, участвовав­ших в меновой торговле.

Одной из таких характеристик была их длительность: и реальная, прослеживаемая по источникам экономического характера, и декларируемая. Наиболее ранние документально подтвержденные торговые контакты французов и коренных жителей атлантического побережья Бразилии относятся к первой четверти XVI в., а уже в конце 1530-х гг. поэт Пьер Криньон, описывавший путешествия своего друга, капитана Пармантье, восклицал:

Если бы [король Франциск I] захотел немного отпустить узду купцам своей страны, они завоевали бы ему торговлю и дружбу жителей этой новой земли в четыре или пять лет, и все это - лишь любовью и без применения силы[9].

Во второй половине XVI в. у французских авторов по­является идея о том, что торговля с индейцами велась «с дав­них времен», «издревле»; она получает полемическую окрас­ку и вписывается в общую стратегию легитимации француз­ского присутствия на территории Португальской Америки. Так, заявление о том, что

французы..., в первую очередь нормандцы и бретонцы, утверждают свое первенство в деле открытия этих земель и настаивают на том, что издавна торгуют с бразильскими дикаря­ми

практически в неизменном виде фигурирует сначала у проте­стантского историка Л. де Ла Поплиньера, затем - в полеми­ческом сочинении «Речь нормандцев в защиту торговли с Ми­диями» (где речь идет ни больше ни меньше о требовании к Португалии уступить Бразилию Франции), и, наконец, уже в XVII в. - у французского иезуита Ж. Фурнье[10].

Не менее внимательны к франко-индейской торговле в Бразилии и соответствующей модели взаимоотношений ока­зались португальцы. В «Информации о Бразилии и ее капи- танствах»[11] португальский иезуит Ж. де Аншьета связывает появление французов в регионе именно с меновой торговлей: первые успешные подобные опыты в самом начале XVI в. по­будили остальных французов последовать за своими соотечественниками-первопроходцами[12]. Ф. Соареш объясняет осно­вание первой французской колонии в бухте Рио-де-Жанейро изобилием в этих краях товаров, привлекавших французов: красного дерева, перца, хлопка и др.[13] Г. Соареш де Соуза, описывающий в 1580-х гг. участки атлантического побережья Бразилии, то и дело упоминает о погрузке красного дерева на французские корабли - как в прошлом, так и в настоящем[14].

Второй характеристикой той модели повседневных от­ношений французов и индейцев, которая складывалась на ос­нове меновой торговли, являлось представление о выгодности этого занятия для индейцев (ниже мы рассмотрим, на основа­нии чего появлялись подобные идеи). Тот факт, что индейцы торгуют теми или иными вещами, выставлялся французскими авторами XVI в. в качестве одной из основных характеристик местного населения. В уже упоминавшемся «бразильском спектакле» 1550 г. меновая торговля с французами представ­лена как столь же привычное и повседневное занятие индей­цев, как охота, отдых в гамаке, сражение с неприятелем[15] (Илл. 1). Географические карты французских авторов, где, по традиции того времени, в пределах контуров материков часто размещали рисунки, включали сцены такого товарообмена[16].

Везде в этих изображениях индейцам отводится значи­тельная роль: они рубят деревья, снимают со стволов кору и сучья, переносят их к кораблям, а французы «вступают в иг­ру» лишь в самый последний момент (как правило, их изобра­жают либо рядом с кораблями, либо держащими в руках пред­лагаемые европейские товары на обмен) (Илл. 2-3).

Наибольшего выражения идея о «естественной склон­ности» индейцев к меновой торговле с французами достигла в «Сборнике о разнообразии нарядов, находящихся ныне в упо­треблении в Европе, Азии, Африке и на островах дикарей»[17]. Парные изображения представителей тех или иных народов (мужчины и женщины) в соответствующем облачении сопро­вождаются рифмованной характеристикой (Илл. 4). Как в случае «Бразильца», так и в случае «Бразильянки» речь идет о торговле: «Их естественным занятием является рубка красно­го дерева, // Чтобы потом пустить его на продажу» (так опи­сывается «Бразилец»); «Обезьян, а также попугаев // Они предлагают для продажи иностранцам» (характеристика «Бразильянки»)[18]. И если указания на традиционный характер меновой торговли (приемы, которые французские моряки «привыкли использовать», а также «традиции и манера дей­ствий» индейцев) не столь уж удивительно встретить в текстах, подобных описанию «бразильского спектакля» 1550 г., то гораздо более необычно встретить заявления об устояв­шихся приемах меновой торговли в деловом документе, дале­ком от полемической направленности. В тексте контракта на снаряжение корабля из Лa-Рошели в торговую экспедицию в 1592 г. мы читаем:

[Все] пообещали... привести [корабль] с Божьей помо­щью в упомянутую Бразилию и окрестные земли, чтобы про­дать, выменять и получить в обмен (troquer et échanger) ука­занные товары и другие вещи, согласно тому, как принято ве­сти торговлю товарами упомянутой Бразилии...и привести [обратно] корабль с товарами, которые на него будут погруже­ны, именно в этот город...[19].

Схожая ситуация наблюдается и в начале XVII в. Как французские, так и португальские источники свидетельству­ют о том, что французы в Бразилии продолжали действовать согласно уже сложившимся традициям; именно меновая тор­говля вновь оказывалась фундаментом для дальнейшего по­литического и военного сотрудничества с индейцами.

* * *

Меновая торговля и связанные с ней повседневные практики взаимодействия французов и индейцев не продер­жались бы почти столетие, если бы обе стороны не были убеждены в безусловной выгодности для себя подобного то­варообмена (и не выстраивали бы свои взаимоотношения с учетом данного обстоятельства).

Так, французы знали о том, что европейские товары весьма притягательны для индейцев, не видевших ничего по­добного ранее; что восхищение индейцев вызывают и самые недорогие предметы; и что, наконец, драгоценные металлы и камни не вызывают у местного населения того ажиотажа, как в Старом Свете.

С самого начала регулярных контактов с коренными жителями атлантического побережья Бразилии французы не уставали удивляться тому, что гвоздь для них дороже экю[20]. Некоторые наблюдатели усматривали в этом доказательство странности местных племен. Так, Николя Барре, штурман экспедиции Николя Дюрана де Вильганьона, основателя пер­вой французской колонии в Бразилии («Антарктическая Франция», 1555-1560), вроде бы безоценочно отмечал, что индейцы «ценят нашу одежду, наше оружие и все остальное, что приходит из нашей страны, презирая золото, серебро и драгоценные камни, которыми мы так дорожим»[21]. Однако с той же мнимой беспристрастностью Барре пишет и о рационе индейцев («их пища - змеи, крокодилы и большие ящерицы, которых они ценят так, как мы - каплунов, зайцев и кроли­ков»), устанавливая тем самым параллель между безусловно экстравагантными (для европейцев) вкусовыми пристрастиями индейцев[22] и отсутствием у них знания о ценности золота и серебра.

Побывавший в «Антарктической Франции» путеше­ственник и будущий космограф при дворе Валуа, Андре Теве, приводит следующий эпизод: однажды индейцы захватили португальский корабль, перевозивший большое количество отчеканенной монеты, и отдали весь этот груз некоему фран­цузу в обмен на четыре топора и несколько ножиков[23]. Другой путешественник, Жан де Лери, рассказывает о схожем случае, основываясь уже на собственном опыте: в Бразилии он был знаком с французским переводчиком-старожилом, за два но­жа выменявшим у индейцев серебряное блюдо, которое те заполучили, ограбив португальское поселение; ценность этого блюда им была совершенно неизвестна[24]. Жан де Лери при­знавался, что ему доводилось и самому выменивать у индей­цев вещи португальского производства[25]. Он не скрывает, что пользовался наивностью индейцев и с удовольствием разыг­рывал перед ними роль важного и богатого вельможи, одари­вая их сущими безделушками:

Чтобы лучше объяснить вам, как они ценят такие вещи, я расскажу, как однажды оказался в одной деревне... Индеец, ко­торый меня принимал, попросил показать, что у меня с собой в кожаном мешке: он принес большой глиняный горшок, куда я сложил все содержимое. Он же, придя в немалое изумление, позвал всех остальных дикарей, говоря им: «Друзья, вы только посмотрите, какого гостя я принимаю у себя дома! Раз у него столько богатств, не следует ли из этого, что он важный чело­век?». А при том, как я сказал со смехом одному моему спут­нику, который находился там вместе со мной, то, что столь вы­соко ставил этот дикарь, представляло собой пять или шесть ножей с разными рукоятками, столько же гребней, два или три больших зеркальца и другие безделушки, которые в Париже стоили бы два тестона[26].

Если путешественники времен первой французской ко­лонии в Бразилии лишь описывали «странные» представления индейцев о материальных ценностях и забавляли ими читате­лей, то авторы, побывавшие во второй колонии (так называе­мой «Равноденственной Франции» в Мараньяне, на севере современной Бразилии; 1612-1615 гг.), использовали такие примеры для назидания. Индеец даст вам за один нож амбры на 100 экю, - рассуждал капуцин Ив д’Эврё, - но он же сочтет европейцев безумцами, которые уделяют столько внимания вещам, непосредственно не используемым в быту; в то же время очевидно, что в хозяйстве нож человеку намного по­лезнее, чем бриллиант стоимостью 100 тыс. экю[27].

Энтузиазм, с которым индейцы воспринимали европей­ские товары, мог не только забавлять, но и настораживать. Во времена «Антарктической Франции» глава колонии Николя Дюран де Вильганьон решил обосноваться не на материке, а на острове в заливе Гуанабара из опасений, что индейцы нападут на поселение, чтобы захватить привезенные из Фран­ции товары на обмен: о подобном риске писали и его спутни­ки[28], и он сам[29]. Даже относившийся к индейцам с симпатией Жан де Лери не сомневался в том, что некоторые племена, поддерживавшие португальцев, способны устроить из мено­вой торговли ловушку для французов. Он описывает «хит­рость дикарей, чтобы нас заманить», состоявшую в том, что на французский корабль, еще не начинавший выгрузки, яви­лась индейская делегация с заманчивыми предложениями:

под предлогом того, что в их краю растет самое лучшее красное дерево, какое только можно сыскать в Бразилии, кото­рое они помогут нам срубить и принести [к кораблям], и обе­щая снабжать нас продовольствием, они сделали все, что мог­ли, чтобы побудить нас нагрузить наш корабль [бразильскими товарами] именно в этом месте. Но мы знали, что, поскольку эти индейцы были нашими врагами, их целью было призвать нас и побудить нас высадиться на берег, а там, имея над нами преимущество, порубить нас на куски и съесть[30].

Впрочем, экипаж корабля, на котором путешествовал Лери, не разделял его страхов, хотя и не стал отказываться и от мер предосторожности: моряки все же выменяли у индей­цев съестные припасы на ножи и зеркала, а также допустили индейскую делегацию на борт, но постарались не слишком к ней приближаться.

Столь явный интерес к европейским безделушкам есте­ственно было поставить на пользу меновой торговли. Тот же Ив д’Эврё, который истолковывал безразличие индейцев к драгоценным камням и роскоши в моральном ключе, не забы­вает подчеркнуть выгодность торговли с индейцами и, стре­мясь побудить своих соотечественников приехать в колонию, постоянно подчеркивает, что французские товары на обмен должны быть недорогими («дешевые шляпы, старые шпаги и малопригодные аркебузы..., суконные ткани по самой деше­вой цене, которую вы только сумеете сыскать...»[31]). Кроме того, за небольшое количество европейских товаров можно было получить много местных[32]. Спутник Ива д’Эврё, капуцин Клод д’Аббвиль, подтверждает этот вывод, говоря о «той ма­лости, которую вы им [индейцам] даете, чтобы им потрафить, в сравнении с тем, что дают вам они, и с тем, что они для вас делают»[33].

В свою очередь, индейцы не меньше французов были уверены в выгоде для себя меновой торговли, и на это име­лись как объективные, так и субъективные причины. Часть из них описана уже современниками. Одно из объяснений, пред­лагаемых французскими авторами XVI - начала XVII в., за­ключается в следующем: то, что индейцы отдают на обмен иностранцам (фрукты, рыба, мясо), встречается в их стране в таком изобилии, что они могут позволить себе щедрость. Напротив, европейские товары для них редкость, и потому ценны, - утверждает Андре Теве[34]. Кроме того, диковинки вы­зывают любопытство и восхищение, а индейцы как раз очень любопытны по своей природе[35].

Другая причина, по которой европейские товары столь желанны индейцам, - то, что эти вещи облегчают ежедневный труд. Железные топоры эффективнее каменных (не говоря уже о необходимости поджигать ствол дерева, чтобы его сва­лить)[36]. В констатации этого бесспорного факта есть все же доля лукавства. Дело в том, что железными топорами, кото­рые действительно являлись весьма ходовым товаром на об­мен, индейцы не только расчищали участки леса для своего подсечно-огневого земледелия, но и рубили то самое красное дерево, которое было нужно французам (самим индейцам в таких количествах оно было ни к чему, а европейцы весьма ценили извлекаемый из этой древесины краситель). Таким образом, «плата» за красное дерево в виде топоров приносила французам двойную выгоду: они расплачивались за уже по­ставленную партию товара, одновременно готовя условия для будущих поставок, а заодно и повышая качество заготовки нуж­ного им товара. Перед погрузкой на корабль красное дерево нужно было не только срубить, но и обработать стволы, превра­тив их в аккуратные чурбачки без сучьев и коры: все это индей­цы делали европейскими инструментами[37].

Помимо железных топоров, благодаря французам в обиход индейцев вошли металлические рыболовные крючки[38] (в традиционной культуре для этих целей использовалась ост­рая кость либо шип с хвоста ската), а также наконечники для стрел (иногда их роль выполняли гвозди)[39]. Любопытно так­же, что иногда индейцы предпочитали использовать европей­ские предметы по-своему: например, ножи, которые их при­влекали блеском лезвий, в дальнейшем служили разновидно­стью мачете для рубки сучьев, поскольку в качестве холодно­го оружия индейцы находили их недостаточно удобными[40].

Французские авторы XVI-XVII вв. полагали, что ин­дейцы признательны их соотечественникам за подобные усо­вершенствования в быту и именно поэтому хорошо к ним от­носятся. Индейцы готовы оказывать услуги тем, кого они лю­бят и уважают, потому что эти люди дали им железные топо­ры для рубки леса, научили их одеваться и показали им еще тысячу вещей, которые делают жизнь удобней, - утверждает Андре Теве[41]. Жан де Лери также упоминает «удобства, полу­чаемые жителями Бразилии от товаров, поставляемых им французами», приводит «рассказ о том, как дикари ценят но­жи и другие товары», а также цитирует приветственную речь индейца, в которой французы восхваляются в том числе и за то, что привезли столько прекрасных вещей в страну, где их никогда не было[42]. Кроме того, по сообщению того же Лери, больше всего французские металлические инструменты ценят старики, заставшие времена, когда ничего подобного у них не было[43].

Не жалея слов на описание энтузиазма, с которым ин­дейцы встречают европейский скобяной товар, французские авторы обходят стороной вопрос о том, что индейцы втяги­ваются таким образом в зависимость от европейских контр­агентов. Более прагматичные португальцы (и в особенности иезуиты, работавшие в Бразилии с 1549 г.), напротив, полага­ли возможным использовать это обстоятельство в своих це­лях:

Есть одно средство заставить их (индейцев - О.О.) стать христианами и покориться власти короля и его судейских чи­новников; это средство не доставит никому никакого неудоб­ства. Если Его Высочество прикажет, чтобы ни один христиа­нин под страхом смерти не давал бы ни одному индейцу из Баии[44] ни рыболовного крючка, ни другого товара любой цены и в любом количестве, я уверяю, что таким способом мы быстро заставим их повиноваться Царю на небесах и королю на зем­ле[45].

Иезуит Перо Коррейя, предлагавший подобные меры, развивал свою идею дальше:

В капитанстве Сан-Висенте[46], как и повсюду на побере­жье, самым верным будет устроить им (индейцам. - О.О.) де­фицит, чтобы они ясно увидели, что не получат железных ин­струментов для обработки земли иным образом, кроме как приняв христианство. А вы знаете, что значит не давать им сельскохозяйственных орудий: они столкнутся с голодом, а он - не что иное, как ежедневная война; она быстро их победит[47].

Иезуит уверял, что собственными глазами видел в неко­торых регионах Бразилии, как индейцы, не имея орудий для обработки земли, умирали с голода и были готовы продать своих детей в рабство, лишь бы получить вожделенные же­лезки, однако не уточняет, где именно индейцы настолько быстро забыли собственные традиционные средства обработ­ки земли, что оказались в столь плачевном положении. Впро­чем, на пути осуществления его плана были и препятствия: в первую очередь - тот факт, что частные лица не желали отка­зываться от непосредственных выгод меновой торговли с ин­дейцами. Этими частными лицами были португальские коло­нисты, «заботящиеся более о своей выгоде, нежели о спасении души индейцев» и... ненавистные португальцам французы. О схожей ситуации писал в 1565 г. другой иезуит, Жозе де Аншьета: благодаря получению европейских товаров от французов индейцы не зависят от португальцев[48].

Быстрое внедрение европейских инструментов в индей­ский обиход не могло не отразиться на развитии материаль­ной культуры традиционных обществ. Поначалу это стало для нее новым импульсом к развитию, однако в дальнейшем мно­гие ремесленные навыки ушли в прошлое, уступив место но­вым способам производства; подобная ситуация отмечалась исследователями не только в Бразилии, но и в Канаде[49].

Использование европейских металлических предметов, попавших к индейцам посредством меновой торговли, про­никло и в символическую сферу. Так, важную роль в соци­альной жизни индейцев атлантического побережья Бразилии играла война и связанные с ней ритуалы. Захваченный в плен противник оставался на свободе (иногда месяцы и годы) до момента казни, когда он должен был продемонстрировать мужество и презрение к смерти. После казни его тело стано­вилось предметом ритуальной антропофагии, поскольку та­ким образом община символически восстанавливала свою целостность и восполняла потерю в войне своих собственных членов (враги когда-то сами захватили их и съели, и оттого съесть тела таких противников означало вернуть себе своих соплеменников)[50]. Однако, как и в других подобных случаях, смысл обряда заключался в сознательном исполнении каждой стороной своей роли (и роли эти были зеркальными, посколь­ку сегодняшний палач сам становился жертвой, когда от него отворачивалась военная удача). Вот почему переход к зако­выванию пленников в цепи, в подражание европейцам[51], из­менил изначальный дух ритуала: от взаимного символическо­го обмена между пленником и палачом к одностороннему ка­рательному акту.

Парадоксальным образом внедрение привезенного ев­ропейцами железа в традиционные индейские обряды сделало их (и обряды, и их исполнителей) еще более варварскими и дикими в глазах наблюдателей из Старого Света. До того за индейцами еще могли признаваться положительные качества: упорство и хитроумие в изготовлении предметов обихода в отсутствие металлических инструментов, доблесть перед ли­цом смерти и выбор в пользу своеобразно понимаемой чести в условиях формально не ограниченной свободы пленника. Использование же железа не приблизило индейцев к европей­цам, но лишь сильнее отдалило их друг от друга[52].

Этот же разрыв - также применительно к использова­нию металла - ощущался и самими индейцами. Уже упоми­навшийся французский капуцин начала XVII в., Клод д’Аббвиль, приводит любопытный миф, который он услышал в Мараньяне, на севере современной Бразилии. Индейский вождь Япи Уассу, важный союзник французов из колонии «Равноденственная Франция», так объяснял плачевное состо­яние индейцев перед лицом европейских пришельцев. Когда- то на заре времен предкам белых и индейцев предложили вы­брать между деревянной палицей и железным мечом. Предок индейцев счел железный меч тяжелым и предпочел палицу из дерева; от последствий этого выбора его потомки страдают и сейчас. Так железо стало символом потрясения основ тради­ционного общества - потрясения, ощущавшегося и внутри, и вовне[53].

Возвращаясь к рассмотрению повседневных практик, связанных с меновой торговлей между французами и индей­цами, отметим, что единовременной «куплей-продажей» та­кая торговля не ограничивалась, и полученные от французов или от португальцев предметы затем обменивались самими индейцами. Вот как описывает это Андре Теве:

Те, кто живет на морском побережье, где торгуют хри­стиане, получают какие-нибудь топоры, ножи, кинжалы с ши­роким лезвием, мечи и другие металлические предметы, стек­лянные четки, гребни, зеркальца и прочие недорогие безде­лушки, и торгуют ими со своими соседями, не имея для этого иного средства, кроме как обменять одно на другое; и без лишних слов так говорят друг другу: «Дай мне то, а я дам тебе это»[54].

Жан де Лери также упоминает перепродажу индейцами европейских товаров: например, племя уэтака (не принадле­жавшее к семейству тупи-гуарани и остававшееся за предела­ми данной общности, со своим собственным языком, непо­нятным соседям) сознательно не поддерживает отношений с европейцами, однако не отказывается выменивать европей­ские товары у соседей. Для этого используется своеобразная «торговля на расстоянии»: один индеец показывает издалека другому серп, нож, зеркало или гребень, а другой - если предложение его заинтересовало - предметы, которые он мо­жет предложить взамен: изделия из перьев или полированные зеленые камни (они высоко ценились индейцами и использо­вались для украшения лица и тела). Обмениваемый товар по­лагалось положить на землю или на какой-нибудь чурбак, по­сле чего продавец удалялся на расстояние в 300 шагов. Поку­патель брал товар и оставлял на его месте условленный зара­нее предмет на обмен, тщательно избегая приближаться к продавцу. Лери объяснял своеобразие такой торговли тем, что все племена по соседству опасаются уэтака; современные эт­нографы полагают, что дело было скорее в языковом барьере между представителями различных лингвистических семей, проживающими на одной территории[55].

То, что европейские товары, получаемые на обмен, мо­гут в дальнейшем перепродаваться (и повышать тем самым престиж индейцев-продавцов среди их соседей), несомненно, добавляло им притягательности. Французские путешествен­ники говорили в этой связи о «ненасытности» индейцев, же­лавших получить как можно больше таких товаров. Описывая типичную встречу индейцев с новоприбывшим французом, Ив д’Эврё вкладывает в уста жителя Мараньяна такую тираду:

«Вот прибывают корабли из Франции. Я найду себе хо­рошего кума[56], он даст мне топоры, серпы, ножи, мечи и [французскую] одежду... Я буду богат, ведь я выберу себе хо­рошего кума, у которого будет много товаров»[57].

Несколькими десятилетиями ранее, в начале 1550-х гг., немецкий солдат Ганс Штаден, оказавшийся в плену у индей­цев, которые требовали за него выкуп (и сам превратившийся таким образом в «товар на обмен»), рассказывал:

Мой хозяин ответил, что не желает никому меня прода­вать, разве что только мой отец или мой брат даст за меня в качестве выкупа целый корабль, полный товаров.

Впрочем, после многочисленных перипетий Штаден обрёл свободу за куда меньшую цену:

Капитан (судна, увезшего Штадена из Бразилии - О.О.) дал моему хозяину ножей, топоров, зеркалец и гребней на пять дукатов, с каковыми тот и вернулся в свою деревню[58].

Желание получать всё больше новых товаров не пропа­дало, даже если такие же у индейцев уже были. В этом случае в дело вступали законы соотношения спроса и предложения. Даже в меновой торговле случались свои эпизоды демпинга или инфляции. Так, в 1612 г., когда на север Бразилии прибы­ла экспедиция для основания второй французской колонии, местные индейцы оказались завалены европейскими товара­ми, поскольку в этих краях одновременно с колонистами ока­зались и экипажи нескольких кораблей из Гавра и Дьеппа. «Эти господа стали их (индейцев - О.О.) наперебой снабжать товарами и настолько их обогатили всем тем, что они у себя ценят, что им негде было держать всё полученное», - расска­зывал в письмах домой Луи де Пезьё. Такое единовременное «насыщение рынка» вовсе не отбило у индейцев желания и дальше получать европейские товары: они просто вдвое под­няли цены. «Мы застали [индейцев] настолько переполнен­ными товарами от тех, кто торгует в этих краях, что все, что мы хотим от них получить, стоит нам двойную цену», - жало­вался Пезьё[59]. Капуцин же Ив д’Эврё из той же колонии видел в этом свидетельство смышлености индейцев:

[Им] вполне хватает здравого смысла, чтобы поставить себе на пользу тот факт, что французы высоко ценят находя­щиеся в их краях товары, и они прекрасно умеют повышать цены на то, что, как они считают, привлекает французов[60].

Спутник Ива д’Эврё, Клод д’Аббвиль, также упоминал об изменении цен на французские товары, ссылаясь на тех своих соотечественников, которые поддерживали отношения с индейцами Мараньяна задолго до основания «Равноден­ственной Франции». Эти французы-старожилы утверждали, что восемнадцать-двадцать лет назад индейцы были куда ме­нее требовательными; теперь же изобилие товаров, которые им дали, сделало их такими прижимистыми, что они не желают ничего вам давать и ничего для вас делать, если вы не дадите взамен гораздо больше того, что давалось раньше[61].

Таким образом, Клод д’Аббвиль говорит о долговре­менном феномене, тогда как Луи де Пезьё - о краткосрочном; итог же в обоих случаях был один: повышение цен.

С насыщением рынка европейских товаров в середине XVI в. столкнулись и португальцы. Тогда это было связано с тем, что ими они хотели оплатить и продовольствие, и бра­зильские товары на экспорт, и рабочую силу. Представители португальской короны должны были обеспечить поставки определенного количества красного дерева, колонисты же преследовали совсем другие цели, и эти противоречия в ко­нечном счете сделали меновую торговлю с индейцами невы­годной для португальцев[62]. В отличие от них, французы нико­гда не были в Бразилии столь многочисленны, чтобы своими поставками полностью исчерпать возможность (и желание) индейцев заниматься обменом. Кроме того, физическое при­сутствие французов на территории Бразилии не могло срав­ниться по длительности с постоянным пребыванием там пор­тугальцев. Торговые экспедиции частных лиц обычно остава­лись в Бразилии «четыре-пять лун»[63], пока со всех окрестно­стей собирали товары на экспорт; обе колонии продержались в совокупности менее десяти лет и занимали слишком незна­чительную территорию в сравнении с землями окрестных пле­мен. Таким образом, во франко-индейских обменах предложе­ние всегда находило достаточно спроса.

На фоне этой глобальной тенденции выделяются при­меры обратного: индейцы не всегда стремились обязательно что-либо продать французам и фактически отказывались от сделки, специально назначая несуразно высокую цену. Когда Ив д’Эврё захотел купить у индейца чудесный зеленый поли­рованный камень, который использовался для лицевых укра­шений, то на вопрос о цене получил следующий ответ: «Дай мне французский корабль, полный топоров, серпов, одежды, мечей и аркебуз»[64]. Это можно было бы счесть обычным за­вышением цены, как в случае со Штаденом, хозяин которого тоже запросил в качестве выкупа корабль товаров. Однако в эпизоде с полированным камнем и покупателем Ивом д’Эврё речь действительно шла о том, что европейские товары не представляли для индейца достаточной ценности в сравнении с обладанием камнем. Тот же Ив д’Эврё видел, как один ин­деец предлагал другому товаров на сумму в 20 дукатов, лишь бы тот продал ему такой же полированный камень[65], и то судьба сделки была неясна.

С похожим отказом полвека раньше столкнулся и Жан де Лери. Ему и его спутникам захотелось купить у индианки попугая, который умел петь, имитировать разные звуки и изображать танец, не сходя при этом со своего насеста. Каж­дый раз, когда французы заходили в деревню, где жила вла­делица попугая,

она говорила нам на своем языке: «Не дадите ли вы мне гребень или зеркальце, и я тут же при вас заставлю своего по­пугая петь и танцевать?». Если ради забавы мы давали ей то, что она просила, то немедленно после [этого] попугай прини­мался не только подпрыгивать на своей жердочке, но и непод­ражаемо болтать, свистеть и изображать [крики] дикарей, ко­гда те собираются на войну. Короче говоря, когда бы его хо­зяйке ни вздумалось сказать ему «Пой», он пел, «Танцуй» - он танцевал. Если же, напротив, ей [что-то] не нравилось или мы ей не хотели ничего дать, она грубовато приказывала птице «Прекрати»..., и та мгновенно замолкала. Что бы мы этому по­пугаю ни говорили, не в нашей власти было заставить его поше­велить ни ногами, ни языком...

Неудивительно, что спутники Лери во что бы то ни ста­ло хотели заполучить такого попугая. Однако на все вопросы, что она хочет в обмен, индианка насмешливо отвечала: «Ар­тиллерию», и переубедить ее никому не удалось[66].

Индианка называла своего попугая Cherimbavé (то, что я люблю), и нежность, которую она испытывала к своему пи­томцу, исключала любую возможность продажи. В другой ситуации Лери также пришлось убедиться на опыте, что не все продается и покупается. Однажды в индейской деревне он решил раздобыть себе курицу или индюшку на ужин и свер­нул шею наиболее подходящей птице, собираясь затем запла­тить обычную цену. Однако реакция ее хозяина оказалась неожиданной. Он набросился на Лери с угрозами убить его так же, как тот убил индюшку: она принадлежала его умер­шему брату, а он любил его больше всего на свете. Индеец уже схватился за оружие, а остальные его соплеменники, при­сутствовавшие при этой сцене, по обычаю не стали вмеши­ваться в спор. Дело чуть было не дошло до открытого кон­фликта, и лишь с трудом ярость индейца нашла выход в воин­ственных заявлениях[67].

Рассмотренные ситуации относились к разряду «один хочет купить, другой не хочет продавать», когда стороны ру­ководствовались прямо противоположными побуждениями. Но любая торговля - и меновая не исключение - иногда по­рождала у участников процесса весьма схожие желания, а именно: обхитрить (обмануть, обвести вокруг пальца) парт­нера. В этом отношении и выходцы из просвещенной Европы, и охотники и собиратели, находившиеся на стадии первобыт­но-общинного строя, оказывались едины. Так, индейцы быст­ро подметили интерес европейцев к яркому оперению попуга­ев и других экзотических для Старого Света птиц и наловчи­лись окрашивать живых птенцов в желтый цвет с помощью растительных красителей, повышая их стоимость[68]. Французы же во времена «Антарктической Франции» продавали индей­цам порох, подмешивая к нему толченый уголь. Впрочем, здесь речь шла не только о попытке обвести вокруг пальца, но и о вынужденных мерах предосторожности: индейцы не по­нимали, как именно надо заряжать пушки и норовили засы­пать в них весь наличный порох. Жан де Лери утверждал, что если бы французы не «разбавляли» порох углем, артиллерий­ские стволы взрывались бы прямо в неумелых руках[69]. Андре Теве описывал ту же ситуацию немного иначе. Индейцы дей­ствительно засыпали слишком много пороха, и во время вы­стрела орудия взрывались, калеча и убивая всех вокруг. Од­нако индейцы раскусили хитрость с толченым углем и не по­желали ей поддаваться. Они стали требовать, чтобы в момент совершения сделки им демонстрировали качество пороха, и лишь после этого отдавали то продовольствие, на которое и выменивались боеприпасы[70].

Рассматривая особенности повседневных практик, свя­занных с меновой торговлей, отметим, что в долгосрочной перспективе подстраиваться под правила игры чаще приходи­лось французам, чем индейцам. Наиболее полное свое вопло­щение эта тенденция нашла в появлении особых торговых посредников, так называемых «переводчиков-старожилов». По-французски их наименование (truchement) тесно связано с идеей совершения действия посредством чего-либо, с помо­щью чего-либо (в современном французском языке это слово существует как наречие в составе словосочетания par le tru­chement de quelqu’un; в XVI в. оно еще было существитель­ным и достаточно часто встречается на страницах сочинений Теве и Лери). Речь идет о распространенной практике «внед­рения» французов в повседневную жизнь индейцев до такой степени, чтобы сделать из них практически членов племени. Непосредственной целью было доскональное изучение ин­дейского языка и обычаев для дальнейшего посредничества в торговых контактах. Часто для таких целей использовали детей-подростков: на кораблях они являлись юнгами, а затем их оставляли среди индейцев. Так, Лери упоминает шестерых мальчиков, которые плыли с ним на одном корабле в «Ан­тарктическую Францию» и которых специально взяли для то­го, чтобы они выучили индейский язык; в дальнейшем он встретил одного из бывших попутчиков в индейской де­ревне[71]. Есть любопытные свидетельства о подобной практи­ке, исходящие и от португальцев. В 1592 г. Инквизиция вы­звала на допрос некоего Симона Луи, француза по происхож­дению, осевшего в капитанстве Байя, и он показал, что в воз­расте десяти лет уплыл из Гавра в Бразилию, а затем оставал­ся среди индейцев, пока не встретил португальских иезуитов из Баии[72]. Хотя ответчик утверждал, что остался в Бразилии по собственной инициативе (он сбежал с корабля во время одной из стоянок), само присутствие мальчика такого возрас­та на корабле, о котором известно, что он отправляется за красным деревом, наводит на мысль, что Симона Луи изна­чально готовили в переводчики.

О схожей практике подготовки французами себе пере­водчиков упоминает и Габриэл Соареш де Соуза в 1587 г.:

Когда французы возвращались к себе домой, нагрузив корабли красным деревом, хлопком и перцем, они оставляли среди индейцев мальчиков, чтобы те выучили местный язык и служили им в меновой торговле, когда они вновь вернутся в Бразилию. Эти мальчики обосновались в Бразилии и стали жить там, не желая возвращаться во Францию; они брали себе по несколько жен, на манер дикарей[73].

С последним утверждением можно поспорить: хотя «языковая стажировка» часто растягивалась на всю жизнь, есть примеры того, как достаточно погрузившиеся в индей­скую жизнь переводчики (о степени их включенности в мест­ный быт свидетельствует тот факт, что другим европейцам они представлялись под индейскими именами) садились на приходящие из Франции корабли и возвращались на родину[74].

Практика оставлять юных и не очень юных французов среди индейцев для дальнейшего посредничества в меновой торговле сохранилась и в первой четверти XVII в. Есть неко­торые указания на то, что переводчик Давид Миган, помо­гавший руководителям второй французской колонии в Мараньяне, как раз происходил из тех детей, которых отправляли на обучение к индейцам[75]. Уже после падения колонии, в 1616 г., руководитель португальской военной экспедиции Алешандри де Моура встретил в регионе Ilapá француза, которо­го за два года до того оставил посетивший эти края француз­ский корабль; задачей этого человека также было освоить язык индейцев[76].

Столь полное погружение в индейскую среду, которое демонстрировали многие переводчики-старожилы (включая многоженство и участие в обрядах), вызывало гневные отпо­веди не только со стороны португальских иезуитов, но и не­которых французских авторов (например, Жана де Лери). Впрочем, иезуиты при этом преследовали и другую цель - максимально дискредитировать колонистов из «Антарктиче­ской Франции», многие из которых были протестантами и нашли прибежище среди союзных индейцев после падения колонии: речь шла о том, чтобы установить четкую параллель между протестантской «ересью» и языческим «бесовством»[77].

Те французы, которые не погружались в индейскую среду столь основательно, как переводчики-старожилы, во время меновой торговли и сопутствующих контактов все рав­но были вынуждены придерживаться индейских правил. Не­которые новоприбывшие не скрывали своего неудовольствия от перспектив тесного общения со «свирепыми и дикими людьми, далекими от всякой учтивости..., во всех манерах и образовании разительно отличных от нас»[78], однако необхо­димость получить от индейцев продовольствие или товары на экспорт вынуждала идти навстречу, вместо того, чтобы уста­навливать свои порядки. Так, Николя Дюран де Вильганьон, чье мнение об индейцах было только что процитировано, в результате смирился с тем, что не индейцы явятся в колонию с товарами, а сами французы будут обходить индейские де­ревни (о подобной же манере «обхода» деревень в поисках бразильских товаров рассказывал Ганс Штаден, наблюдавший из своего плена за тем, как в деревне его похитителей время от времени появляются заезжие французы, покупавшие у ин­дейцев попугаев, обезьян и перец[79]). Штурман экспедиции Вильганьона, Николя Барре, как и руководитель колонии, не скрывал своего скептического отношения к будущим соседям (Это - «самый варварский и далекий от любой учтивости народ, какой только есть на земле», - заявлял он в своем пер­вом письме на родину), однако такое отношение не мешало ему знать местные обычаи, относящиеся к меновой торговле, и придерживаться их (в частности, отдавать индейцам за их товар именно то, что они просят, иначе будет хуже[80]). В книгах о путешествиях и о пребывании в Бразилии французских авторов встречаются целые главы, посвященные описаниям того, как индейцы встречают иностранцев и обхо­дятся с ними. Цель таких описаний была двоякой: с одной стороны, удивить читателей рассказами о «странных обычаях и привычках дикарей», но с другой - дать представление о правильном способе завязать и поддерживать контакты с ин­дейцами в их стране. Жан де Лери подчеркивал, что моменты панического страха, которые ему довелось пережить в индей­ских деревнях, были связаны с его незнанием правил поведе­ния; «по незнанию их обычая по отношению к нашему народу я полагал, что нахожусь в опасности», однако практика дока­зала ему верность индейцев[81]. Несколькими десятилетиями позже Ив д’Эврё прямо заявлял, что знание местных обычаев и проявление уважения к ним необходимы не только для обеспечения безопасности, но и для прибыльности меновой торговли: «Не сомневайтесь, что вы получите большой доход от торговли тем, что встречается в их стране, обзаведясь этим за небольшую цену, если только вы умеете правильно себя ве­сти» (курсив мой. -О.О.)

К примеру, индейский этикет не предполагал немед­ленного перехода к делам сразу после встречи. Сначала сле­довало обменяться определенными репликами, затем - разде­лить трапезу[82]. Тот факт, что французам был известен подоб­ный порядок, вытекает, в частности, из структуры «франко-тупи разговорника» Жана Кордье (никак литературно не оформленного набора индейских слов и выражений с перево­дом на французский): сначала идут вопросы и ответы о здо­ровье собеседника, его имени, места, откуда он прибыл, и лишь затем записаны слова, относящиеся к товарам на об­мен[83]. Специальная глава из книги Лери «Разговор на языке дикарей» также начинается с вопросов, задаваемых индейцем: «Ты приехал?», «Как тебя зовут?», «Оставил ли ты свой край, чтобы жить здесь?», и т.п.[84] Еще до обмена этими репликами, сообщают французские авторы, новоприбывшего окружат женщины и девушки, которые встретят его слезами и крика­ми. Впрочем, подобное «привествие со слезами на глазах» вовсе не было ориентировано исключительно на французов, но практиковалось при встрече любых пришельцев: индейцы полагали, что в их лице в общину символически возвращают­ся умершие предки; плач и крики предназначались именно для них. В контексте этой тесной связи обряда приветствия иностранца и культа предков одна из церемониальных реплик, отмеченная французскими путешественниками, - «Ты положил столько трудов, чтобы навестить нас» - приобретает двоякий смысл[85], хотя европейские авторы понимали ее буквально[86].

Поскольку «приветствие со слезами на глазах» являлось частью индейского этикета и на французов распространялось постольку, поскольку они сами приходили в деревни, им по­лагалось отвечать «в тон». Жан де Лери отмечал, что ново­прибывшему следует отвечать плачущим и кричащим жен­щинам если не слезами, то по крайней мере вздохами. Не­сколько десятилетий спустя эту рекомендацию повторит ка­пуцин Клод д’Аббвиль с пояснением: вздохи и слезы со сто­роны гостя являются данью вежливости и знаком уважения к местным обычаям[87]. Хотя внешних проявлений скорби при приветствии было вполне достаточно, некоторые французы воспринимали свою роль в этой церемонии излишне серьезно. «Я видел некоторых соотечественников, - сообщает Лери, - которые, слыша причитания индианок, разнюнивались как телята и доходили до слез»[88].

Вторым обязательным элементом при встрече гостя бы­ла совместная трапеза. В этот момент, советует Ив д’Эврё, не стоит слишком ломаться и лучше сразу ответить на вопрос хозяина, что именно хотелось бы отведать гостю[89]. После еды последует курение табака[90], затем - разговор о вещах, не от­носящихся к торговле. Лишь после такого долгого вступления стороны перейдут к обсуждению сделки: «Все то, что будет сказано до этого, - лишь преамбула»[91].

Важной особенностью меновой торговли и связанных с ней повседневных практик была взаимность и симметрич­ность действий и жестов. Даже хвалебные речи женщин и трапезу полагалось вознаградить небольшими подарками. Андре Теве заявляет, что индейцам свойственно желание по­льстить своим гостям, от чего те не могут избавиться без рис­ка прослыть невежливыми; женщины же и девушки рассыпа­ются в похвалах еще больше мужчин, и стремятся что-то по­лучить взамен. Правда, - добавляет Теве, - они довольству­ются малым[92]. Лери объясняет необходимость вознаградить индейцев за прием вежливостью: учтивый человек не оставит без ответа угощение и предоставление ночлега. Клод д’Аббвиль предупреждает, что манкировавший ответными дарами француз рискует прослыть среди индейцев скупцом и не получить в следующий раз хорошего приема[93]. Ив д’Эврё настоятельно рекомендует не нарушать индейских обычаев и не высказывать неуважения хозяину, отказывая ему в возна­граждении, однако одновременно с этим дает потенциально­му французскому путешественнику и практический совет - не давать много вещей одновременно, но дарить по несколько предметов через регулярные промежутки времени[94]. Это по­следнее замечание было связано с тем, что французы, в отли­чие от индейцев, навещавших своих знакомых, оставались в гостях дольше, чем несколько дней. Обязательства же госте­приимства (и, в частности, угощения гостя) не были рассчи­таны на длительное время[95]. Впрочем, некоторые французы во времена колонии в Мараньяне нашли способ обратить этот обычай себе на пользу: они не оставались в одном доме дольше нескольких дней, а меняли хозяев, чтобы все время находиться в центре внимания. Другие французы, которые жили в тех же индейских деревнях, но на правах постоя, весьма неодобрительно относились к таким заезжим гастролерам - даже своим соотечественникам[96].

Убедившись, что индейцы ожидают от своих француз­ских союзников в первую очередь товаров на обмен, францу­зы выработали несколько приемов для удержания внимания к себе. Ив д’Эврё был не первым, кто заметил, что индейцы те­ряли интерес к белому, которому нечего было им предложить. Некоторые реплики из «Разговора на языке дикарей...» Лери специально были рассчитаны на подогревание любопытства индейцев. Так, новоприбывший заявляет, что привез товары, но не показывает их. Объявляя о привозе того или иного то­вара, пользующегося спросом у индейцев, гость разыгрывает безразличие или бросает реплики «Я покажу этот товар как- нибудь потом, когда приду к тебе», «В следующий раз», «Я сейчас занят», «Подожди пока», и т.п.[97] Именно такой линии поведения советует придерживаться Ив д’Эврё полвека спустя:

Французу следует остерегаться говорить им (индейцам - О.О.) о том, что у него есть, и показывать это; их нужно удер­живать в состоянии предвкушения, если он хочет получит от них хорошие услуги и выгоду. Француз ответит [на вопросы индейца] следующим образом: «Я привез столько вещей, что не могу перечислить; они все прекрасны и великолепны». Эти слова подобны воде, которую плеснули на раскаленную нако­вальню кузнеца и которая удваивает действие жара и пламени.

Схожим образом подобный ответ распаляет желание [индей­цев] узнать, что там, и побудит их к тысяче знаков внимания... Французу нужно ответить: «Я сейчас занят..., ты увидишь [эти вещи] в следующий раз, когда я к тебе вернусь...; не сомневай­ся, однажды ты вволю их рассмотришь»[98].

При этом не стоит и впадать в другую крайность и слишком затягивать показ товаров: индейцы не любят торго­ваться и способны вовсе отказаться от обмена, лишь бы избежать пререкании[99].

Участие в меновой торговле и щедрость в ответ на гос­теприимство - это не просто транзакции и переход товаров из рук в руки. Французские наблюдатели не раз отмечали тот факт, что именно в мелочах закладывался фундамент хоро­ших отношений с индейцами в будущем. Поскольку индейцы отличаются хорошей памятью[100], щедрость запечатлится в ней так же, как и скаредность. «Индейцы запомнят вас навсегда за сделанный им отказ», и в то же время они способны помнить о полученном от вас подарке даже тогда, когда вы сами о нем забыли, и отблагодарить вас[101]. Теве и Лери делают из этого вывод, что при общении с индейцами не следует отказывать ни старым, ни малым[102], тем более что старики, признатель­ные французам за металлические орудия труда, учат моло­дежь любить французов и хорошо с ними обходиться[103].

Свидетельство того, насколько французы учитывали хорошую память индейцев, интересно встретить не только у Теве, Лери или капуцинов из «Равноденственной Франции», но и у сторонних наблюдателей. Так, об этом рассказывает немец Ганс Штаден, которому такая щепетильность скорее вышла боком: он томился в плену у индейцев и тщетно пы­тался выдать себя за француза, но настоящие французы с ко­рабля «Мари Белет» не захотели подыграть ему из опасений поссориться с индейцами. Экипаж следующего корабля, «Ка­трин де Ватервиль», согласился ему помочь, но не просто взял пленника на борт, а устроил целый спектакль, лишь бы индейцы убедились в правдоподобности вымысла и согласились сами отпустить Штадена за выкуп[104]. И первые, и вторые французы исходили из того, что им еще возвращаться в Бразилию на сле­дующий год, и ссориться с местными племенами никак нельзя.

О том, насколько воспоминания о меновой торговле с французами оставались в памяти индейцев, говорит и другой любопытный эпизод с участием «третьего лица». В 1597 г. английский авантюрист Энтони Найвет, сбежав от губернато­ра Салвадора Коррейя де Са, повстречал индейцев племени тамойо, когда-то поставлявших французам красное дерево в районе мыса Кабо Фрио, а затем согнанных со своих мест португальцами (в 1575 г. те провели против индейцев Кабо Фрио целую карательную операцию). Воспоминания тамойо о прежней жизни включали в себя и память о меновой торговле:

Я сидел на берегу реки, когда старик-индеец, один из их старейшин, подошел ко мне и стал рассказывать, какими счастливыми были времена, когда они жили у Кабо Фрио: ведь они торговали тогда с французами и ни в чем не нуждались. Сейчас же у них ничего нет, даже ножика или топорика, - со­юз всем ничего, и они влачат жалкое существование...[105]

Так торговля с французами стала символом привольной жизни до португальского завоевания, а отсутствие европейских железных орудий добавилось к другим тяготам изгнания и сде­лало их еще горше. Желание вернуть те ушедшие времена и вновь увидеть у своих берегов французские корабли, - желание, которое Найвет умело подогревал, выдав себя за француза, - побудило тамойо пуститься в путь, окончившийся для них тра­гически (Найвет вывел их под удар португальцев)[106].

* * *

Повседневные практики, связанные с меновой торгов­лей между французами и индейцами в Бразилии XVI - начала XVII вв., оставались практически неизменными в течение не­скольких десятилетий - не случайно в описании их француз­ские авторы середины XVI в. и первой четверти XVII в. не только вторят друг другу, но практически говорят одними словами. В то время, как португальцы в Бразилии проводили активную миссионерскую политику, подчиняли себе все но­вые племена на атлантическом побережье, начали ввозить африканских рабов и закладывать плантации сахарного тростника, французы оставались практически на одном и том же уровне низовых контактов с дружественными племенами. Впрочем, при благоприятных обстоятельствах именно эти низовые контакты становились фундаментом для реализации политических решений - не случайно важные деятели «Рав­ноденственной Франции», второй французской колонии в Мараньяне, имели немалый опыт непосредственного общения с бразильскими индейцами и даже пребывания в их краю в качестве переводчиков-старожилов.

Интересно и то, что в ретроспективном измерении мо­тивом для основания французских колоний в Бразилии про­должала считаться перспектива получения местных товаров (т.е. меновая торговля с сопутствующими ей практиками). Так, в 1680-х гг. анонимный французский автор составил не­большой трактат об «Антарктической Франции» - первой ко­лонии, продержавшейся с 1555 по 1560 г. Автор перепутал правивших в то время монархов, из-за чего неправильно назвал поселение колонистов, но в одном остался точен: вы­бор места для колонии был связан с возможностью получать местные товары и с наличием уже налаженных торговых свя­зей с окрестными индейцами, которые враждовали с порту­гальцами и охотно поддержали французов[107]. Такой же «по­литический потенциал» повседневных контактов, связанных с меновой торговлей, отмечал и Жан де Лери, причем в доста­точно необычном контексте - в ходе рассказа об уже упоми­навшемся выше конфликте с хозяином убитой по незнанию индюшки. Лери не слишком опасался за свою жизнь, полагая, что индейцы не пойдут на убийство француза, поскольку это будет означать для них полное отсутствие доступа к европей­ским товарам и междоусобную войну в условиях уже имеюще­гося конфликта с португальцами[108]. Индейцы действительно на это не пошли, а представления о торговле с французами как части былой привольной жизни сохранили и несколько десяти­летий спустя, как об этом свидетельствовал Энтони Найвет.

В дальнейшем ссылки на прежнюю взаимовыгодную меновую торговлю и обещания и впредь поддерживать това­рообмен звучат не только в выступлениях основателей «Рав­ноденственной Франции» перед индейцами Мараньяна[109], но и из уст королевы-регентши Марии Медичи, которая, прини­мая в Лувре индейских депутатов в 1613 г., посулила отпра­вить им в Мараньян «определенное количество щедрых французов, чтобы их [индейцев] поддерживать и защи­щать»[110]. Щедрость в раздаче товаров и готовность оказывать военную поддержку являлись именно теми качествами, кото­рых индейцы ждали от французов. И хотя тем не всегда уда­валось проявить их в той мере, в которой этого ожидали их заморские союзники, «гвоздь, стоивший дороже экю» подчас превращался в фактор, влиявший на колониальную политику Франции в Новом Свете.

Иллюстрации

Илл. 1. Гравюра, одновременно изображающая все действия так называемого бразильского спектакля 1550 г. Заготовка красного дерева для меновой торговли с французами представлена в левой C’est la deduction du sumptueux ordre plaisantz spectacles et magnifiques tréatres dressés, et exhibés par les citoiens de Rouen ville metropolitaine du pays de Normandie, A la sacree Majeste du Treschretien Roy de France, Henri secod leur souverain Seigneur, Et à Tresillustre Dame, ma Dame Katharine de Medicis, la Royne son espouze, lors de leur triomphant joyeulx & nouvel advenement en icelle ville, Qui fut es jours de Mercredy & jeudy premier & secod jours d’Octobre, Mil cinq cens cinquante, Et pour plus expresse intel­ligence de ce tant excellent triomphe, Les figures & pourtraictz des principaulx adornementz d’iceluy y sont apposez chacun en son lieu comme l’on pourra voir par le discours de l’histoire, Robert Le Hoy, Rouen, 1551)

Илл. 2. Фрагмент карты Бразилии, выполненной Джакомо Гастальди и сопровождающей следующее сочинение: Discorso d’un gran capitano di mare francese del lucco di Dieppa sopra le navigationi fatte alie Terra Nuova dell’Indie Occidentali, chiamata la Nuova Francia, da gradi 40 fino a gradi 47 sotto il Polo Arctico, & sopra la terra del Brasil, Guinea, Isola di San Lorenzo,& quelle di Sumatra, fino alie quali hano navigato le caravelle & navi francese // Terzo Volume delle Navigationi et Viaggi, nel quale si contengono le Navigationi al Mondo Nuovo, à gli Antichi incognito, fatte da Christoforo Colombo Genovese, [...] & aceresciuti poi da Femando Corteze, da Francesco Pizarra, & altri valorosi Capitani, in diverse parti delle dette Indie, in nome di Carlo V imp [...],In Venetia nella stamrepia de Giunti, l’anno MDLVI. P. 427^-27 v. (Данный экземпляр книги хранится в Гейдельбергской университетской библиотеке.)

Илл. 3. Левая и правая части деревянного панно «Остров Брази­лии» с фасада частного дома в Руане (Нормандия, около 1530 г.); в настоящее время хранятся в Музее древностей департамента Сен-Маритим. Фотография любезно предоставлена музеем (Rouen. Musée départemental des Antiquités, cliché Yohann Deslandes).

Илл. 4. Гравюры с изображением «Жителя Бразилии» и «Жи­тельницы Бразилии»; оба раза в качестве отличительной харак­теристики фигурирует меновая торговля. ([Deserps F.] Recueil de la diversité des habits, qui sonts de présent en usage, tant ès pays d’Europe, Asie, Affrique & Isles sauuages, Le tout fait après le naturel. Paris, 1567)